За каким-то фигом ко мне постучался в друзья Профессор, понимаешь, Лебединский. Приняла его, поскольку всех принимаю – базар фильтрую позже. В ленте профессор время от времени разражался истерически-либеральными статусами. Я пропускала их мимо ушей, или глаз, уж не знаю, как точнее. Но последний статус Профессора меня впечатлил – во-первых, истошной антипутинской демагогией, во-вторых – призывом сколотиться в пучок против власти, в-третьих – немыслимым количеством букафф. Я перепостила статус этого лексикомана и снабдила своим комментарием – не комплиментарным, понятно. Тут Профессор явился лично – обращаясь ко мне почему-то на «ты» (а ведь не выпивали и не чмокались), сей просвещенный певец обозвал меня ватой и прочими нехорошими словами. Я ответила – и тут же перепост мой исчез, равно как исчезла возможность ответить на оскорбительный коммент. Не имея возможности ответить хаму впрямую, я пользуюсь случаем сообщить г-ну Лебединскому, что он не более, чем проФФесор – как в музыке, так и во всём остальном. Плюс к этому – жалкая фэйсбучная ябеда.
Елена РАЙСКАЯ.
Можете как угодно относиться ко мне, но я считаю, что Солженицин не имеет к литературе никакого отношения. Публицист возможно. Но это ни разу не литература. Так что и нобелевка в его адрес, это тоже самое как премия мира Обаме. И мне трудно понять почему в России чествуют этого человека, но не чествуют Бандеру. Ну или если вам не нравится такое сравнение, то например, Троцкого. Почему? Они любили Россию примерно также.
Михаил ВАЛЕНТИНОВИЧ.
Знаете что такое встречный пал? Хорошо. А знаете, что им часто пользуются и в социальных отношениях? Вот вам пример. Некий чиновник/политик/бизнесмен/медийное лицо затеял рискованное дело. В деле много людей, и не всем из них он доверяет до такой степени, чтобы спать спокойно. А скорее, он просто знает, что у него нет достаточного ресурса чтобы надеть намордник на каждого. Как ему быть? Отказаться? Вы с ума сошли?! Разве можно столько бабла упустить. Ни в коем случае. Есть способ простой и надёжный как советский лом. Надо организовать на себя наезд. Нанимается энное количество народа: следователи, журналисты, бдительные оппозиционеры и прочие волонтёры. Причём большая часть из них в тёмную. И начинается гон. Крик, шум, громкие дела. Порою даже доходит до возбуждения уголовных дел, если ставки высоки. Даже до суда. Но в суде выясняется, что материала для обвинения мало, что статья не проверенная, что доказательств нет, да и вообще гражданин N порядочный человек, семьянин, меценат, и филантроп. Все разводят руками и расходятся делить добытое… Так что, друзья мои, если вы вдруг начинаете слышать что на какого-то человека начинается не с того, ни с сего крутой наезд, задумайтесь… Может оказаться, что обвиняемый и обвинитель одно лицо.
Михаил ВАЛЕНТИНОВИЧ.
Однажды, в то время, когда я еще снимал квартиру прямо за Елисеевском магазином и был поэтому веселым и общительным, – ко мне пришла девушка.
Девушка была академическим музыкантом или даже целым дирижером – а вовсе не бухгалтером, маркетологом или специалистом отдела кадров, – и, несмотря на это, была хороша. Высокая, видная дама.
И вот она пришла, а может, мы вместе пришли, я забыл, – и уже должно было произойти сами понимаете что, – как вдруг за стенкой начались громкие стоны.
Я замер и стал их слушать.
Стоны были женские, явно не наигранные, и со сложной внутренней драматургией – они то чуть стихали, то снова нарастали, но ненадолго, это была ложная кульминация, а потом они опять становились чуть потише…
А у меня на кровати в это время лежала видная девушка-музыкант – и ждала.
- Подожди-подожди, – сказал я ей и отвернулся к той стенке.
Оторваться от этих криков, от замысловатого их развития, – было невозможно.
И мне казалось, что там, у соседей, – самый мужественный на свете мужчина спит с самой женственной на свете женщиной.
Ну что тут, у меня, происходит? Да ничего особенного.
Ну, кровать. Ну, девица. Бывает.
