ЧУДОВИЩЕ ИЛИ БОЖЕСТВЕННЫЙ МАРКИЗ?
Полное имя этого человека звучало так: Донатьен-Альфонс-Франсуа граф де Сад. Этот дворянский титул он унаследовал от отца, а до достижения совершеннолетия называл себя маркизом, “не по праву, а по обычаю”, как замечает один современный исследователь. Маркиз де Сад (1740 – 1814) прожил долгую, но предельно несчастливую жизнь: из своих 74 лет он около 25 провел в Бастилии и лечебнице для душевнобольных в Шарантоне, где и скончался.
Сочинения де Сада приводят критиков в состояние крайнего возбуждения, граничащего с тем, в котором непрерывно пребывают литературные герои самого маркиза. Одним не терпится представить де Сада этаким босхианским персонажем, воплотившим в себе все известные в мире пороки. Другие, напротив, расточают хвалу его литературному гению, называют божественным маркизом, представляют его основоположником сюрреализма, восторгаются его смелостью.
Его имя превратилось в символ патологической жестокости и сексуальной извращенности. Основатель современной сексопатологии Рихард фон Крафт-Эбинг заклеймил маркиза “чудовищем”, “выродившимся индивидуумом”, для которого вершиной наслаждения будто бы было “нанесение ран обнаженным проституткам”. Отсюда и произошел термин “садизм”, трактуемый как сексуальное извращение, при котором для достижения полового удовлетворения необходимо причинение боли и страданий партнеру. Произведения де Сада долгие годы находились под строжайшим запретом: считалось, что само знакомство с ними неминуемо ведет к помешательству.
Каким был маркиз де Сад на самом деле, точно не знает никто. В истории мы не отыщем такого злодея, который впоследствии не нашел бы своего прославителя (у Ивана Грозного, Максимильена Робеспьера, Фиделя Кастро и т.д. имеются многочисленные поклонники).
Вместе с тем нет такого исторического деятеля, который оставил бы по себе исключительно добрую и светлую память (даже о Франклине Делано Рузвельте, который буквально вытащил Америку из великой депрессии, иные исследователи отзываются высокомерно-пренебрежительно).
А посему рискну предложить свой собственный образ маркиза де Сада… Маркиз был осужден за преступление, которого, возможно, никогда и не совершал. Вместе со своим камердинером Латуром он будто бы отхлестал плеткой двух проституток, прежде чем они были использованы по прямому назначению, а трех других накормил засахаренными анисовыми семенами, от которых у них будто бы случились жуткие желудочные спазмы. Все остальное – плоды буйного воображения маркиза, воплотившиеся в его многочисленных романах.
Преступников (или тех, кого считали таковыми) тогда казнили с дьявольской изобретательностью. Такой была, например, смерть Дамьена, которого за попытку покушения на Людовика XV в течение целого дня подвергали жесточайшим истязаниям, так что к концу казни волосы жертвы поседели. Процитирую приговор по делу Дамьена: “Его отвезут на Гревскую площадь, где подвергнут на устроенном эшафоте истязаниям калеными щипцами его грудь, руки, бедра и икры; правую его руку сожгут серным огнем; на истерзанные клещами места нальют смесь из растопленного свинца, кипяченого масла, горячей древесной смолы, воска и серы, а затем его тело будет четвертовано четырьмя лошадьми”.
Как обращались дворяне с людьми низшего звания, современному читателю известно хотя бы из романов Дюма: они могли делать с ними практически все, что им заблагорассудится. Преступление маркиза при этом никак не тянуло ни на тюремное заключение, ни тем более на смертную казнь, к которой его первоначально приговорили. Да и заключалось оно в чем-то ином, что его судьи интуитивно ощущали, но не могли, а быть может, и не решались сформулировать.
УМЕРЕННЫЙ ПРОТИВ ТЕРРОРИСТОВ
Великая французская революция освободила маркиза из заточения и разрушила Бастилию, к штурму которой он не раз призывал сограждан. Он и сам стал заметным деятелем революции. Оно и неудивительно: слишком уж пострадал наш писатель от старого режима, чтобы встать в ряды его защитников.
Разумеется, маркиз, как и следовало человеку его происхождения и жизненного опыта, был модерантистом – так называли тогда умеренных, противников революционного террора. Помимо всего прочего, маркиз выступал против смертной казни: ему никак не могли импонировать ни сентябрьская 1792 г. резня заключенных в тюрьмах, устроенная парижским плебсом с благословения революционного правительства, ни упрощенная процедура судопроизводства, когда на гильотину отправляли непосредственно после допроса, ни кровавые якобинские комиссары – все эти Каррье, Бийо-Варенны, Фуше, Колло Д’Эрбуа, не говоря уже о вождях террора – Робеспьере, Кутоне и Сен-Жюсте, готовых во имя “добродетели” отправить на эшафот добрую половину Франции. С такими воззрениями путь маркиза закономерно лежал в переполненный невинными жертвами зал революционного трибунала, а оттуда – на Площадь Революции, к “святой гильотине” и ее “первосвященнику” – парижскому палачу Сансону.
