Секс Серебряного века
Каждая империя времени упадка…
В Римской империи времени упадка, согласно прелестной песенке Булата Окуджавы, сохранялась видимость твердого порядка. Тем не менее римляне отчего-то то и дело «напивались гадко». А юношам снились бои. А дамы…
Во всех империях, отравленных сознанием неизбежной гибели, искусство и литература стремятся только к одному: да, мы умрем, но сделаем это красиво. А перед смертью – хвала, хвала тебе, Чума, – возьмем от жизни, проклятой нашей жизни все, что сможем. А то, чего уже нет, и то, что ты у нас отняла, империя, мы возместим себе сами. Ибо мы, какие ни есть, а все же творцы. И все, что нам нужно, мы создадим, высосем из пальца, вымечтаем из твоего гнилого воздуха…
Плохо то, что застой отравляет личность слишком уж глубоко – и на всех уровнях. Даже любовь, эта вечная и главная творческая энергия, в застойные периоды превращается в слабенькую, зато рассчитанную надолго энергию выживания. Главное – выдержать. Вытянуть. Брак – не радостный союз любящих людей, а совместное тесное и тугое ярмо, и вот уже тянутся, тянутся унылые борозды… Кому из тех, кто не разучился думать и чувствовать, это нужно?! Да никому. Любовь должна быть любовью, иначе на что она? Страсть, горение, самопожертвование… Какое уж там горение в болотном воздухе, здесь только гнилушки и светятся… Но, в конце концов, на то мы и творцы, чтоб преобразить болотные огни в яркое пламя.
Империя агонизировала по-римски – со своими холерой в губерниях и чумой духа, Ходынками, жандармами, гемофилией и Распутиным в качестве секс-символа.
Позже это безвоздушное, полное болотных миазмов и упрямых лирных звонов время красиво назовут Серебряным веком русской литературы…
«…Когда чума – не до любви. Нет, совсем не так. Сначала (курсив) – любовь, потом (курсив) – чума!..
– Чума начинается с насморка. Чихают.
– Это – докторская чума: чихают, а моя – пушкинская, там никто не чихал, а все пили и целовались…» (М.Цветаева, «Повесть о Сонечке»).
В этой цитате – весь Серебряный век, ставший эпохой выявления эротического начала – не только в искусстве и литературе, но и в жизни. «Все и всегда были влюблены: если не в самом деле, то хоть уверяли себя, будто влюблены; малейшую искорку чего-то похожего на любовь раздували изо всех сил. Недаром воспевались даже такие вещи, как «любовь к любви» (Вл.Ходасевич).
Цветок зла
Влияние эпохи на личность проще рассматривать на самом ярком примере, после чего у всех других, о ком зайдет речь, будет знакома и узнаваема то та, то иная черта.
Там, где свирепствует инквизиция, всегда появляются самые обольстительные ведьмы.
Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал – знаковая фигура эпохи упадка и разложения империи, рожденная для того, чтоб освятить своим шальным благословением пир во время чумы, декаданс, «новые течения» – раздувание болотных огней в жаркое пламя.
Судить о ее натуре вполне можно по ее текстам. Она слишком много написала о себе. В принципе, только о себе она и писала. Талантливо, хоть и с утомительным надрывом.
Одаренная девочка с богатой фантазией с малых лет уставала от обыденности. Учиться, молиться, чинно гулять, вежливо улыбаться… все это нагоняло такую тоску, что девочка из благороднейшего семейства вела себя подобно двоечнику, скучающему на уроке. Лейтмотив рассказа Зиновьевой-Аннибал «Черт», в котором честно описано ее детство, – «назло». Сильный темперамент девочки требует выхода, но воспитанному ребенку ничего нельзя. Он не должен играть в дикие игры, кривляться, дразниться, лгать, воровать и мечтать о том, чтоб укусить гувернантку. Нельзя? А я назло! И вот уже на маленькую Лиду с некоторой боязнью смотрят не только родители и гувернантки, но и ровесники, которых она подбивает играть в яростные, жестокие игры – в играх этих любой психотерапевт заметит не только подростковое стремление одновременно и к бунту, и к самонаказанию, но и явный эротический подтекст. Между тем девочка наблюдательна и впечатлительна – и все жизненные мерзости, которые ей приходится видеть, приводят ее к опасному для души вопросу: если Бог есть, как же Он допускает зло?
