Гончие псы

Только потому, что ты это никогда не прочтешь, я и пишу. Просто я не хочу, чтобы ты знала, что здесь творится. Пишу же затем, чтобы не сойти с ума. Когда выпадает свободная минута, я забиваюсь куда-нибудь в угол в каптерке и пишу тебе письма, которые потом сжигаю. И мне кажется, что ты разговариваешь со мной…
Начиналось все это так – мы, пятьдесят московских салабонов, стояли строем, рюкзаки и чемоданы – у ног. Он, ладный, как с плаката “Служу Советскому Союзу!” – прохаживался перед нами. Таежное солнце сияло в его сапогах, полевая форма была пригнана по фигуре.

- Значит так, сынки, – начал он, – то, что у вас еще домашние пирожки из задниц торчат, меня не волнует. На два года по призыву Родины вы – солдаты, и я, капитан Коротаев, вам теперь и царь, и Бог, и воинский начальник. А попали вы в спецвойска, и всему, что нужно уметь, чтобы не бросить здесь, в тайге, копыта, я вас научу. Вы должны уметь одно: догнать и свалить, недаром нас называют “рэксы”. Да, мы гончие и сторожевые псы, а “рэкс” – это от РКС – рота комендантской службы. Вокруг вас – одно быдло, стройбат, зоны, поселения, вы же будете наводить здесь порядок. Вы – отборные войска, цвет гарнизона…
Будущий “цвет гарнизона”, ничего не евший уже три дня, молча внимал словам командира. Топилась банька, пыль стояла столбом над округой. И к тоске примешивалась какая-то доля романтики – как же, спецвойска! Не каждого возьмут…
Первый раз покурить с начала службы мне удалось на восьмой день. Мы присели вдвоем за палаткой, у нас был “бычок”. Мы лихорадочно затягивались едким дымом по очереди, табак имел вкус свободы. Внезапно перед нами вырос сержант Омелько, о котором нам было уже известно, что лучше его обходить стороной. Мы вскочили и вытянулись, бычок исчез сам собой.
- Тащитесь, салабоны?
- Товарищ сержант, да мы…
- Ладно, вот ты, тупорылый, – он ткнул в грудь моего приятеля, – даю шесть секунд, мухой раздобыл мне сигарету.
Приятель улетел. Омелько долго на меня смотрел, и чем дольше смотрел, тем больше я ему не нравился.
- Ну-ка на, салага, почисть мне сапоги. Пилоткой, понял? – он смотрел на меня не мигая.
Я знал, что если это сделаю, то сломаюсь. Я сломаюсь и больше никогда не смогу быть самим собой.
- Что, курва, оглох?
Я молчал. Я знал, что сейчас он меня ударит. Знал и то, что за неподчинение ночью меня будут бить деды. Но я не мог чистить ему сапоги.
Удар в поддых выбил из меня весь воздух, а от следующего, в подбородок, казалось, лопнула голова. Я упал и, перевернувшись, поджал к животу ноги – нас уже успели обучить, как предохранить жизненно важные органы… Его сапог врезался мне в почки, затем он поднял меня рывком – он был и сильнее, и выше, и крепче. Одной рукой он держал меня за подбородок, другой – за воротник.
- Я сгною тебя, сука московская, понял? Понял?! – он встряхнул меня. Чтобы не получить еще один удар, я выдохнул:
- Понял…
… Казарму наконец-то достроили. Сто восемьдесят коек в два яруса. По утрам дневальные – а Омелько сдержал свое слово, и я долблюсь в нарядах по роте уже месяц – выравнивают койки и табуретки по нитке. Все одеяла должны быть заправлены так, чтобы иметь форму кирпича, а края должны быть острыми – от этого в большой степени зависит боеспособность армии… Должно это делаться специальными уголками, но их никто в глаза не видел. Все сто восемьдесят одеял мы выравнивали руками, а преимущественно – зубами. Мой новый друг по кличке Мячик – он не слишком похудел, стоит на табуретке и наводит зубами кантик на черт знает какой по счету кровати. Мячик учился в экономико-статистическом институте, за веселую жизнь его поперли с третьего курса. Он поворачивает ко мне лицо, залитое потом и слезами, и говорит:
- А я бы сейчас курсовую защищал по итальянской бухгалтерии…
Мне становится смешно и страшно. Со мной истерика – Тунгусская тайга, рота цепных псов, которыми мы сами вот-вот станем, одну ночь спишь часа три-четыре, другую не спишь вообще, и так – второй месяц, и – Италия… Я давлюсь смехом, раздирающим мне легкие, и шепчу:
- Мячик, тише… Омеля услышит – он нам даст бухгалтерию…
Первый ночной патруль. Нас из пятидесяти осталось тридцать – остальных списали в стройбат как непригодных на роль сторожевых собак. Нас ведут пятеро дедов и капитан Коротаев. Наша задача – не мешать им. Мы окружаем какой-то домик, стараемся не дышать. Дед по фамилии Лейман, он из среднеазиатских немцев, и фигуре его позавидовал бы сам Шварценеггер, поднимается на крыльцо и стучит. Дверь распахивается, в световом пятне вырастает фигура в черных погонах – стройбат… Лейман швыряет его наземь одним движением, добавляет ногой по лицу, и врывается в дом. Оттуда сейчас же раздаются дикие крики и удары, пьяный стройбат начинает прыгать в окна. Здесь их встречают деды и Коротаев. Высшее искусство – уложить человека одним ударом. Впрочем, сам Коротаев не бьет. Он корректирует. При особо удачных ударах одобрительно крякает. Завтра перед строем он скажет:
- Ну что, сукины дети? Опять троих в госпиталь отправили, еле довезли… Сколько раз вам повторять – у “рэксов” должны быть чистыми совесть и руки, мы должны не бить, а удерживать, только удерживать, мать вашу в лоб!
Здесь роте разрешено двусмысленно хихикнуть, понимающе хохотнуть и снова выровнять строй. Они нас учат, как навеять человеку сладкий сон одним движением руки, но при этом, если переборщишь, пойдешь под трибунал, а ротный покажет в собственное оправдание тетрадочку, где каждый расписался в знании правил патрулирования…
Но я думаю не об этом. У меня перед глазами – распростертые тела, розовая пена изо рта в пятне света, падающем из окна, в ушах – нечеловеческие крики и удары, от которых, кажется, лопаются внутренности. Я даю себе клятву никогда не быть таким, как Лейман…
…Слух о нашей гарнизонной гауптвахте прошел на пол-Сибири. В караул на губу заступает только наша рота. От Красноярска до Енисейска нам запрещено появляться поодиночке. Попадешься – убьют, население здесь – кто не сидел, тот вот-вот сядет. Убьют, пусть сам ты – не зверь, хотя не стать им почти невозможно – тебя специально травят, чтобы был злее. Убьют потому, что на плечах у тебя – красные погоны, пусть на них и написано не “ВВ”, а “СА” – Советская Армия.
…По всему периметру дворика гауптвахты строем бегут люди. Они бегут так уже третий час, цепляясь друг за друга, чтобы не упасть. Упавших заставляют поднимать и тащить на себе. Отстал – удар по почкам сапогом или по хребту прикладом автомата. Из раззявленных глоток со свистом доносится непрекращающееся:
- Служу Советскому Союзу! Служу Советскому Союзу!
В центре круга стоит Вася по кличке Циклоп. Он моего призыва. В принципе, Вася – человек не злой. Но он знает, что уж если попал в караульное отделение и не проявляешь зверства, то тобой займутся деды, а после сгниешь на ежедневной чистке сортира на двадцать четыре посадочных места зубной щеткой и стеклышком, и так – до дембеля… И потому Вася орет:
- Научу вас, курвы, Родину любить! Быстрей!
- Служу Советскому Союзу! – несется в ответ…
На крыльце – капитан гарнизона майор Новиков. Его живот застит солнце. Новиков улыбается. Он доволен Васей. И служба идет хорошо, всего месяц как дали Новикову майора… А то, что ночной патруль зацепил пьяного начпрода из автобата, совсем хорошо. Новиков его поутру отпустил и обещал не сообщать в часть. Значит, вечерком можно подослать машину за мясом, да и вообще…
… На крыльце роты толпились ребята.
- Слушай, – сказал мне кто-то, – тебя в штаб вызывали, сам Бродский, что ли…
Хуже известия быть не могло. Полковник Бродский был начальником строевого отдела, то есть командир из командиров. Еще хуже, что он был коллекционным, марочным идиотом, дебилом в чистом виде. Но поражало не то, что еврей стал кадровым офицером, это случается, а то, что еврей – дурак… Ничего хорошего этот вызов не обещал.
Я почистил сапоги и зашагал в штаб.
- Товарищ полковник, разрешите войти, младший сержант Воеводин по вашему приказанию прибыл!