Биограф де Сада Дональд Томас пишет: “Наблюдая из окна своего заточения вечерние казни, последние мгновения жизни жертв, фонтаны крови, брызжущей из тел, обезглавленных на глазах тех, кто дожидался своей очереди, маркиз про себя, должно быть, замечал, что в его произведениях не происходило ничего, подобного этим мерзостям”.
Маркиз ничего не писал о “республиканских свадьбах” – массовых потоплениях осужденных под руководством комиссара Каррье, в его романах не расстреливают приговоренных из пушек картечью, как это делал Жозеф Фуше – будущий наполеоновский министр полиции, герои маркиза не предлагают на манер Фукье-Тенвиля пускать заключенным перед казнью кровь, с тем чтобы ослабить их волю и мужество. Он не требовал, как “друг народа” Марат, 100 тысяч отрубленных голов во имя “покоя, свободы и счастья”, не разрабатывал, подобно Кутону, прериальские декреты, позволявшие отправлять на эшафот любого “подозрительного”, не фантазировал в стиле Сен-Жюста на предмет грядущей тоталитарной республики, где детей будут отнимать у матерей для общественного республиканского воспитания. Ему, вольнодумцу и атеисту, не импонировал новоявленный жрец верховного существа – “мерзкий Робеспьер”, как он его называл.
На фоне фанатичных, холодных и жестоких вождей революции он может показаться модерантистом, сластолюбцем и вольнодумцем. Его, умеренного, ждало посмертное проклятие, а их, террористов, ожидала мировая слава и панегирики со стороны разных Луи Бланов и Матьезов.
26 июля 1794 г. государственный обвинитель Фукье-Тенвиль предъявил маркизу обвинение в предательской переписке с врагами республики. Суд был назначен на 27 июля, приговор был предопределен, казнь должна была состояться на следующий день. В эти последние два дня безумного якобинского террора были казнены поэт Андре Шенье, барон Тренн, советник Гесман – герой памфлетов Бомарше, маркиз Монталамбер, герцог Креки, граф Бурдель и многие другие “враги народа”. В огне террора “великой революции” неведомо во имя чего сгорела элита нации, аристократия духа. Революция уничтожала своих врагов, подлинных и мнимых, оставляя зловещую пустоту, болото, с его “добродетельными” обитателями вроде забившегося в тину аббата Сиейеса, который все это бурное время “оставался жить”.
Но здесь, пожалуй, единственный раз в жизни маркизу повезло. 27 июля, 9 термидора по республиканскому календарю, разношерстной коалиции из бывших дантонистов, эбертистов, уцелевших жирондистов и опальных “проконсулов” каким-то немыслимым чудом удалось свалить Робеспьера; уже на следующий день голова тирана скатилась в корзину. С террором было покончено, двери тюрем открылись, и 300 тысяч “подозрительных” вышли на свободу. Термидорианский конвент приказал арестовать Фукье-Тенвиля; 7 мая 1795 г. кровавый обвинитель под гневные возгласы многотысячной толпы, состоявшей из родственников невинно убиенных, отправился наконец вслед за своими жертвами. Наступало время вседозволенности и земных наслаждений.
Время салонов, “балов жертв” на могильных плитах при лунном свете, рискованных увеселений мюскаденов – “золотой молодежи”. Время недолгой, слякотной, гнилой оттепели, время примирения былых врагов, время создания сказочных состояний, время танцев и безудержного веселья, время “снисходительных”. Время маркиза…
В эпоху Наполеона де Сада вновь арестовывают за распространение “непристойных сочинений” и отправляют в психиатрическую лечебницу в Шарантоне, откуда он уже не вернется. Заключение не было строгим. Де Сад писал пьесы – слабые, но вполне пристойные, по ним пациенты ставили спектакли, в которых маркиз неизменно играл главные роли. Он завещал похоронить себя без торжественности, ибо полагал, что память о нем вскоре сотрется в людском сознании. Не стерлась…
К 70-м годам ХХ в. очарование Великой французской революцией стало сходить на нет. Возрос интерес к ее умеренным деятелям, к тем, чей менталитет в решающей степени сформировался при старом режиме; ведь, говоря словами Талейрана, тот, кто не жил при старом режиме, тот и вообще не жил.
