Сначала с уважением, а после с перцем о нем писали, что он “создан природой” для военной тематики и что-то там про гренадерские данные, даже про “голос с хрипотцой”, дававшие повод причислить его к редкому типу “слуга царю, отец солдатам”.
Но “типом” не ограничилось. Афган кроваво финишировал, искали стрелочника. А он – на экране. И припаяли: “соловей афганской мерзости”. Его зовут Михаил ЛЕЩИНСКИЙ, и он производит впечатление человека, который способен осознать все ошибки, но не дрогнет даже в лютой сече.
– Я всегда знал, что люди видят во мне человека сильного, справедливого, и хотя нескромно, может быть, прозвучит, это не было, как модно говорить сейчас, имиджем, я не работал на этот образ…
– …потому что вы такой и есть.
– Потому что я такой и есть… Тут все зависит от тональности – вот вы опередили меня с окончанием моей фразы, и это прозвучало как подначка.
– Михаил Борисович, я должен вам признаться: очень трудно избыть предубеждение по отношению к вам.
– Но на чем у вас-то предубеждение основывается?!
Например, в Афганистан я попросился сам. Если бы я этого не сделал, то презирал бы себя до конца дней, потому что стыдно было здесь отсиживаться, стряпать военную программу, зная, что там льется кровь, там – война. Я и попросился. Тогда пришел Горбачев и стало можно говорить правду. Что я и делал в Афгане.
– Михаил Борисович, я представляю, как сейчас поперхнутся те, кто согласен с “дарованными” вам титулами “трубадура” и “соловья”.
– Об этом чуть позже, сейчас же я хотел бы поделиться с вами выстраданным умозаключением. Убежден, происходящее сейчас у нас – это, не удивляйтесь, – логическое продолжение Афганистана… Звучит парадоксально? Я уверен, что ту войну мы приволокли сюда на своих сапогах.
Поймите главное: когда Горбачев начал пороть горячку с выводом, мы, бывшие там, и не думали стопорить в каких-то своих интересах этот вывод. Нет же! Мы ждали, когда все закончится. Но есть быстрота, а есть спешка и горячка. Дело ведь касается имиджа великой державы, понимаете? Как Америка покидала Вьетнам? По сути, это была война, тождественная нашей по авантюрности, по бессмысленности.
– Михаил Борисович, мне эта аналогия кажется…
– Погодите. Я знаю, что вы хотите сказать… Своих солдат там встречали с помпой. Президент США лично жал руку каждому! О чем мы говорим!
А все, что вы подразумеваете, – вьетнамские синдромы всякие, предубеждение против армии, переросшее даже в ненависть, – все это было позже. Но ведь до такого срама дело не дошло!
А у нас? Никто даже спасибо не сказал – из тех, кто просто обязан был это сделать. Они предали несчастных наших солдат. И наша пресса, та самая, что молчала в тряпочку восемь “афганских” лет, “опомнилась”, начала тявкать. На меня в том числе. Эта пресса, угодливая и лакейская!
…Когда меня всякие… спрашивают про “журналистский кодекс чести”, мне… трудно не выйти из себя.
Я работал, не ища в войне развлечения – вот в чем мой кодекс чести! Я не уподоблялся тьме журналистов, наезжавших туда “для птички в биографии” и моливших: дайте мне “калашника”, я побабахаю. Я же в кадре никогда не надевал ни бронежилет, ни каску.
Меня кромсали здесь безбожно и бессовестно! При том, что я выдал в эфир 900 с гаком (!) репортажей, я не могу – и это кошмарно – сказать, что хотя бы один прошел в первозданном виде. Все – с купюрами. Как водится, резали самые узловые моменты. Каждую программу перед выходом в эфир обязательно принимала военная комиссия, включавшая кучу специалистов: от знатоков уставов и формы одежды до цензоров и политработников.
– А что за история вышла с участием Шеварднадзе, наезжавшего в Афган как член Политбюро?