Родители не придумали ничего лучшего, как сослать проблемного ребенка в немецкий монастырский пансион. Но и там девочка, что совершенно естественно, не получила ответа на свой вопрос. «Твои мысли приходили в голову многим даже великим людям, они сомневались в Боге, но всегда Его величие открывалось им, и милость призывала их» – вот и весь ответ, а чего было еще ожидать от монахини?
Сосланный из домашней тюрьмы в монастырскую, не имеющий ответа на жизненно важные вопросы, изголодавшийся по любви ребенок начинает творить собственную реальность. Пока еще не в стихах и прозе – только в области чувств. Дерзкая русская девочка со злыми глазами удивительно харизматична – во всяком случае, для маленьких благовоспитанных немочек, которыми вертит как хочет: девочки «влюбляются» в русского чертенка, целуются с ним под лестницей, ревнуют…
В конце концов одну из «пассий» Лиды исключают из пансиона, дабы уберечь от тлетворного влияния. Лида полна негодования: за что же исключили девочку, когда виновата только она, Лида?.. В припадке ярости от этой несправедливости девочка обзывает своих наставниц «свиньями» – и оказывается тоже исключенной. Возможно, этого она и добивалась…
Чтобы продолжить образование дочери, родители приглашают в дом молодого университетского преподавателя по имени Константин Шварсалон. Историк по образованию и социалист по убеждениям, Шварсалон быстро завоевал доверие юной мятежницы против мировой несправедливости, ибо умел подолгу, возвышенно и пылко повествовать о неправильном мироустройстве и некоем «новом порядке», выражал горячее сочувствие всем униженным и оскорбленным… Ему даже хватало ума вообще не произносить слова «социализм» – иначе его пребывание в «порядочном доме» тут же закончилось бы. Шварсалон подменял «социализм» «альтруизмом» и несколько туманно рассказывал о неких «лучших из лучших», коими начато «героическое дело».
Разумеется, 17-летняя Лида просто не могла не увлечься этими речами, идеями, да и личностью Шварсалона заодно. Вскоре она объявляет родителям о том, что выходит замуж за своего репетитора. Родители, конечно, повздыхали по поводу разницы в возрасте и скоропалительности дочкиного решения, но Лида стояла на своем, а Шварсалон был все же не худшей партией – как-никак преподаватель в университете, возможно, станет профессором…
После свадьбы юная идеалистка примкнула к социал-революционерам – после домашней и школьной тоски хотелось деятельности, риска, подвига. Новоиспеченная Лидия Шварсалон даже сняла конспиративную квартиру, где собирались «лучшие из лучших» для планирования своих героических дел, и взялась за перо в целях защиты униженных с оскорбленными. Опубликовала рассказ «Неизбежное зло» – речь в нем шла о бедной крестьянке, которая вынуждена стать кормилицей, в то время как ее собственный ребенок погибает от голода.
Но вскоре героическая драма обернулась пошлым трагифарсом – благородное семейство обеспечило дочь неплохим приданым, и социалист Константин, оказавшись при деньгах, разом утратил интерес к университетской карьере, революционной деятельности и мировой справедливости. И предался более безопасным и приятным делишкам – а именно стал заводить романы на стороне. Лидия, занятая борьбой за правое дело, долго ничего не замечала и успела родить дочь и двух сыновей.
В конце концов, разумеется, падший революционер был разоблачен. Потрясенная Лидия тут же забрала детей и уехала за границу.
Это бегство от себя не принесло ей утешения.
Летом 1893 года Лидия жила во Флоренции, где и нашел ее старый знакомый Иван Гревс, которому было суждено изменить ее судьбу: именно Гревс познакомил ее с Вячеславом Ивановым, тоже жившим тогда в Италии…
Лидия не была еще разведена со своим квазисоциалистом, Вячеслав был женат, но это нисколько не помешало мгновенной вспышке страсти – им было слишком хорошо друг с другом. Именно Вячеслав дал Лидии весьма мудрый совет – бросить к чертям «революцию» и заняться, к примеру, музыкой; а если уж так хочется помогать несчастным и угнетенным, можно делать это просто по велению души, и состоять для этого в какой-либо партии совершенно необязательно.
Лидия, к тому времени и сама понявшая, что села не в свои сани, продала свою явочную квартиру в Петербурге. Возможно, вместе со всей нелегальной литературой, которая там хранилась…
Другая любовь
В Париже «отец декадентов» Николай Минский, по словам Андрея Белого, «будучи в возрасте «деда», входил в непотребства», просвещая своих русских друзей насчет однополой любви:
«Не можете вообразить, как прекрасна любовь лесбианок, – дрожал и с улыбкою дергался сморщенным личиком. – Там, где живу, есть две девочки: глазки Мадонн; волоса – бледно-кремовые; той, которая – «он», лет семнадцать; «ей» – лет восемнадцать; как любятся!
