РУСЛАН КИРЕЕВ,
главный консерватор «НВ»
Признаться, у меня долго не хватало духа не то что писать об этом, но для начала хотя бы осознать свое новое отношение к прославленному маэстро. И дело не в бесспорности его музыкального гения – пусть об этом судят люди более сведущие, – а в совершенно очевидной для меня человеческой незаурядности знаменитого артиста. Этот мощный эмоциональный напор… Эта почти детская непосредственность, в которой мне и в голову не приходило видеть политический инфантилизм… Эта безоглядная отвага суждений и столь же безоглядная отвага поступков, тогда еще не граничащих – в моих, по крайней мере, глазах – с гражданским легкомыслием. (Вот и теперь рука не подымается вывести: безответственностью…) Это четкое, стремительное, в стиле бравурного марша социальное поведение первой виолончели мира…
Я восхищался Вами, Мстислав Леопольдович. Я завороженно внимал Вашей немного сбивчивой и оттого еще больше располагающей к себе речи, Вашей доверительной интонации, Вашей милой картавости. Мне и сейчас по душе Ваш артистический облик, но вот беда: с некоторых пор все явственней различаю в нем нечто чужое, грозное, почти зловещее.
И все-таки даже сейчас я, наверное, не решился б начать этот трудный для меня разговор, кабы не один мой литинститутовский студент, поневоле уличивший меня если не в малодушии, то в отсутствии той внутренней раскрепощенности, которую Вы, артист Божьей милостью, столь полно и блистательно воплощаете.
Это один из самых талантливых, самых чутких и самых совестливых моих студентов. До сих пор он неизменно радовал меня своими тонкими, исполненными наблюдательности и чувства меры рассказами, и вдруг – досадный срыв, откровенная неудача. О чем мы все – и я, и его товарищи, участники нашего семинара – ему, разумеется, сказали.
Рассказ был о живущем за границей русском музыканте, который, на несколько дней прилетев на родину со своим тамошним оркестром, дает на Красной площади триумфальный концерт.
Прототип узнавался с первых же строк, да автор и не заботился о камуфляже, но Боже, как презирал он своего героя, с какой горестной насмешливостью живописал его восторженный энтузиазм! Эта-то тенденциозность и сгубила рассказ, но я, ошеломленный, думал о другом: откуда в юноше такое яростное неприятие виртуоза, воспринимаемого миром – во всяком случае, западным, – как символ российской демократии? Ну ладно, я человек немолодой, и мой консерватизм, мое настороженное отношение к социальным экспериментам и их вершителям понятны, но молодежь-то должна вроде бы восхищаться героем, махнувшим в достопамятный август из Парижа в Москву, схватившим автомат и сладко подремавшим с ним в коридоре Белого дома.
Умилительный снимок этот обошел все газеты, я, не скрою,тоже был в числе умиленных, ибо надеялся, что на смену тоталитарному монстру придет нормальная человеческая жизнь, и – ошибся. Не учел, что власть, захваченная неправедным путем, с помощью заговора (в данном случае – беловежского), уже по самой природе своей криминальна, и, стало быть, неизбежно криминален характер насаждаемого ею режима.
Его-то Вы, Мстислав Леопольдович, нынче и поддерживаете. Не демократию, как утверждаете Вы в простодушном упоении, а горстку ловкачей, прибравших к рукам национальные богатства. Это – десять процентов населения, не больше, все же остальные граждане некогда великой страны пущены по миру. За исключением тех, кто служит режиму. Одни – в качестве физической охраны, и этих людей я понимаю, такая уж у них работа, другие – в качестве охраны интеллектуальной.
О, это изощренные бойцы! И не беда, что большинство из них оттачивало свое мастерство на защите и пропаганде коммунистических идеалов, опыт есть опыт, и он очень даже сгодился в нынешнем антикоммунистическом шабаше.