– Вы, я смотрю, неплохо информированы!
…Этот эпизод был и есть наглядной иллюстрацией аксиомы, что война – это суть пропагандистская акция. Шеварднадзе прилетел, тут же начали муссировать дурацкую и насквозь показушную идею, что вот мы сейчас засыплем страну безвозмездной мукой, сахаром, еще чем – и баста, все сложности будут сняты. Афганцы, мол, вмиг нас полюбят. Не бред ли?!
На встрече в посольстве я так и сказал: бред. Это же глупость – ваша помощь. Грузы разворовываются, продаются и перепродаются, транзитом через Пакистан оказываются в Индии. Помню, я еще добавил, что в лучшем случае ваш этот сахар попадет к простым людям в кульках в примечательной надписью “Помощь от США”. Потому что у нас кульков нет!
Разумеется, посол не выдержал: вы дезинформируете члена Политбюро, вводите в заблуждение…
– Вы пытались отстаивать свою позицию?
– А как? Ну как? С этим стадом полемизировать?!
– Есть, например, суд.
– Я вас умоляю! Это невозможно по нескольким причинам. Первая – нежелание опускаться до пигмейского уровня. А во-вторых… С этими… не справиться. Пока.
– Значит, за “афганского соловья” сатисфакции вы не потребовали…
– Первое время я был в шоке, прострации. Это был удар ниже пояса. Или – обухом по голове. Но ничего, жив-здоров.
– А по приезде сюда вы продолжили работать на телевидении? Или – остракизм?
– Я два года – два года! – сидел “бесхозный”, никому не нужный. Телефоны молчали.
Но дело вовсе не в Лещинском, несправедливо говорить только обо мне. Это огромная и чудовищная проблема. Конечно, также связанная с предательством.
Все, кто там был, сейчас – изгои, отверженные, не у дел, доведенные до отчаяния своим неустройством. Мы тянемся друг к другу, только в этом и находя прибежище. Это такая опустошенность – невероятная!
– Поэтому вы и говорите…
– Что творящееся сейчас восходит корнями к Афгану. Возьмите Таджикистан. Чем он отличается от Афганистана? Да ничем! Или чем отличается от Афгана то, что по приказу криминальных политиков было содеяно в Ингушетии? Чем, я вас спрашиваю? Только тем, что в Афгане наша армия никогда не позволяла себе такого масштабного насилия над мирным населением.
– Значит, “немасштабное” насилие армия все-таки себе позволяла?
– Не надо цепляться к словам! Я расскажу один случай. Характерный. Когда я испытал первый шок. И вы, надеюсь, хоть что-то поймете.
Это была одна из первых поездок на фронт. Мы сидели кучно на бэтээре, с солдатами. Вдруг один, совсем мальчик, упал на обочину. Я поначалу по наивности полагал, что парень просто сорвался с борта. И только потом увидел кровь. Из груди. Снайперская работа.
Если бы в этот момент я увидел афганца – любого – я бы выстрелил! Не задумываясь. Я все понял в ту минуту.
– Что вы поняли?
– Во-первых, на войне как на войне. Во-вторых, я понял, почему ни разу – ни разу! – ни один из наших солдат не сказал: нам надо уходить, нам здесь нечего делать.
– Михаил Борисович, мне очень важно знать: правда ли, что, скажем, наши гранатометчики, к примеру, в отместку за снайперский выстрел повергали в прах целые кишлаки?
– Вы поймите: это война. Война!
– Ответьте, пожалуйста.
– Я в тот же момент и увидел, как это делается. Танк сделал три залпа по кишлаку.
– И уничтожил мирных жителей.
– А что было делать? Подставляться под следующую пулю?
– Михаил Борисович, возможно, вопрос будет вам неприятен, но… Испытываете ли вы перед афганцами чувство вины?