Бродский смотрел и дышал тяжело.
- Ты, что ли, Воеводин, в роте комсомольский секретарь?
- Так точно, товарищ полковник!
- Что же вы, пидоры, а?! Пьете, по бабам ходите, а ты куда смотришь, а?!
Я смотрел туда же, куда и остальная рота, но в самоволки не ходил – как комдеятель я всегда мог свалить в нужном мне направлении на легальном основании. А чтобы уж слишком пить – нет, такого не было, потом сдохнешь в патрулях и опергруппах. Так, иногда, ночью с друзьями…
Бродский внезапно сменил гнев на милость. Он сказал:
- Вот что, сержант… Сядь и напиши мне, кто у вас в роте хороший, а кто – гад ползучий. Мне у вас завтра на комсомольском собрании выступать, надо подготовиться…
Я обмер. Так, внаглую, стучать меня еще не заставляли. Обычно действовали тоньше, а значит, и у меня были пути для отступления. Я знал и то, что ротный подал списки на награждения, и мне светил отпуск за пару серьезных задержаний в патрулях. Списки обязательно подписывал Бродский. Господи, но я же не выдержу без перерыва, я здесь уже шестнадцать месяцев, я уже не могу выражать свои мысли без мата! Пусть я кретин, любимая, и думаю не о том, не о тебе, любовь моя, но я уже забыл, как выглядят унитаз и ванна! Я больше не могу!!
- Товарищ полковник, разрешите выйти подумать…
- Я тебе, бля, подумаю! Сядь пиши, кому сказано! Тебе командир, тебе партия, тебе Родина приказывают!
- Товарищ полковник, я не могу… Разрешите идти?
Я думал, он лопнет. Он орал так, что несколько раз заглядывали в кабинет офицеры его отдела. Потом он меня выгнал, и километр до роты я одолел часа за три. Мне хотелось удавиться.
Тогдашний командир роты, старлей Несмеянов, выслушав меня, сказал:
- А я и не знал, что этот придурок завтра к нам собирается, хорошо, что предупредил. Сейчас я ему эту шпаргалку накатаю, один хрен, успокоится и меня вызовет, он просто, козел, хотел удивить всех знанием обстановки. А я ему листок и подсуну, как будто всю жизнь мечтал ему жопу лизнуть… А в отпуск ты все равно поедешь, не в этот раз, так в другой.
Старлея Несмеянова вызвали в штаб под вечер, уходя, он мне подмигнул…
…Ночь, как голодная волчица, кружится по тайге. Она воет и беснуется. Что ночь? Зимой волки заходят на жилзону даже под утро… Мы сидим с Несмеяновым в канцелярии. Я дежурю по роте, а Несмеянов поругался с женой и приперся в роту в два ночи с бутылкой спирта. Дневальные нам шустро пожарили картошки с тушенкой, нелегально добытые со склада. Мы уже давно с Несмеяновым на “ты”, когда одни. Мы – ровесники.
- Слушай, Леха, говорю ему я, – ну, ладно, меня из университета поперли, я запутался, решил жизнь повидать и Родину защищать. Кто же знал, что защищать ее нужно от таких дуболомов, которые кругом?! Но ты-то кадровый, а ведь ленинградец, в Корабелке учился… Как тебя-то в армию занесло?
- Ты понимаешь, я институт бросил, пошел в училище военное потому, что чувствовал в себе армейскую жилку. И служил бы всю жизнь, если бы не этот дурдом… Ты пойми, в армии как в таковой очень много хорошего и здорового, это мужское занятие, но ведь требуется от нас совсем другое, чем Родину защищать! Нужно уметь одно – быть хорошим перед начальством, чтобы оно спало спокойно. Мне деваться некуда, я – кадровый, если уходить из армии, то – партбилет на стол и получи такие характеристики, что в зону не возьмут. А у меня жена да двойня…
Старлея Несмеянова сняли с должности через месяц. Он, как и Коротаев, хоть это и были совершенно разные люди, не умел одного – лизать задницу. Их, иному обученных строевых офицеров, прошедших роту гончих псов, сунули в стройбат. Я иногда забегал к ним украдкой в гости. Их жены делали вид, что все отлично, но в вагончиках, в которых они жили с детьми, всегда стояла водка…
…В эту ночь я был в опергруппе. То есть спать разрешается, сняв только сапоги и расстегнув крючок п/ш. Ремень со штык-ножом снимать запрещено. У гражданских, то есть обычных, а не военных строителей, в этот день была получка, значит, ночь обещает быть веселой. Пили они так: получка бывала специально по пятницам, и на выходные они брали по ящику водки, то есть по ведру. В такие дни в опергруппу назначали только дедов и черпаков – прослуживших год.
