Тайна «суверенной демократии». Опыт дешифровки

Формула «суверенная демократия» как дефиниция государственного строя современной России была вначале предложена влиятельным представителем Президентской администрации, а затем поставлена под сомнение другим представителем, не менее влиятельным.

Высший арбитраж не был задействован. Президент не демонстрировал к этой формуле особой симпатии. Начались споры.

Политолог Вячеслав Никонов несколько пренебрежительно свел к «филологическим играм» попытки толковать новую формулу и выяснять, какой компонент важнее – «суверенитет» или «демократия». Никонов утверждал, что в данном случае власть заинтересована не в канонизации конкретной формулы, а в дискуссии, в поиске идеологического самоописания. Однако второй тезис противоречит первому. Коль скоро формула «суверенная демократия» выражает поиск официальной идеологии, то она именно должна подвергнуться (независимо от ее каноничности и/или дискуссионности) процедуре филологической интерпретации (причем, далеко не «игровой»). Формула «суверенной демократии» вполне закономерно вызвала сомнения, потому что она явно тавтологична.

Если обратиться к суровой науке лингвистике, то в русском словосочетании связь определяемого слова с определением отражает логические отношения субстанции с ее признаком: «демократия» – субстанция, «суверенность» – признак. Подразумевается, что «демократия» может характеризоваться признаком «суверенности», а может – не характеризоваться. Но ведь это не так. Французский правовед Жан Боден, который ввел термин «суверенитет» в культурный тезаурус, отождествлял суверенитет с верховной властью. Суверенитет «заключается в пяти функциях. Первая, и это принципиально, сводится к назначению магистратов (то есть должностных лиц. – М.О.) и определению служебных обязанностей для каждого. Вторая – принятие, отмена и обнародование законов. Третья – объявление войны и заключение мира. Четвертая – высшая судебная инстанция для всех магистратов и граждан. Последняя функция – право карать и миловать в тех случаях, когда сам закон не предоставляет возможности для помилования или смягчения наказания».

Основополагающие трактаты Бодена были написаны в 1560 – 1570-х годах – в трагическую эпоху Варфоломеевской ночи, религиозных войн, предельного ослабления институтов власти. Боден полемически стремился доказать принципиальное верховенство идеи власти над всеми институтами, которые представляют власть в конкретном обществе. Власть – по определению – суверенна, суверенна при любой форме государства: как при монархии, так и при демократии. В XVI веке – во Французском королевстве – подобный тезис мог шокировать. Слово «суверенитет» (образованное от слова «суверен» – властитель, монарх) никак не ассоциировалось с демократией – властью народа. Поэтому Боден акцентировал для современников (и для нас): «Народная форма правления является не чем иным, как частью суверенитета». Таким образом – со времен Бодена – поскольку демократия есть форма государства, постольку она есть форма суверенитета, постольку она суверенна. И никак иначе: несуверенной демократии не может быть.

Однако современная лингвистика очень кстати разработала учение о множественности функций языка. Оказалось, что базовая функция языка – коммуникативная (обслуживает передачу информации об окружающем мире) – отнюдь не единственная: в частности, наряду с коммуникативной существует экспрессивная функция языка. Именно экспрессивная функция царит в идеологии, политике и т.п. сферах общественного бытия.

Установка на экспрессию (буквально «выразительность», шире – «эмоциональность») – в отличие от установки на коммуникацию – способна трансформировать логические отношения, которые мотивируют связь в словосочетании определяемого слова с определением. Афанасий Матвеевич Селищев показал в дерзком исследовании языка советской эпохи (в 1928 году!), что воздействие экспрессивной функции выражается даже не столько в эмоциональности эпитетов (типа «революционный», «красный», «народный»), сколько в специфической, так сказать, «нелогичной» связи эпитета с определяемым словом. В результате неизбежной и навязчивой повторяемости эмоциональность политизированных эпитетов быстро автоматизируется, выветривается, перестает ощущаться, а их «нелогичность» сохраняется. Формула «суверенная демократия» явно предназначена не для научного, а для идеологического употребления. «Суверенная демократия» не академический термин, но идеологическая формула (идеологема). Эту формулу продуктивно интерпретировать в рамках не коммуникативной, но экспрессивной функции языка. При подобном подходе указание на тавтологию и т.п. логические несообразности – не итог, а начало филологической процедуры.