СВОБОДА – ЭТО РАБСТВО
Маркиз родился при старом режиме. Он был потомком древнейшего аристократического рода, среди представителей которого была Лаура, воспетая Петраркой, он был отважным воином и наверняка человеком изысканных, утонченных манер. Курьезно, но и само слово “sade” на старофранцузском диалекте означало человека приятного, отличающегося хорошим вкусом.
Но что скрывалось за этой маской? И почему последовательно сменявшие друг друга режимы – такие разные! – столь жестоко преследовали “божественного маркиза”? Ответ, думается, лежит в самой философии жизни маркиза.
Идеал де Сада, равно как и других французских просветителей, – человек, освобожденный от всех условностей, наиболее близкий к природе. И у Руссо, и у Монтескье, и у Дидро, и у Вольтера мы находим образ дикаря, гурона, таитянина – человека как бы современной им культуры, но совершенно не затронутого предрассудками своей эпохи. По мнению некоторых исследователей (Огюстен Кошен, Игорь Шафаревич), “этот образ не выдумка, он взят из жизни, но водились эти дикари не в лесах Огайо, а в философских академиях и масонских ложах; это образ того человека, которого они хотели создать, парадоксальное существо, для которого средой его обитания является пустота, так же, как для других – реальный мир. Он видит все и не понимает ничего”.
Но если другие просветители объявляли предрассудками такие понятия, как верность королю, дворянская честь, религия, сословные привилегии, то де Сад идет намного дальше. Он со всей решительностью ставит под сомнение не поддающиеся рациональному осмыслению табу на различные формы удовлетворения сексуального инстинкта, апеллируя к тому, что все это есть в природе! А потому – долой стыд! Человек должен уступить зову природы, зову плоти; не делая этого, он оскорбляет законы природы! “Не имейте иной узды, – пишет де Сад, – кроме ваших наклонностей, ваших желаний”.
Де Сад принадлежал к тем философам, для которых, как замечает Эрих Фромм, целью жизни было осуществление всех желаний человека. “Для Гоббса, – пишет Фромм, – это непрерывное движение от одного страстного желания к другому; Ламетри даже рекомендует наркотики, так как они по крайней мере создают иллюзию счастья; для де Сада удовлетворение жестоких импульсов является законным именно потому, что они существуют и требуют удовлетворения”.
История человечества между тем неопровержимо свидетельствует: как только садистские идеи овладевают массами (или по крайней мере элитами) – это вернейший симптом приближения чего-то страшного. Так было накануне падения Римской империи, так было во Франции в последние годы старого режима, так было во времена термидора, так было в России накануне Октябрьской революции.
Распространение садизма в широком понимании (как исчезновение чувства стыда, разрушение всей системы внутренних запретов) традиционно означало надвигающийся крах всего общественного устройства, а потому интуитивно ощущалось власть имущими как нечто смертельно опасное.
Французский суд, запретивший в 1957 г. массовое издание романов де Сада, отнюдь не настаивал, что такие сочинения следует полностью изъять из обращения. Они интересны для специалистов: историков, психологов, сексопатологов; они должны быть в научных библиотеках. Но попытки внедрить садизм в массовое сознание, навязать обществу то, что всегда отвергалось религиозной и культурной традицией, приводят к всплеску, выходу на поверхность всего низменного, что есть в человеческом подсознании; возвышенное, божественное уступает место низменному, дьявольскому.
Индивидуум, утративший религиозные и нравственные ориентиры, превращается в пыль, атомы и становится легкой добычей разного рода разрушителей. Казалось бы, есть над чем задуматься правителям, скажем, современной Франции, где согласно статистике каждый десятый регистрируемый брак – гомосексуальный.
Сегодня высвобождающуюся дьявольскую энергию искусно используют в своих целях те, чьим идеалом является создание и поддержание “нового мирового порядка”. Пусть, рассуждают они, сексуальные меньшинства отстаивают свои права – ходят миллионными маршами по столицам мира, вступают в браки, усыновляют детей! Пусть гомосексуалисты добьются права служить в армии! Пусть каждый гражданин получит возможность за счет государства сменить пол – хоть по два раза! Люди, чьи мысли и чувства заняты этими “судьбоносными проблемами”, уже никогда не прочтут Гегеля и Достоевского; они не зададут вопрос, во имя чего весь “цивилизованный” мир обрушился на Югославию. Они не задумаются над тем, почему столь стремительно растет пропасть между миром богатства и миром бедности. Они будут верить всему, что услышат по телевидению. Они будут знать свое место. Они будут покорны.
“Просвещение” оборачивается царством тьмы, свет – тусклым алхимическим огнем, абсолютная свобода – безысходным рабством.
