Арабская угроза — чисто смех
А вот еще однажды прилетаем мы ночью в Гуйлинь. Немыслимое место – там карстовые горы такой красоты, в таком количестве и в таком вечном тумане, что чувствуешь себя маленьким обреченным динозавриком на дне ушедшего неизвестно куда моря. Ну и вот. Мелкий жулик-гид с непроизно- симым именем говорит нам, сонным: «Гуйлинь – один из самых маленьких городов Китая. Население его – всего пять миллионов». «Бляяяааааа» – го- ворим мы, просыпаемся и ржем. И весь следующий день думаем ужасную мысль. Но мы ее думаем не от скотства, а просто пытаясь осознать цифры. Если каждый день расстреливать миллион китайцев (каждый день, милли- он) – то через год расстреляются всего-то 365 миллионов китайцев. Тьфу просто, а не цифра.
После Китая я перестала бояться, что мусульмане нас всех победят и некому будет их остановить. Ха! Их остановят крикливые бестактные люди, а также гиды, которым я объясняла, чем отличается статуя Буд- ды от статуи даосского святого. И не смогла, заметьте. Разницы меж- ду индийским сладкощеким пупсом и сухим хвосато-усатым азиатом я им так и не втолковала. В общем, если чего – китайцы отомстят. И по сравнению с ними арабская угроза – чисто смех. Им даже оружия не надо. Они тупо вытопчут, а чего не вытопчут – съедят. Но аааааааааа, один из самых маленьких городов…. Если кто не в теме – у нас больше (сильно больше, правда) 5 миллионов только в москве. Остальные на- ши миллионники – немножко меньше одного из самых маленьких горо- дов Китая.
Анна РОЖДЕСТВЕНСКАЯ.
У кого чего болит
Тут Филиппу Филипповичу Вигелю, пушкинскому собеседнику, исполнилось 227 лет. «Вигель получил звезду и очень ею доволен. Вчера он был у меня – я люблю его разговор – он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве», – записывает в дневнике Пушкин.
При всей утомительности разговоров, всегда кончающихся одинаково, геев вообще и Вигеля, в частности, можно извинить – у кого чего болит, тот о том и говорит. В конце концов, мужеложство было в России уголовно наказуемо на протяжении всей не самой скоротечной жизни Филиппа Филипповича, что вовсе не значило, что он может сесть, и даже не значило, что останется без звезды. И вообще в пушкинское время толерантности было не в пример больше, чем пятьдесят лет спустя, не говоря уж про сегодня, и все же, все же, все же. Закон существовал, и ханжество, если отъехать на несколько верст от передовых кружков двора, существовало тоже. Основания считать себя травмированным меньшинством у геев были, а, значит, были и основания копаться в своих ранах – зрелище это может раздражать и отталкивать, но если б ран не было, то и бередить было бы нечего. Есть такая причинно-следственная связь.
Всегда ли?
После принятия закона о пропаганде власть, выступающая от имени большинства, всякий разговор заканчивает, как Вигель. Такой нынче тренд. При этом власть по-прежнему дает геям звезды и даже почему-то заявляет об этом. Но если высочайше вспомнили Россию, великую нашу державу, речь вырулит на гомосексуалов, из-за которых падает рождаемость; если – традиции и скрепы, будет дан отпор однополым бракам; если – европейские «ценности» (в кавычках, конечно, без кавычек их больше не производят), то Евросодом не пройдет! Любой разговор нынче (ох, не занимательный и не дельный) всегда кончается толками о мужеложстве.
Где раны, Зин?
Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ.
Поп-звезда Евтушенко
Сел смотреть фильм Волкова, вот посмотрел половину.
Ничего, кроме нежности, Евтушенко не вызывает – и очень симпатичен он именно во всем своем попугайстве, манерности, самолюбовании, театральных охах и вздохах. Он – тем более подлинный, чем больше фальшивый, прямо по Оскару Уайльду.
И, когда смотришь, понимаешь, что весь этот разговор про Бродского, про литературные табели о рангах – это разговор нелепый и никакого отношения к делу не имеет.
Потому что Евтушенко вообще не про это.
Он – поп-звезда, и фильм свой о нем Волков строит так, как и следовало выстраивать фильм про пожилого советского Элвиса Пресли или Мика Джаггера. Характерно в этом смысле то, что структурной основой являются евтушенковские бабы – они здесь выступают ровно в той роли, в какой в диалогах с Бродским выступали Оден или Цветаева.
И это правильно.
А самое правильное то, что Евтушенко по ходу пьесы передает тебе кучу каких-то совершенно внелитературных эмоций – и ощущения масштаба шестидесятых, когда мужик с автобазы знал, кто такой Джон Стейнбек, и тусовки по всему миру, и лихости, и плейбойства, и, главное, какой-то радости жизни, большой радости жизни – а это то чувство, которое в XXI веке, в сущности, утрачено, потому что никто жить не умеет, и уж тем более не умеет эту витальность другим передать.
И очень хорошо, что у него такая клоунская кепка.
Невозможно любить все время одну только литературу.
Кепку тоже надо любить.
И еще.
Знаете, может быть, я деградировал, поглупел, но с годами мне все меньше нравится та философия жизни, которая ассоциируется с Бродским, и все больше та – которую в каком-то смысле представляют Евтушенко и Вознесенский.
И если раньше они казались мне этакими канареечными инфантилами, а он – источником мудрости, то теперь мне, бывает, кажется, что инфантилизм, холденколфилдовщина – это как раз фирменная поза Бродского.
Во всяком случае, когда ее повторяют люди, которые не являются Бродским.
Потому что, как где-то писала Лидия Гинзбург, только у юности есть право быть мрачной и безнадежной. А чем старше делается человек, тем важнее для него держать строй.
Ведь любить жизнь и принимать ее весело – куда более трудная, взрослая позиция, чем презирать ее.
И в этом смысле клоунские наряды Е. и В., все эти кепки и шарфики, – стали выглядеть для меня чем-то вроде того, что любил оптинский старец Нектарий, когда на одной ноге, например, туфля, а на другой – валенок. Есть в этом какая-то взрослая, сознательная дурость, а значит – и зрелость.
А вот в том, чтобы все время разговаривать про «бренность» – нету никакой зрелости.
В общем, как сказал другой видный старец – и для меня эта фраза является лучшим объяснением того, за что я люблю махровых шестидесятников, – «Жить не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать, и всем – моё почтение».
Дмитрий ОЛЬШАНСКИЙ.