Продолжая анализ формулы «суверенная демократия», можно констатировать, что термин «суверенность» привычно имеет прежде всего «международный», «внешнеполитический» смысл (по Бодену, прерогатива суверенитета – «объявление войны и заключение мира»). Суверенность – атрибут (фактически синоним) независимости государства. Демократия есть форма государства, в идеале отличительный признак любого государства – независимость, значит, определение «суверенная демократия» – по законам коммуникативной функции – снова тавтологично. Напротив, в рамках экспрессивной функции языка эпитет «суверенный» наделен ясным содержанием. Будучи востребован на фоне «цветных» революций, этот эпитет декларирует не государственную независимость Российской Федерации (в которой никто не сомневается), а идеологическую установку на независимость – от влияния США и их союзников – внешней политики, подкрепленную эффективной армией. Согласно «суверенному» ходу мысли, только та демократия – действительная демократия, которая действительно (а не формально) независима во внешней политике.

Н.Макиавелли (ценивший суть, а не церемониальные формальности) писал в трактате «Государь»: «…хороших законов не бывает там, где нет хорошего войска, и наоборот, где есть хорошее войско, там хороши и законы…». Независимость внешней политики подразумевает независимость в толковании демократии, то есть право на адаптацию хрестоматийных демократических принципов применительно к интересам России, к интересам ее правящего слоя. С этой точки зрения, формула «суверенная демократия» напоминает советскую формулу «народная демократия». Формула «народная демократия» была так же (еще более) тавтологична (буквальный перевод: «народная власть народа») и так же наделена ясным идеологическим содержанием: она обозначала восточноевропейские государства, входившие в социалистический лагерь, то есть отказавшиеся от ориентации на западную модель демократии.

В сфере внутренней политики независимость – «суверенность» – понимания демократии декларирует готовность противостоять различным группам влияния: «олигархам», «регионам» – вплоть до противостояния государственным служащим, бюрократическому аппарату. И подобная интерпретация не противоречит историческому содержанию понятия «суверенитет». Боден утверждал, что суверенность власти выражается в таких ее прерогативах, как назначение должностных лиц, «определение служебных обязанностей для каждого» и «принятие, отмена и обнародование законов».

Власть устанавливает закон, потому власть – выше и вне закона. Тем самым правовед постулировал неподотчетность суверенной власти ни административным институтам, ни закону. Позднее бунтарь Руссо, следуя логике «суверенитета» и наделяя высшей«суверенностью» народ, провозглашал право народа-суверена отменить любой некомфортный закон и свергнуть любую некомфортную власть. В этом отношении экспрессивное содержание формулы «суверенная демократия» родственно другой загадочной современной формуле – «диктатура закона».

В России «внутриполитический» смысл формулы «суверенная демократия» близок формуле «стабильное государство», популярной среди американских политологов. Близость тем более убедительна, что Россия весь второй срок Путина существует под знаком «проблемы 2008 года», а «стабильность» занимает американских экспертов преимущественно в связи с осмыслением смены государственного курса вследствие выборов. По словам Майкла Мези, «для стабильного государства характерны разделяемое чувство принадлежности к нации, преемственность форм управления и постепенная и упорядоченная смена правящих элит». Согласно Мези, «политической стабильности грозит опасность, когда народное недовольство направляется против политических институтов и официальных лиц страны. Сильные и эффективные политические институты могут уладить недовольство прежде, чем это перерастет в политическую нестабильность. Слабые политические институты менее способны справляться с недовольством, результат чего – нестабильность».

В российской формуле «суверенность» – та же «стабильность», но провозглашенная более «наступательно». Итак, «суверенная демократия» – в рамках экспрессивной функции языка – выражает идеальную установку на (1) внешнюю политику, не совпадающую с политикой Запада; (2) специфичность самоописания российской государственности; (3) «стабильное» решение «проблемы 2008 года». Вместе с тем, это толкование никак не отменяет начального тезиса о том, что – в рамках коммуникативной функции языка – формула «суверенная демократия» нелогична. Подобное двойственное бытование отражает как очевидное несовершенство формулы «суверенная демократия», так и ментальную ситуацию в современном цивилизованном мире.

Культурологи определяют эту ситуацию как «постмодернизм», что подразумевает кризис тоталитарного, убеждающего слова, вообще – кризис слова. Забавно, впрочем, что девальвация слова ведет Россию – как и страны Запада – не к отказу от идеологических формул, а к активизации их производства. И к попыткам подменить политику оптимизацией политических технологий.

Михаил ОДЕССКИЙ.

Полная версия статьи опубликована в журнале “Moulin Rouge”, сентябрь 2007 г. (издатель Евгений Ю.Додолев).


 Издательский Дом «Новый Взгляд»


Оставьте комментарий

Также в этом номере:

Коротко
Скандалы
Вначале было слово
Эдита Пьеха: время и песни
Чужое и думы


««« »»»