Кодовую фразу – “опергруппа – на выход!” – дневальный крикнул где-то в полтретьего, когда сон особенно тяжел. Ты впрыгиваешь в сапоги еще не проснувшись, бушлат на плечи, шапка, и окончательно приходишь в чувство только в машине. В кузове мы держимся друг за друга, машина несется по ухабам, если водила не справится с управлением, всем конец… Брезент хлещет по лицу, мигалка слепит красным и синим, воет сирена. И опять, опять этот холодок под ложечкой, и сводит желудок – “в этот раз точно не вернусь, сегодня меня наверняка пришибут”. Странно, но салабонами и черпаками мы не боялись ни черта, но чем ближе к дембелю, тем страшнее каждый раз мчаться в ночь. Такого страха не было даже тогда, когда мы брали живыми беглых зеков с автоматами, а сбежать с местных зон можно только через убийство конвойного, значит, терять им нечего…
Патрульная “зебра” подлетает к бараку вольнонаемных, откуда несутся дикие крики, вой. Внезапно грохочет выстрел. Если они и взялись за ружья – совсем погано… Греет одна мысль – нам продержаться нужно всего несколько минут, пока поднимут взвод, ребята получат оружие и прибегут на помощь. Это Бродский, это козел Бродский издал приказ – опергруппе не брать на разгоны оружие, кроме штык-ножей, а если брать автоматы, то без патронов… Вот если совсем туго, тогда прибежит весь взвод с автоматами и выручит.
Лейтенант-политрук, месяц в роте, некадровый, первый раз старшим в опергруппе. Он нас инструктировал днем: силу применять лишь в крайнем случае… Сосунок, еще и его прикрывать…
Лейтенант первым врывается в барак. Их – человек сто, все – в дым, дерутся табуретами, дубьем, ножами, кто-то машет топором, успеваю заметить кудлатого мужика, перезаряжающего двухстволку.
Лейтенант орет:
- Граждане, разойдись! Коминдатура!
И тут же получает в лицо детским горшком, полным мочи – какая-то баба не промахнулась… Бабы здесь дерутся хлеще мужиков. Пока обмоченный лейтенант очухивается, успеваю съездить кудлатого “замком” – сцепленными руками по затылку и ногой – по какой-мерзкой харе, крадущейся с ножом в руках. Олег Донец, он никогда не паниковал, хватает ружье и несколькими ударами отправляет поспать двоих-троих. Но первое ошеломление уже прошло, сейчас они бросятся на нас все вместе, нас всего – десять человек, мы прикрываем друг другу спины. Впрочем один, нет, уже второй ползут к выходу, обливаясь кровью, мы прикрываем их. Я знал, я чувствовал, что сегодня – мой конец… Мне уже не страшно, в ослеплении, в последней надежде мы машем ремнями со штык-ножами, нам сейчас конец, но только обидно – неужели Родина-мать может использовать меня только в качестве цепного пса?!
Разлетается окно, просовывается внутрь “калашников”,
очередь вверх, еще одна, уже ниже, еще одна… Господи, они успели и сегодня я опять выжил…
Уже в роте мне отдадут ребята самодельный нож – “клыч”, огромный острый кусок металла с кровопуском. Оказывается, меня им ударили сзади в шею, и Донец успел перехватить руку, и выбил нож, и сломал мужику и руку, и нос, и челюсть… Я – “рэкс”. И сегодня меня опять не убили.
Р.С. Помнишь, однажды ты заметила – “ну, если мужики об армии заговорили, это надолго!” Понимаешь, любимая, если и для вернувшихся вчера, и для сорокалетних это все – больное, значит, армия нездорова давно. Как и Родина. Только здесь, в армии, все скрытые язвы общества проявляются отчетливее, армия – это как лакмусовая бумажка при проверке общества на вшивость. Нельзя вылечить армию, не вылечив страну.
Я все простил. И нечеловеческое унижение, и потерю веры в людей, и боль, и предательство. Но ничего не смогу забыть, никогда. Тогда, после дембеля, я впервые проспал ночь целиком, не вскакивая на постели от ежесуточного кошмара – “я не дослужил, сейчас приедут и заберут”, только через полгода…