И он, слащаво зажмурившись, толстенький стан выворачивал, ерзая задом; с пугавшей меня грациозностью оборонялся от доводов Гиппиус, ручкой отмахиваясь, точно веером; Гиппиус – в хохот:
– Откуда вы видели, как они любятся?
Он лишь глаза закрывал, полагая крестом свои руки на грудь, как поношенный черт, имитирующий позу ангела.
– Вы покажите нам место, где вы наблюдаете.
Он – тупя глазки:
– Всегда и везде – я ваш гид…»
Неясно только, зачем ему нужно было «входить в непотребства» в Париже и звать Белого с Гиппиус «в Бар-Морис, к гомосексуалистам», словно встретить их можно исключительно там, а в России такой диковины не сыщешь. Да и «любовь лесбианок» Минский мог бы восхвалять и на родине.
Александр Бенуа вспоминает: «От оставшихся еще в городе друзей… я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией, довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Особенно меня поражало, что из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам «однополой любви», теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то пропаганды прозелитизма… Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин…»
В связи с «однополой любовью» Бенуа упоминает Сергея Дягилева, Константина Сомова, Вальтера Нувеля… Что же до «чудачливого поэта» Кузмина, тот публикует в 1906 году первый русский роман о гомосексуальной любви – «Крылья», вызвавший ожесточенную полемику в журналах: многие расценили роман как «проповедь гомосексуализма».
Ровно год спустя появляется женский, точнее, лесбийский ответ на «Крылья» – «33 урода» Зиновьевой-Аннибал. Второй скандал, на книгу наложен арест, впоследствии снятый по решению суда, так как в книге не обнаружено «ничего, явно противоречащего нравственности и благопристойности». Разумеется, в «Уродах», как и в «Крыльях», не было эпизодов, которые можно назвать порнографическими, но судебные эксперты оказались явно нечувствительными к пронизывающему произведение эротизму…
Сердца трех
Мало сыщется мемуаров периода Серебряного века, где хоть словом не упомянута «Башня», этот, простите за каламбур, фаллический символ символистской эпохи.
«Башня» Вячеслава Иванова – литературный салон на Таврической улице в Санкт-Петербурге – была сильнейшим центром притяжения литературной и художественной богемы. Здесь читались произведения мэтров и открывались свежие таланты, шли долгие и жаркие дискуссии на самые разнообразные темы, создавались «новые» правила для всего: литературы, искусства, жизни… Можно почти без преувеличения сказать, что в «Башне» прозвучала вся поэзия Серебряного века.
Здесь Лидию Зиновьеву-Аннибал, к тому времени жену Вячеслава Иванова, называли Диотимой – по имени прекрасной и мудрой героини платоновского диалога «Пир». Сероглазая, белокурая, со смуглым оттенком кожи, признанная красавица являлась гостям в алом хитоне и величественно бродила по оранжевым «башенным» коврам, очаровывая каждого… и каждую.
На «Башне» воцарился «культ Диониса» и идеи «живой жизни». Здесь «преодолевали символизм», «впадали в экстаз» и «проникали в тайны Вселенной». Благообразный с виду Вячеслав и его «русская менада» хором проповедовали «оргиазм». А.Белый: «Оргиазм Вяч. Иванова на языке желтой прессы понимался упрощенно: «свальным грехом»; почтенный же оргиаст лишь хитренько помалкивал: «Понимайте как знаете!»
Иванов и Зиновьева-Аннибал пришли к убеждению, что жить вдвоем и наслаждаться взаимной любовью – «недостойно», эгоистично и ведет к «неправильному состоянию души». Семья нового типа, «начало новой церкви» – это союз как минимум трех свободных от предрассудков людей (не правда ли, талантливая попытка подвести базу под собственное влечение к людям своего пола?).
Первым кандидатом в трио оказался поэт Сергей Городецкий. Страстью к Городецкому навеян цикл «Эрос» из сборника Иванова «Cor ardens»: «За тобой хожу и ворожу я, / От тебя таясь и убегая; / Неотвратно на тебя гляжу я…» Несмотря на ворожбу и неотвратные взгляды Иванова, Городецкий не выразил горячего желания войти в «новую семью», так как был вполне удовлетворен жизнью с собственной супругой. А вот художница Маргарита Сабашникова, по описаниям современников «ангел», «царевна», оказалась более податливым материалом, тем более что ее брак с Максимилианом Волошиным был заключен из каких угодно соображений, но только не из любви. Пара эта, кажется, только и знала, что мучить друг друга само- и взаимокопаниями.
