Любой мужчина – раб женщин. Своего типа. И белокурые бестии в списке рабовладелиц лидируют с большим отрывом. Должен сознаться в одной ужасной, даже постыдной слабости – я очень люблю блондинок. Я люблю их той несчастной, тошнотворной любовью, что случается у пожилых гомосексуалистов к молодым солдатам срочной службы. Нет, я не имею в виду тех блондинок, что определяются исключительно цветом волос. Я говорю о героинях анекдотов, о девах, чья исключительная красота не обходится без столь же уникального простодушия, мягко выражаясь.
И ведь какова мука: всякий раз садиться напротив такой блондинки в кафе, заведения особого рода, куда им не скучно ходить – нужно ведь, чтоб «романтично» было, – заказ сделан, и ты разглаживаешь мятый пиджак, поглядываешь на часто-часто хлопающие ресницы, кашляешь, вздыхаешь, крестишься и все-таки начинаешь:
– А какая музыка вам нравится, Лидочка, то есть, простите, Сонечка? А книжки читать любите? Коэльо, например, или Мураками – какие вам нравятся? Ах, значит, вам нравятся синие книжечки, а вашей сестрице розовенькие? Как мило! А встречать рассвет, закутавшись в плед, любите? Задувать свечки, обнимая родную еще с детства плюшевую ящерицу? Думать о Его нежности, пока набирается ванна? Гулять, шлепая по лужам, до бутика и обратно? А пить мартини, держась за руку с любимым? Как так, у вас нет любимого, а где же он?
Но пока дело доходит до обсуждения вакантных мест в ее личной жизни, успеваешь проклясть все, включая и собственную слабость к этим обманчивым ресницам. И рано или поздно наступает момент, когда даже самый отъявленный блондинкофил говорит себе: стоп, хватит, любовный караул устал. Несколько лет назад это случилось и со мной. Я понял, что больше не могу слушать и спрашивать о том, хорош ли Коэльо в розовенькой обложке. А высказывать моим собеседницам всю страшную правду на сей счет мне не хотелось – ибо что толку? И я подумал: а не завести ли в кои-то веки роман с интеллигентной девушкой? Да-да, и никаких больше пледов, рассветов-закатов и бутиков!
Подходящий момент вскоре представился.
Как-то раз, гуляя по книжной ярмарке, я шел мимо издательских стендов, отчаянно размахивая пакетами со свежезакупленной литературой. А навстречу мне шла она – в длинной юбке, с грустно-задумчивым выражением на высокодуховном лице. Мы столкнулись, на удивление быстро познакомились и как будто бы сразу обо всем в этой жизни сговорились. («Тетя вашего дяди не училась ли в 1938-м в ИФЛИ с дядей моей тети?» – «Конечно-конечно, он еще потом написал такую интересную диссертацию, я даже помню его фотографию тех лет, он был такой кудрявый, носатый красавец» – «Что вы думаете о Букеровской премии, ну, не безобразие ли, а?» – «А вы читали статью Немзера позавчера?» – «Да ведь он сошел с ума!» – «А Соснора, вам нравятся стихи Сосноры?» – «О, вам нравятся стихи Геннадия Айги! А не пойти ли нам прямо сейчас куда-нибудь пить кофе?»)
Нечего и говорить, что у нас с ней оказалось полгорода общих знакомых – журналистов, профессоров, писателей, всем известных алкоголиков и просто одноклассников из «той самой средней школы». Да что там – всю жизнь мы читали одни и те же книги и понимали друг друга с полуслова, обмениваясь любимыми цитатами. Романтические отношения начались очень быстро, и уже через несколько недель я волнуясь должен был представляться ее родителям – что, кстати, вовсе не характерно для моих блондинок. По принятым в их среде обычаям молодежь гуляет сама по себе, а папа-мама появляются на сцене ближе к свадьбе. У интеллигенции же, напротив, ни одна пьянка не обходится без родительского участия, и оный родитель, отложив в сторону «Новый мир», непременно должен вместе с детьми поспорить о судьбах России.