Игорь ВОЕВОДИН,

дмб 82-84


Игорь Воеводин

Писатель, публицист, телеведущий. Служил в армии, учился на факультете журналистики МГУ (Международное отделение). Владеет французским, шведским и болгарским языками. В СМИ как профессиональный журналист работает с 1986 года. Фотограф, автор персональных выставок и публикаций в отечественных и международных глянцевых журналах. Путешественник, обошел и объехал всю Россию. Дважды прошел Северным морским путем. Ведёт авторскую программу «Озорной гуляка» на РСН .

5 комментариев

  •  ded :

    Игорь, привет!
    Моя фамилия Кардыяков Владимир, мы как-то общались с тобой где-то в сетях,не помню. Прочитал “Гончие псы” как-то все знакомо, и Шапкино и жилзона и Коротаев. Я призыв 1979-1981, но последние полгода дослуживал в 69679, да ты в курсе, по переписке. Статья как-то “задела” и я вспомнил не только зимние сибирские ночи, но и жару Жангиза, где мы служили до Шапкино.А Омельченко по моему весна 1981 г,либо осень 1980 с Табачком.Как у тебя сейчас жизнь на РСНе тебя нет,где ты? Мой адрес dada171@rambler.ru будет время отпишись.

  • Аноним :

    Игорь, приветствую!
    Твой сослужЫвец Славинский Андрей.
    После этого текста, долго катался под столом от смеха – “правда – матка”…
    “Но поражало не то, что еврей стал кадровым офицером, это случается, а то, что еврей — дурак… Ничего хорошего этот вызов не обещал.”
    Спасибо за то, что напомнил “лихие годы”!
    С уважением,
    А.Б. Славинский.
    slavinsky@yandex.ru

  • мл.сержант мл.сержант :

    Когда этот правдо-писатель призвался к нам в комендантскую роту, мы уже были “дедами”.Так как наш призыв был почти весь из Москвы и московской области, а так же из Тулы ребята были,Мы им создали по тем меркам довольно таки комфортные условия!!! Никто этот призыв не напрягал!!! А в особенности данного писателя-Воеводина!Вранье с первого и до последнего слова!!!бред сивой кобылы!!! Прям триллер с ужастиками !!!! А Коротаеву уже не до роты было, он знал ,что его снимут, он до снятия (сняли его осенью 1982г.) месяца за четыре вообще на все забил!!! Так что врешь ты все Игорь Воеводин!!!! Ни одного слова правды!!! А курить я тебе сам лично давал в первый же день твоего появления в роте!!!

  • Петр Петр :

    О да , писателя я узнал – морда еще шире стала . Да и худой никогда не была,откуда? От того ли что служака этот по коптеркам да в канцелярии тырился со своим дружком Саламаткиным ,тот еще стукачек был .

  • Петр Петр :

    С трудом дочитал эту сказку – меня прям Когнитивный Диссонанс посетил, надо же блять какой герой!!!

    С глубоким презрением «Воробей»

Оставьте комментарий

Также в этом номере:

Битловый календарь
НАШ БОГ – ИСТИНА
ХИТ-ПАРАД БРЕЖНЕВА
НАРОДНЫЙ ХИТ-ПАРАД.
Макаревич словил… Стрижа
“ЗАСЫПАЮ И ВСТАЮ – С МЫСЛЯМИ О НЕМ…”
Я ХОЧУ, ЧТОБ К ШТЫКУ ПРИРАВНЯЛИ ПЕРО…
НЕ СТРЕЛЯЙТЕ В ШОУМЕНА! ОН ИГРАЕТ, КАК УМЕЕТ
УГОЛОК КОРОТИЧА – 2
ЛЮБИМЕЦ ХРЕННИКОВА


««« »»»