Национальное чувство – как и любое вообще чувство, как всякая форма верности и любви, – обязательно должно возникать там, где мы хуже, там, где нам плохо, где нам досталось меньше других.
А нам ведь часто бывает плохо.
И мы ведь часто выглядим хуже.
Имеем меньше.
Зато у других!
В Калифорнии программисты с инвесторами, а у нас воры.
В Германии уютные городки, а у нас воры.
На Средиземном море яхты, а у нас ветер свистит между панельными многоэтажками.
В Киеве свобода и достоинство, а в Донецке у сепаратистов шахты советские.
Джихадисты – пыщ! пыщ! – атакуют неверных, а у нас грузные дядьки-чиновники, одышка и годовой отчет.
Голландская пенсионерка уже пятнадцатую татуировку себе набила, катаясь по миру, а ты, дура старая, в Дикси копейки считаешь.
В Японии роботы скоро людей заменят, а в Костромской области – тоже заменят, но только не роботы, а избы без крыш и церкви с деревом посреди алтаря.
У других лучше.
Везде лучше, чем тут.
Но бывает и наоборот: если остаться без этого самого «тут» – такого трудного, неказистого, со всех сторон несовершенного, – то все зря.
Уйдите, роботы, горите синим пламенем, яхты, и даже достоинство, даже свобода – ну, как-нибудь проживем без тебя.
И когда так – это и есть национальное чувство.
И просто чувство.
Когда все знаешь, но любишь – и не перестанешь любить.
И все не зря.