Так было и здесь. Оказавшись в доме моей избранницы, я с облегчением увидел, что ее родители мало чем отличаются от своей дочери. Они тоже любят поэзию Сосноры и Айги. И с ними так же можно вести длинные дискуссии ни о чем («Но, позвольте, ведь Евтушенко все-таки…» – «Если вы читали новый роман Антона Уткина, а вы, конечно, его читали, то…»). Моя подруга оказалась естественным продолжением дома, в котором выросла, – и уже очень скоро я, просыпаясь у нее зимними утрами, стал подумывать о том, что, наверное, скоро женюсь. Прошлое отныне воспринималось, как фантазия, дурной сон – что за блондинки с коровьими глазами, что за вымученные беседы о мобильных телефонах и обреченные на неловкость приставания под музыку страшно даже вспомнить какой радиостанции. Теперь в моей жизни царили литературный журнал «Знамя», ее меланхоличные друзья-искусствоведы и аккуратный эротизм поэтических вечеров, на которые приходишь пьяным в основном для того, чтобы целоваться в углу.
Впрочем, счастье мое оказалось недолгим. Уже на исходе третьего месяца мне вдруг стало до ужаса скучно. Я перестал наслаждаться расслабленным листанием «примечаний к комментариям на прозу позднего Каверина» под утешительное шипение сковородок – и в голову начали закрадываться неприятные мысли. Что стихи Геннадия Айги попросту пресны. А в журнале «Знамя» за последние триста лет не печаталось ничего интересного. И если на месте женственности перед тобой «литературный процесс», то это ох как огорчительно. Но самое ужасное заключалось все-таки в другом. Когда женщина компенсирует нехватку данного Всевышним ума избытком внешней образованности, это сначала незаметно – в помрачении влюбленности, – потом понемногу, но печалит, затем раздражает, а дальше делается и вовсе невыносимо. Так и хочется гавкнуть – раз уж ты, дорогая, прочла все романы на свете, не сказать ли тебе хоть один раз для разнообразия что-нибудь оригинальное, осмысленное? И как вообще жить, если даже в постели начинаешь думать о русской филологии? Вон отсюда, филология, не место тебе здесь!
Но она все никак не уходила.
И тогда ушел я. И не ушел даже, а позорно слинял, признаюсь честно. Утек – как Женя Лукашин из известного телефильма – в Петербург-Ленинград. Не смог я снести бремя женской интеллигентности, бежал в беспорядке, побросав на любовном поле толстые журналы с поэтическими антологиями. Выбрал для себя бездуховность – дабы никогда больше не вспоминать во время сексуальных действ о статьях критика Немзера, чур меня, чур.
Но выиграл ли я и от этого? Нет, я и тут проиграл.
Что оставалось мне по возвращении в Москву? Стеная и причитая, я снова связался с блондинками. «Хочешь черта найти? Да он у тебя за плечом», – как будто предупреждал гоголевский герой. И вот снова передо мной сидит она – 175 сантиметров роста, четвертого размера грудь и глаза, полные самого искреннего непонимания. Нимфа недоумевает: кто этот молодой человек в очках, зачем он любуется ею и чего ему в конце концов надо? Сейчас самое время зажмуриться, внушить себе, что передо мной фонарный столб, и приступить, прости господи, к разговору. Ей явно нравится самый дорогой коктейль в этом заведении, и, если я немедленно не заговорю, она его закажет. О мои ушки, о мои усики, что сказали бы Немзер, Каверин, Евтушенко, Айги и все остальные, увидев меня за этим столиком, такого беспомощного перед ликом настоящей блондинки? Я в последний раз бросаю взгляд на ее грудь, принимаю романтический вид и устало спрашиваю:
– Так какая же музыка вам нравится, Лидочка?
И пусть она только попробует сказать, что ее зовут как-то иначе.
Дмитрий ОЛЬШАНСКИЙ.