Зато там!
А там в это время – стало еще громче, еще пронзительнее.
- Щас, подожди еще немножко, мне интересно, как это у нее закончится, – сказал я девушке-музыканту, которая уже явно злилась.
А крики все не кончались.
Ох, ну неужели можно еще громче?
Оказывается, можно.
И мне не хотелось с ними конкурировать.
Да как вообще можно сравнивать все то банальное, что ты сам видишь, все то обычное, что ты сам делаешь, – с волшебным миром соседней квартиры, с волшебным миром за несколько метров от тебя, куда ты никак не можешь заглянуть?
Очевидно же, что именно там люди – совсем другие. И у них – все по-другому.
По-настоящему.
Когда девушка за стенкой, наконец, откричала – моя, кажется, уже ушла.
Ну или собиралась – и когда ушла, то больше не возвращалась.
И правильно сделала, разумеется.
Но я не жалел.
Ведь все самое главное, самое страстное и увлекательное – я не пропустил.
Дмитрий ОЛЬШАНСКИЙ.
Ездил в Мелихово, где бронзовый парниша, изображающий Чехова, лихо стоит, задвинув одну ногу за другую, всегда готовый оттянуться на дискотеке. Но дом прекрасен – редкой сохранности, очень выразительный, все в нем говорит про хозяина – и письменный стол, и книги, и рояль, и картины, и при этом какая-то анти-барская, анти-дворянская, почти нарочитая аскеза, совсем не усадьба и вовсе не дача, никакой веранды, ни тени праздности, не месяц в деревне, а жизнь, подчиненная служению. Народ, которому А. П. служил, живо интересуется главным – как великий русский писатель ходил по нужде. Музейная сиделица не в курсе, в доме есть специальная комната, но что в ней тогда стояло – ватерклозет или ночная ваза – она в точности не знает. Морщинистый мужчина, бодрый и любознательный, сразу видно, большой знаток во всем, не задумываясь, выбирает вазу и, презрительно фыркая, в чем-то убеждает свою спутницу. «Все равно лучше нас жили, не в двухкомнатной квартире панельного дома», – громко и раздраженно возражает спутница без шеи, без щиколоток, без запястий, одним куском туловище в очень короткой и блестящей, прямо дискотечной, юбке, а на голове боскет, как у сенатора Петренко. Я, глядя на него, улыбаюсь. Неправильно поняв мою улыбку, она тычет в меня пальцем и говорит с каждым словом все агрессивней: «А вот мужчина хорошо живет, сразу видно. Потому и улыбается. Вы же хорошо живете, мужчина?»
Александр ТИМОФЕЕВСКИЙ.
Этот человек умеет писать и владеет словом, ритмично отбивая неочевидные, на первый взгляд, смыслы. Беда с личностными обстоятельствами. В любом случае, он формулирует коллективно-бессознательное изрядной социальной группы. Группы, выводящей свои активы из страны. И эти активы не только бабки. Речь и вывозе бренда «русская культура», приватизированного узкой группой… Озвучивается же мысль – на этой территории ставится крест. На территории с людьми. Нормально сюда швырнуть атомную бомбу или запустить вирус Эболу – здесь жалеть некого. Ерофеевформулирует оправдание этому, походу сводя счёты с гениальным своим однофамильцем, в тени которого ему уже много лет, как неуютно.
Карл ШУМАН.
Наше поколение курило только крепкие сигареты, чаще без фильтра, и пило все, что от сорока до ста градусов. Серьгу носило только в левом ухе. Слушало музыку, похожую на скрежет жестяного ведра по шиферу. Ездило на отечественном автопроме, зная как продувать карбюратор. И как сливать бензин. Мы танцевали на дискотеках как умирающие мрачные слоны. А не как похотливые обезьянки. Мы звонили по межгороду. Вы не знаете, что это такое. И вы не знаете, как пищит модем. Наше поколение родилось в одной стране, а выросло в другой. Детьми мы жили в одной реальности, взрослыми – в иной. Про капитализм нам рассказали в школе и мы не поверили. Но все оказалось даже отвратнее. Большинство из нас двинулось головой или скурвилось. Но те, кто остались… К черту XXI век!
Андрей ДОБРОВ.