Вячеслав Иванов и Маргарита быстро увлеклись друг другом, и молодая художница была несколько удивлена, когда выяснилось, что законная супруга Иванова не имеет ничего против их связи… «Ты вошла в нашу жизнь, ты принадлежишь нам. Если ты уйдешь, останется – мертвое… Мы оба не можем без тебя», – так писала Лидия Маргарите.
И все же именно Лидия была объединяющим началом в этом союзе: после ее смерти Вячеслав и Маргарита быстро расстались.
И это был не единственный «тройственный союз» Серебряного века. Не менее странно и шокирующе выглядел, к примеру, союз Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, при котором с некоторого времени неизменно обретался Дмитрий Философов.
Философов принадлежал к кружку «Друзья Гафиза», в котором состояли Дягилев, Кузмин, Сомов, Нувель, Ауслендер. Дима Философов учился в гимназии вместе с Костей Сомовым, и уже тогда их связывала странно-нежная для мальчиков дружба. У повзрослевшего Дмитрия завязался роман с двоюродным братом, которым был… Сергей Дягилев.
Что же до брака Мережковского и Гиппиус, то брак этот был тоже по меньшей мере странен. Не исключено, что это был брак совершенно платонический, основанный лишь на духовной близости. Зинаиде, весьма интересной внешне и одаренной даме, было еще теснее в рамках своего пола, чем Зиновьевой-Аннибал. Она любила носить мужские костюмы, писала о себе в мужском роде, пожиная щедрый урожай сплетен о своем гермафродитизме. «В моих мыслях, моих желаниях, в моем духе – я больше мужчина, в моем теле – я больше женщина. Но они так слиты, что я ничего не знаю». Что это было – истинный транссексуализм, бессознательный протест против общепринятой женской роли, игра, в которую Зинаида заигралась или все вместе, – неясно.
Увлекшись Философовым, Зинаида сделала все, чтоб избавить его от влияния Дягилева, пыталась даже спровоцировать физическую близость, но получила вот какую реакцию: «В моих прежних половых отношениях был свой великий позор, но абсолютно иной, ничего общего с нынешним не имеющий. Была острая ненависть, злоба, ощущение позора, за привязанность к плоти, только к плоти. Здесь же как раз обратное. При страшном устремлении к тебе всем духом, всем существом своим, у меня выросла какая-то ненависть к твоей плоти, коренящаяся в чем-то физиологическом…» Так написал ей Дмитрий Философов в письме летом 1905 года. Что ж, типичная реакция гомосексуала на женскую физиологию… и очередная драма.
А больше всех жаль в этой истории все-таки Мережковского…
Да, все они творили произведения искусства и из самой своей жизни, но искусство и жизнь – не одно и то же.
В 1910 году появился роман «Огненный ангел», задуманный как мистификация, – вышел он в Мюнхене и принадлежал якобы немецкому автору, жившему в Германии в XVI веке. На самом деле роман принадлежал Валерию Брюсову. Впоследствии он нисколько не скрывал, что описал в средневековом антураже совершенно реальную историю. В романе он вывел себя под именем Рупрехт, главную героиню – Ренату – в жизни звали Нина Ивановна Петровская, а Огненный ангел, он же граф Генрих – это Андрей Белый. Вот такой любовный треугольник… Дело едва не дошло до дуэли – реальной дуэли…
Беда лишь в том, что Брюсов, «убив» в тексте героиню романа, утратил интерес к ее живому прототипу. «То, что для Нины еще было жизнью, для Брюсова стало использованным сюжетом», – пишет Владислав Ходасевич в очерке «Конец Ренаты».
Дальнейшая жизнь Ренаты (сама себя она называла в письмах «Бедная Нина») обернулась сплошным саморазрушением – алкоголизм, морфинизм, бегство за границу, нищета, множественные попытки самоубийства… Сама она очень трезво оценивала все случившееся, и то, что написано ею о себе, может служить яркой характеристикой гибельного декаданса: «Во мне он [Брюсов] нашел многое из того, что требовалось для романтического образа Ренаты: отчаяние, мертвую тоску по фантастически прекрасному прошлому, готовность швырнуть свое обесцененное существование в какой угодно костер, вывернутые наизнанку, отравленные демоническими соблазнами религиозные идеи и чаяния… оторванность от быта и людей, почти что ненависть к предметному миру, органическую душевную бездомность, жажду гибели и смерти».
