У главного героя нового романа Алессандро Барикко «Эммаус» нет имени. Потому что имя ему – легион. Итальянский маэстро синтезировал историю о каждом в частности и ни о ком конкретно. Происходящее в книге кажется то чрезмерно, болезненно, отчаянно близким, то странным и невзаправдашним.
Четыре подростка живут в провинциальном итальянском городе. У города нет названия ровно по той же причине, по какой главной герой «Эммауса» оказался обделен именем. «На протяжении нескольких поколений наши семьи шлифовали свою жизнь, стремясь лишить ее каких-либо отличительных черт, – дефинирует свою страту главный герой. – Мы ущербны, но никто не желает этого замечать. Мы верим в Господа и Евангелие».
Проблем, как водится, подкидывает подруга. Андре — животное другого пошиба. «У них нет морали, благоразумия и совести. По всей видимости, они владеют несметными сокровищами, поскольку тратят свои богатства без счета – деньги, знания, опыт. Они сеют добро и зло, не делая между ними различия». От облучения богемной радиацией Андре миропонимание четверки коррозирует. Период полураспада составляет всего несколько лет, ведь образ мыслей подростков «велит любое происшествие принимать всерьез, как будто речь идет о спасении или погибели». Планы и жизненные стратегии оказываются несостоятельными. Желавшие сделаться мучениками, молодые люди становятся мучителями. И в этом находят погибель: кто фигуральную, а кто буквальную.
Пару лет назад автор этих строк вычитал в «Российской газете» следующее откровение: «Видимо, те, кто читает со сцены Барикко (речь шла пьесе-монологе «1900»), втайне хотели бы играть Евгения Гришковца». Это проблема современного искусства – в неспособности критики настроить фокус, в результате чего явления космически разного масштаба оказываются увязаны в одном предложении. Алессандро Барикко – это Чехов. А «Эммаус» – это чеховский «Рассказ провинциала». Истовая, но беспричинная (а оттого еще более надрывная) вера Барикко в Человека соразмерна обескураживающему гуманизму Антона Павловича. Парафраз поддерживается ведущимся от первого лица повествованием: «На похороны я не пошел: в сердце моем не было воскресения».
Барикко пишет без словесного фиглярства. Он говорит именно то, что хочет сказать, не маскируя отсутствие небанального мессиджа синтаксическими инвалидами подобно одному из упомянутых в этой рецензии литераторов. «Мы наследуем неспособность к трагедии и предрасположенность к ее более легкой форме – драме, – замечает главный герой «Эммауса». – Мы способны переваривать огромные дозы неблагополучия в обмен на ощущение того, что все идет как должно». Два несложных, едва распространенных предложения. Но как классно и мощно.
Последние страницы книги отведены религиозно-философским коннотациям, если брать за коннотируемую языковую единицу весь роман. На первый взгляд, они кажутся чуть избыточными, введенными в произведение лишь для создания более тесной связки с его названием. «Из того, что, в сущности, являлось апорией, мы сделали фетиш – мы единственные, кто поклоняется мертвому богу». На второй взгляд, ощущение избыточности также никуда не девается. Но это ничего страшного. В любом произведении, претендующем на историю, есть определенная дисфункция. «Эммаус» на историю претендует.