– Отвечу максимально честно: очень непросто пересилить себя по отношению к ним. Но я всегда говорил, что понимаю тех, кто нас ненавидит.
– Как в том случае в Нью-Йорке с таксистом?
– Бог мой, вы и об этом знаете!
…Я их узнаю за версту. По духу, по запаху. Вижу, таксист – афганец. Спрашиваю. Да, отвечает, я беженец из Кабула. Ну, я возьми да скажи, что я там тоже был. Военкор программы “Время”.
Машина чудом уцелела. Таксист побелел весь и только что не кинулся меня душить. Еле-еле удалось его успокоить. Я… попросил извинить за то, что мы там сделали… А кончилось тем, что мы пожали друг другу руки.
– Михаил Борисович, как вы себя ощущаете в Останкино сегодня?
– Возьмем позор с Ингушетией.
Как освещало эксцесс телевидение? Все в одну дуду! Лишь два-три человека, две-три программы попытались (только попытались!) сказать правду, в том числе наша программа “Военное ревю”, и что же? Тут же взашей гонят Егора Яковлева. Какие могут быть в такой обстановке отношения? Я теперь говорю: вы, всегда упрекавшие Лещинского за то, что не говорил он правду сермяжную, – скажите же эту правду! Вы же такие правдивые и бесстрашные. Поезжайте и скажите, что Ельцин обманул ингушский народ, когда обещал им суверенность и границы. Или, мои храбрые ребята, поезжайте в тот же Таджикистан, а после расскажите правду. Чего же вы? Чего же вы молчите?
Теперь запрещают вообще что-либо говорить на такие темы, мотивируя спасительным: “не надо разжигать нацрознь”. Правильно, не надо – кто будет спорить? Но ведь так – красивой, высокой целью – можно объяснить любую цензуру!
– А мотивация редактуры упомянутых вами девятисот репортажей тоже была “благородной”?
– Очень благородной! Например – всегда-всегда! – вырезались кадры с убитыми и ранеными – нашими и… “Не надо нервировать народ” – так объяснялось. Куда уж благородней!
– А сейчас у вас есть возможность для реализации своих идей, себя?
– Вы что, смеетесь? При Брагине глумление продолжалось. После двух лет насильной отлучки мне с треском закрыли эфир.
– А вы добивались официального объяснения закрытия?
– На все ответ: реорганизация. Не подкопаешься. А вместо этого вы имеете возможность лицезреть, чем заполнен эфир…
Меня страшно удручает один аспект сегодняшнего положения: я много могу, но не имею возможности это обнаружить, реализоваться! Это просто убийственное положение! Правда, после черного октября получено личное указание президента о повышенном внимании к военной теме на телевидении… К тому же, слава Богу, прежнее руководство Останкина не у дел… У нас новые надежды. Но ведь у меня дело к полтиннику идет.
– Но вы очень внушительно смотритесь, Михаил Борисович.
– Спасибо. Стараюсь. Но внутри, я вам скажу, надлом есть.
– Говоря заглавием фильма, сценарий которого ваш, – “Афганский излом”.
– Можно и так. Это, знаете, как истребитель, взмывший и паривший и вдруг сбитый – такое примерно ощущение. После мощного взлета вдруг…
– Михаил Борисович, опыт сценария уже есть. За мемуары не взялись пока?
– Афганистан нельзя пока отнести к прошлому. Потому что Москва сейчас – тот же Кабул. Все повторяется, вплоть до ежесекундной возможности распрощаться с жизнью.
И потом, нет никакого желания. Пока. Вы знаете, “Афганский излом” писался в 86-м в Кабуле – так я “спасал” то, что было вырезано из моих репортажей…
Знаете, как мы перелицевали журналистскую байку? Кто приезжает в Афганистан на неделю – пишет повесть, кто приезжает на месяц – напишет роман, а кто проведет там четыре года – не напишет ничего. Вот.
Отар КУШАНАШВИЛИ.