Когда русский человек бежит по Русской улице в Праге – бежит мимо вечерних сверчков, мимо тихих садов, – ему кажется, что его спустили с цепи.
Казалось бы, там, дома, в России, – и цепь очень длинная, и хозяин заботливый, и хорошо кормят, и уютная конура.
И все-таки есть что-то такое, чего там трагически не хватает, а тут, во вражеской загранице – да вот же оно.
Но что же это?
*
В ночь с 1998 на 1999 год я стоял на Карловом мосту, пытаясь взять за руку девочку, ради встречи с которой я оказался именно здесь, вместе с молчащими статуями и веселой влюбленной толпой, говорящей на всех языках одновременно.
Девочка, явно взяв сторону статуй, каждый раз возвращала руку в карман. Холодно, знаете ли.
Когда девятьсот последний год наступил, я пошел с ней к Коцауру, в мою любимую пивную на Нерудовой улице, тайно надеясь, что среди седых усов и высокой пены – будет уже тепло.
Но и там было все так же холодно.
*
Она была правильная, встреченная мной на филологической конференции, идеально воспитанная девочка из самой москвы-перемосквы – эпоха похожих на танковую армию провинциалок в моей жизни еще не настала, – но, как это часто бывает лет в двадцать, ее легкая, гладкая симпатия ко мне совсем скоро начала разрушаться, разбилась на мелкие и кривые куски непонятно чего, один из которых я и хотел удержать на мосту под видом ее руки.
Я переживал как бунинский Митя. Нет, это слишком интеллигентно звучит.
Но такой я и был – пародийно интеллигентный.
*
Когда видишь Прагу – сразу хочется и Москву сделать Прагой.
Хочется снести все, что было гнусно построено за полвека, и разбить на этих местах сады – не бетонные и помпезные “парки”, как у нас это принято, – а сумрачные, полупустые, грустные сады, и чтобы ходили павлины, чтобы плавали цветные рыбы в фонтанах, и гербы на домах, и надписи на пивных – “с 1475 года”, и двери в подъездах такие, что тут их мгновенно снесут либо на помойку, либо в Исторический музей.
Мешают крыши.
Они, черепичные крыши, – так много значат для образа города-рая, и так безвыходно невозможны в России (погода, цена, тяжесть, неважно), что ты понимаешь: не выйдет.
Прости, павлин.
*
Я писал ей бумажные письма Бог знает с какой чепухой.
Я ревновал. Просто так, ну нельзя же не ревновать.
Я ревел.
Я скандалил.
Я тратил последние деньги на межгород с эхом от голосов.
Я пил и меня долго тошнило.
Я был уверен, что сделал что-то не так. Дети, это ошибка! Когда влюбитесь в статую на Карловом мосту, не ищите в себе ошибок!
Я заискивал перед ней, как пес на цепи заискивает перед хозяином – тем самым, у которого на одном боку джипа написано “Т-34″, а на другом – “на Берлин!”
Я разве что не грозил ей, что умру с горя. .
Но если ты даже в новогоднюю ночь, когда так заманчиво светит башня на Петршинском холме, и хлопают пробки, и пьяные уже орут по-испански, и кто-то вот-вот врубит “Стоунз”, – если ты даже тогда остаешься занудным и каждые две минуты заново тянешься за ее рукой, – ты все равно в каком-то смысле умрешь для этой девочки, словно бы это ты, а не она – холодная статуя.
*
Главная причина трагической, невзаимной любви русского человека к загранице, к ее европейскому, пражскому раю, – не в том, что гербы на домах и цветные рыбы в фонтанах – это прекрасно, а джипы “Т-34″ – не очень.
Это все мелочи.
А причина в том, что только на Русской улице в Праге ты чувствуешь, что эта ничтожная жизнь, со всеми ее глупостями и сверчками, – она взаправду твоя, и ты сам ей хозяин, а не беспомощный павлин-мавлин на очень удобной и очень длинной цепи.
В России та же ничтожная жизнь принадлежит не тебе. А кому? Да хоть бы писателю Бунину – в любом случае, кому-то сильно повыше.
И если на это захочется возразить, что цепь – она везде цепь, просто в раю ее не так видно, а человек – он везде не хозяин, он везде бедный-несчастный, – я спорить не стану.
Но когда ты смотришь на бесконечные черепичные крыши, это убедительное возражение почему-то не убеждает.
*
Через двадцать лет я сидел у Коцаура на Нерудовой улице, допивал четвертую кружку и смотрел на хоккейную клюшку, висящую над барной стойкой.
Слабоумный симулянт, никудышный павлин, неверный пес, я потерял все свои переживания.
Но когда за соседним столом изумительно пышная девочка все тянула и тянула руку то за спину, то на плечи, а то и просто на ладонь своего костлявого кавалера, – я все равно дернулся. И с трудом отвел глаза.
Клюшка, снова привет.
Надпись на ней сообщала:
“Клуб Спарта. 1998 – 1999 год”.
Интересно, какое место они тогда заняли?
Я свой чемпионат проиграл.
*
В великом советском фильме “Июльский дождь” героиня Ураловой, переживая разочарование в любви и большой жизненный кризис, выходит к Большому театру девятого мая и видит собравшихся ветеранов – и ветераны дарят ей долгожданный катарсис, растворяя ее отдельное, ее несущественное горе в чудотворном своем торжестве.
Но есть ли где-нибудь те ветераны, которых мог бы увидеть я сам?
А если в Праге?
Их мало.
Их, может быть, четверо.
*
Мик, Кейт, Ронни и Чарли вышли на огромное поле аэропорта Летняны, как только солнце зашло.
И было все: и долгие-долгие замедления и убыстрения в Midnight Rambler, и монолог-симпатия к Воланду, и Jumping Jack Flash, вдохновлявший на молодежную революцию семидесятилетних ныне людей, и Miss You, посвященная всем на свете глупым страданиям, и Brown Sugar, под которую пенсионеры начали бодро подбрасывать в воздух подростков, а подростки ласково раскачивать пенсионеров, и знаменитая песня под названием You Can’t Always Get What You Want, которую я хотел бы посвятить себе юному и несчастному, вцепившемуся в женскую руку на Карловом мосту.
И было самое главное: я видел настоящее торжество, и я стал частью этого торжества на летном поле, и мне вдруг стало все равно, может ли Москва стать когда-нибудь Прагой, и могу ли я стать удачно влюбленным, и может ли павлин жить на цепи или лучше утопить его в фонтане, а потом переехать туда-сюда джипом.
Какая разница.
Я был счастлив.
Я был, вопреки финальной песне, удовлетворен.
И когда Кейт Ричардс взял последний ее аккорд, я прыгнул в темную траву и исчез из Праги.