Нет, не вышло у символистов «преодолеть символизм», слить воедино творчество и реальную жизнь.
«Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней…»
Их читатели
Коллективная эротомания, коей так сладостно и гибельно страдали властители умов и душ, естественно распространялась на читателей. В 1907 – 1908 годах среди студенческой молодежи родилась мода на… либертинаж. В крупных городах возникли полулегальные общества, напоминающие пресловутые «оргиастические» собрания на «Башне». Наиболее скандальной репутацией пользовалась «Лига любви» в Харькове.
Дамы всех возрастов – от курсисток до зрелых матрон – то и дело влюблялись в литературных мэтров. «Склоняю голову в знак любви и благодарности к Вам. Мне 40 лет. Моя плоть еще не знала радостей. Вы первый мне сказали про них, дав порыв к боли-экстазу. Дайте мучительное счастье. Позовите меня. Наталия» – писем подобного содержания была масса, а именно это, процитированное, получил… кто бы вы думали? Старый, лысый, страшненький, верный своей супруге, но очень величественный Федор Сологуб.
Тем временем в интеллигентских семьях подрастали талантливые дети, которым предстояло стать наследниками символистов.
Конечно, преувеличением было бы утверждать, что малые дети чувствуют дух времени, – но впечатлительные, одаренные, ожидающие первой любви подростки уже чутки к нему. Прибавим к этому подростковую потребность творить себе кумиров…
Застой в общественной жизни, затхлость в умах и душах особенно губительны для юного сознания. Не находя в привычном кругу того, что потребно для душевного роста, молодой человек предпочтет скорее выйти из привычного круга, чем успокоиться… Вспомним экстатический восторг гимназисток Марины и Аси Цветаевых, вызванный мимолетным приветствием Андрея Белого, вспомним школьный марксизм тенишевца Оси Мандельштама, благоговение девочки с бантиком – Ирины Одоевцевой – перед печальным стариком Сологубом…
Новому поколению Серебряного века не пришлось мучиться полувыдуманными страстями – Октябрьская революция, ополчившаяся на творческую интеллигенцию, заставила тех, кого чудом не истребила, бежать с родины или выживать за лагерными оградами.
Какие уж тут к дьяволу «друзья Гафиза», «оргиасты» и «любовь к любви»!
1924. Выходит в свет книга А.Залкинда «Революция и молодежь», накрепко увязавшая подбор полового партнера с революционной целесообразностью.
1927. ВКП(б) начинает наступление на секс. Подписание женевской «Конвенции о нераспространении порнографии».
1929. Опубликована брошюра А.Мендельсона «Онанизм и борьба с ним».
1934. Президиум ЦИК СССР принял постановление «Об уголовной ответственности за мужеложство»…
В новой империи, разделенной на ячейки социалистического общества, эротики, как известно, не было как таковой, а герои новой литературы занимались исключительно строительством светлого будущего и борьбой с врагами, рождали и воспитывали членов нового общества (но не занимаясь при этом сексом). Эротическая тема надолго исчезла из русской – теперь уже советской – литературы, а половая функция (и та какая-то неправильная) осталась у одного Набокова. Который не в счет, потому что вообще эмигрант… Что же до искусства – какие там «ню»!
Только в 1966 году в советском кинематографе появится обнаженная женская фигура – принадлежать фигура будет героине дебютного фильма Кончаловского «Первый учитель». А Тарковского будут изводить в том числе и голыми колхозницами, пробежавшими на заднем плане в «Андрее Рублеве»…
В 1987 году в стране было зарегистрировано 3 тысячи проституток и 23 тысячи женщин, склонных к проституции (для сравнения: в 1900 году в Москве было зарегистрировано 1157 проституток, работавших в публичных домах, и 533 уличных). Не странно ли, что в государстве, в котором 70 лет отсутствовал секс, откуда-то появилось столько склонных к проституции женщин?..
Нет уж, лучше, наверное, этот декаданс и расцвет эротизма, чем имперское подавление самых естественных плотских радостей, которое все равно абсолютно бессильно и бесполезно…
Елена РУМЯНЦЕВА.
Полная версия статьи опубликована в журнале “Moulin Rouge”, ноябрь – декабрь 2006 г. (издатель Евгений Ю.Додолев).