Но ведь антикоммунизм – это не позитивная идея, это, строго говоря, вообще не идея, поскольку в нем отсутствует четко выверенная направленность. В сторону-то от коммунизма можно утопать куда угодно: в монархию и анархию, в демократию и плутократию, в социализм и фашизм. Не беда! Пропагандистское обслуживание нынешнего режима строится не вокруг идей, а вокруг людей, вокруг конкретных носителей власти. Отсюда и те истерики, что закатываются в средствах массовой информации, когда кто-то уходит из судьбоносного кабинета или кто-то приходит в него. А вот Клинтон поменял недавно одного министра обороны на другого, и ничего, Америка даже мускулом не повела. Ну, прямо-таки заповедная тишина по сравнению с тем гвалтом, что подняла наша идеологическая охранка, когда свои кресла покинули Гайдар и Федоров.
Ростропович – это не охранка, там сошки, в основном, мелкие – и по таланту, и по личностному потенциалу. Просто этим людям нужно кушать, и кушать, по возможности, сладко, вот они и отрабатывают свой хлеб. (С маслом.)
Но – простите за тривиальность – не хлебом единым жив человек. Не хлебом и даже не славой. Есть у него и другие потребности, реализовать которые на чужбине весьма непросто. Можно добиться денег, можно добиться славы, можно заставить миллионы людей слушать тебя как музыканта, но попробуй-ка принудить их внимать тебе как политическому деятелю. Дудки!
Недавно американский еженедельник “Ньюйоркер” опубликовал очерк Дэвида Рэмника, поведавшего, между прочим, как на его вопрос жене Солженицына Наталье, планирует ли ее муж перед отъездом на родину какие-либо общественные выступления, прозвучало: “Кто в Америке попросит его выступать? Кто в Америке захочет его слушать?”
Никто… А вот на родине будут, но для этого надо либо вернуться на родину, на что, кроме запланировавшего возвращение Солженицына, не решился покамест никто, либо пожаловать сюда в качестве мимолетного и приятного гостя, перед которым распахиваются все двери. Мэры и президенты (благо что тех, что других у нас теперь хоть пруд пруди) будут внимать тебе с благоговейным вниманием, а уж о прессе и говорить нечего. Все телевизионные каналы в твоем распоряжении, все микрофоны и все газеты. Приятно – ох, приятно! – пусть ненадолго, но почувствовать себя если не вождем нации, то хотя бы духовным пастырем.
Несуетность солженицынского слова обеспечена прежде всего несуетностью жизни: этот человек сразу же исключил для себя какие бы то ни было побывки на родине, туристические вояжи и инспекционные поездки. Возвращаться так возвращаться! Навсегда. При любых катаклизмах политической жизни.
Но Солженицын один. Или почти один. Есть еще, к примеру, Бродский, который возвращаться не собирается, но, по крайней мере, не мотается туда-сюда и весьма сдержан по части советов, как нам здесь жить-поживать. Большинство же, надежно окопавшись там, ездят сюда справлять свою политическую нужду. В отхожее место превращают державу; я называю это феноменом Ростроповича, потому что Мстислав Леопольдович – самая тут, пожалуй, заметная фигура. Другие – помельче и совсем не обязательно той же, что виолончелист, политической ориентации. Ориентация сути дела не меняет. Подчас даже детали совпадают. Скажем, мой собрат по «Новому Взгляду» писатель Лимонов, наезжая сюда, хватается, как и Мстислав Леопольдович, за автомат, вот разве что, в отличие от Мстислава Леопольдовича, не засыпает с оружием, но выискивает, куда бы пальнуть. А в паузах куда-то там баллотируется.
Не надо, господа! Если уж так неймется пострелять, то отводите там душу, у себя – у нас тут и без вас бабахают достаточно. Да и в отхожее место мы уж как-нибудь сами превратим милую родину, без вашей помощи – так что пользуйтесь, ради Бога, собственными клозетами. И без вас здесь грязно. И без вас здесь шумно. И без вас здесь тошно. И без вас хватает как поющих осанну властям, так и кричащих “Долой!”. Не лезьте! Дайте жить спокойно. Или хотя бы спокойно умереть. Жизнерадостный-то маэстро-оптимист не слышит, как вдохновенно исполняемый им бравурный марш все больше и больше смахивает на марш траурный.
