«Последний из нас»: Человек и природа

В программе ММКФ «Фильмы, которых здесь не было», возможно, самой любопытной в смотре этого года, показали картину «Последний из нас» за авторством тунисского дебютанта в игровом кино Ала Эддина Слима. Именно как лучшая первая работа фильм был отмечен призом на 73-м Венецианском кинофестивале.

«Последний из нас» кино глубоко экспериментальное, и если первые минут тридцать еще кое-как вписывается в рамки жанра «refugee film» (фильм про беженцев), но дальше целиком переключается в медитативный режим, а нарратив полностью растворяется в абстракции. 

Двое молодых людей преодолевают пустыню, неназванные города, чтобы добраться до моря. По дороге их атакуют, но одному (Фети Аккари) удается сбежать. Добравшись до берега, ему, лишенному всяких средств к существованию, остается лишь выжидать момент, чтобы выкрасть лодку у рыболовов. Но мотор ломается, и течение уносит мигранта к туманным берегам неизвестной земли, где среди лесов живет лишь молчаливый старик (Джахвар Судани), промышляющий только охотой, носящий исключительно шкуры животных и ночующий в пещерах. Вместо вожделенной протагонистом европейской цивилизации, он постепенно растворяется в дикой природе…

Контраст между двумя частями картины зафиксирован и в операторской работе Амина Мессади. Самые первые кадры явно противопоставляют человеческие фигуры в кадре бескрайней пустыне, или позже, в ночной сцене, когда фонарики мигрантов являются единственными источниками света в непроглядном окружающем мраке. И наоборот, человек и природа сливаются до неразличения во второй половине, где персонажи сами становятся ее элементами, а не противопоставленными объектами. Обширные насыщенные цветом, контрастные полотна сменяются на детализированные текстуры леса, заставляя зрителя как и главного героя адаптироваться, все пристальнее всматриваться в каждую мелочь.

Столь же тонкая работа проделана и со звуком. Решение режиссера полностью отказаться от диалогов делает все прочие звуки более важными, которые из категории фоновых у Али Эддина Слима становятся центральными. Шелест листьев, хруст веток, то и дело слышимый волчий вой и множество прочих едва различимых шумов не менее важны, чем визуальные средства в конструировании этого пространства утерянного естества человечества. 

«Я погрузился глубоко в человеческие джунгли… где я обнаружил себя как призрака». Этот титр становится едва ли не единственным прямым смыслообразующим высказыванием в фильме, отдающему предпочтение первозданному акустическому хаосу, а не упорядоченной человеческой речи, которое подчеркивает желание режиссера попытаться исследовать невозможное – экзистенциальный опыт бесчисленных беженцев, которое так и не смогли достигнуть своей цели и сгинули в небытие безымянными призраками. Невозможность репрезентации этого опыта непосредственно вынуждает автора прибегать к такой, на первый взгляд вымороченной, рафинированной форме, но на самом деле некоторое насилие над зрителем неизбежно и необходимо. Например, в потрясающей инсталляции «Море боли» (Sea of pain) чилийца Рауля Зуриты, где зритель, должен пройти несколько десятков метров по колено в холодной воде, читая на стенах немые вопросы/упреки этих «призраков»: почему ты не слышишь меня, почему ты не видишь меня и так далее. Но также и тунисский режиссер заставляет аудиторию погрузиться в это мироощущение, не понять или узнать, а именно стать способным со-чувствовать в подлинным смысле этого слова, но, в отличии от Зуриты, предлагающий заглянуть за порог смерти, пойти дальше опыта физического. Али Эддин Слим создает мета-физическую трагедию необходимости конца цивилизации, где прекращение отдельного существования «последнего» будет равнозначно и исчезновению «нас». Вопрос кем являются эти «мы» сейчас, да и являются ли еще в принципе, режиссер оставляет открытым.