Идут белые снеги…
Идут белые снеги,
как по нитке скользя…
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно,
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги…
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
я не верую в чудо,
я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом -
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно,
для России я жил.
И надеждою маюсь,
(полный тайных тревог)
что хоть малую малость
я России помог.
Пусть она позабудет,
про меня без труда,
только пусть она будет,
навсегда, навсегда.
Идут белые снеги,
как во все времена,
как при Пушкине, Стеньке
и как после меня,
Идут снеги большие,
аж до боли светлы,
и мои, и чужие
заметая следы.
Быть бессмертным не в силе,
но надежда моя:
если будет Россия,
значит, буду и я.
1965
Евгений Евтушенко. Идут белые снеги.
Москва, “Художественная Литература”, 1969.
Кто я такой, чтобы судить про «отточенное чувство композиции» в стихах Евгения Евтушенко, его стихи помогли мне встать на ноги, и ночью, когда, прослышав про его кончину, я перечитывал «Со мною вот что происходит» и «Идут белые снеги…», я плакал, потому что не стало большого поэта и потому что время скукожилось, доказав в очередной раз свое превосходство.
Моя мама, сама не имевшая возможности учиться (что не помешало ей стать тончайшим, светлым человечком), приносила мне книжки и толстые литературные журналы, ныне незаметные, и внушала, что высшие силы на стороне того, кто читает (видите, внушила; МАМА, спасибо, милая, любимая!).
Евтушенко, который МОЙ, – певец интимных деталей, ахов, тоски, неприкаянности, лирической эйфории, альковной энергии, интеллекта сокрушительного.
Мой Евтушенко заражал меня свой кипучестью, не давал мне – подобно моим унылым ровесникам – становиться старообразным, а в поведении безобразным.
С его помощью я пугливо выбрался на свет, с его же подачи уже зная, что ум всегда оказывается в дураках у сердца.
Лучшие его стихи похожи на возвышенный мифологический поп в духе Кейт Буш, а поэма «Фуку!», которую я обожаю, – это предтеча беззастенчивой субкультуры рэпа со всякими эминемами.
Без стихов, без музыки, без мощного кино жизнь наказывает, по Евтушенко, «бесплодием выжженной души».
Евтушенко, пусть в меньшей мере, чем Бродский, сделал так, что поэзия стала архиважной алхимической солью для меня.
Я словно смотрю в бинокль перевернутый: «все, что сзади осталось, уменьшено», сижу, перечитываю ЕЕ, улыбаюсь, грущу, вспоминаю, каким был, каким меня сделали стихи в том числе.
Они, может, и не открывают портал в рай, но не дают тебе впасть в ничтожество.
Прощайте, Евгений Александрович, Вас никогда не забудут.