Эту актрису Марк Анатольевич Захаров называл «лучшей Кончитой». Речь о культовом спектакле «Юнона и Авось». Было восемь исполнительниц этой роли, Анна Большова была четвёртой хронологически, но, по оценкам знаменитого режиссёра, — номер один.
— Почему американское кино по всему миру смотрят, а российское, в общем-то, только у нас? Голливудская продукция настолько лучше, или это вопрос денег и каких-то традиций?
— Бизнеса, технологии…
Понимаете, вот у нас есть какие-то фантастические артисты, особенно если брать советское время. У нас есть Евстигнеев, да. А у них нет Евстигнеева. Какой бы ни был Аль Пачино там, или Мэрил Стрип… Я считаю, что Евстигнеев — он просто, в принципе, уникальный в своём роде.
— Вы его как-то отдельно выделяете? Он круче Смоктуновского или того же Леонова?
— Нет, конечно, Смоктуновский, Леонов — это… И понеслась, Басов, Ульянов, и так дальше, и так дальше… Какая-то фантастическая плеяда артистов была. И причём, чей-то талант, наверно, просто в силу собственной убогости, оцениваешь уже чуть позже, став старше, и пересматриваешь какие-то старые фильмы.
Я с таким наслаждением смотрю на Купченко, я обожаю Муравьёву… Вот тут был концерт Сергея Ивановича Скрипки с Оркестром кинематографии в зале Чайковского, и меня пригласили спеть там несколько песен. И я пела «Сладкую ягоду» из фильма «Любовь земная» (социальная мелодрама 1974 года по мотивам романа Петра Проскурина «Судьба» с Зинаидой Кириенко и Ольгой Остроумовой в главных женских ролях). И вот я смотрю на Остроумову и думаю: «Господи, как же я её люблю!» Счастье, вчера с ней играла спектакль, а через день я говорю: «Ольга Михайловна, ну вот просто…» — Она говорит: «Да это фильм такой! Вообще это, ну…» — Я говорю: «Ну ладно… Знаете, что… Вы просто ничего не понимаете!» (Смеётся)
— Вы можете работать на площадке или на сцене с человеком, который вам по-человечески неприятен? Ну, вы не разделяете его представления о прекрасном, или как-то идеологически расходитесь. Вы всех любите?
— Нет. Я вообще людей не люблю. И себя тоже.
— По этому поводу Сергей Муромцев, профессор Московского университета, председатель 1-й Государственной Думы, ещё в царской России, как-то высказался: «Кто в сорок лет не пессимист, А в пятьдесят и мизантроп, Тот, может быть, и сердцем чист, Но идиотом ляжет в гроб». Поэтому быть мизантропом — это абсолютно нормально. Вы, как профессионал, можете взаимодействовать в работе с человеком, который вам, скажем так, не очень симпатичен?
— А вот это, батенька, уже сыграть надо, да. (По поводу трезвого — в первом акте пойди выпей, а во втором мне надо быть трезвым! Это уже надо сыграть).
Конечно… Что лукавить, конечно, гораздо комфортнее, удобнее, продуктивнее, когда у тебя с партнёром, с режиссёром есть единомыслие. Это просто счастье… это очень важно, это очень ценно, и это увеличивает коэффициент полезного действия в разы.
Но, тем не менее, ситуации бывают разные, и, собственно говоря, ну как, «нам детей не крестить». Это тоже работает…
Ну, бывают какие-то ситуации, когда ты просто выполняешь свою работу. Если человек безнадёжен профессионально, а ты вынужден, как бы, взаимодействовать, это, ну, вызывает вопросы, и собственно, Господи, а что же делать-то? Но если человек выполняет всё, что нужно, с профессиональной точки зрения, и если ты с ним в чём-то не согласен, ну, это твоё личное дело, твои личные проблемы, так скажем. Если они никак не влияют на работу…
Хотя, по большому счёту, мне грех жаловаться, то есть, у меня не было таких ситуаций, чтобы я оказывалась прямо, ну как вот рассказывают какие-то жуткие истории… Когда, говорят, ходили смотреть на спектакль Ефремова и Дорониной, там аж всё искрило, то есть, они не общались в жизни, но выходили на сцену, и там такие страсти кипели, вообще прямо — ух!. Интересно, наверно, было бы посмотреть.
— Вы сами открыли эту дверь, упомянув фамилию Дорониной. Как вы восприняли подвижки во МХАТе имени Горького?
— Я — не беспристрастное лицо, с Эдуардом Бояковым давно-давно мы знакомы… Он меня приглашал в спектакль, был такой очень интересный проект по пьесе Владимира Сорокина «Свадебное путешествие». Я помню, у меня была премьера, и я ужасно волновалась, и как раз я ещё сама себя ввела в какой-то клинч, что-то там себе надумала, что-то… Перестала слушать режиссёра, и, в общем, сама себя загнала в угол и томилась от безвыходности, уперевшись рогом в угол. И как раз первый спектакль, а он начинается с такого колоссального монолога, на 7,5 минут, на расстоянии зритель, у нас ещё премьера была, как раз открывался Центр Мейерхольда на Новослободской… И там ещё с матерком…
Дело в том, что я тогда вообще была девочка из интеллигентной семьи, я слова матёрного не говорила… Когда мы репетировали в Еврейском Центре, на репетицию пришёл Володя Сорокин. И первое, что нам сказал: «Ребята, вся нецензурная лексика, которая была где-то чуть-чуть прописана, это совершенно не обязательно, это просто было сделано для перевода, для немцев, чтобы немножко усилить эмоциональную окраску», и так далее… Сказали: «Хорошо». А у меня в паре была Оксана Фандера… Андрей Смоляков с начала репетиции, потом подключился Володя Скворцов, то есть, была изумительная совершенно компания. И такая небольшая комната, в которой мы репетируем, и Эдуард говорит: «Давайте, давайте…». Пунцового цвета становлюсь и от зажима я вдруг выдаю не то, что там без мата, а я выдаю в 48 раз больше, чем написано. Ну, они сидели на полу, слушали, уже просто рыдали и ползали. А я, не выключаясь, на такой драматический монолог, и всё это на разрыв аорты прямо, «ух!». И заканчиваю… «О, молодец!». И самое страшное, что эти шлюзы до сих пор не закрылись! (Смеётся)
Даже когда что-то в сердцах прорывается, когда рядом ребёнок, я говорю: «Ты понимаешь, что это плохо — то, что я говорю! Вот когда ты вырастешь — говори всё, что угодно. Но это плохо! Это такая неотъемлемая часть русского языка, но она вовсе не обязательная. Ты не слышал этого…».
Когда Эдуард пришёл во МХАТ, он через какое-то время позвонил мне и предложил «Вишнёвый сад». А у меня не было даже наглости думать в том направлении. Но, когда мы получаем подобные предложения, начинает всё в нас вариться, как-то прорастать. И я когда пришла и сказала: «Знаете, вы сами виноваты, я не просила. Если вы так видите, то это ваша проблема. Потому что я вам ничего не обещаю». — Говорит: «Ты всё сказала? Молодец! Теперь давайте работать».
Я, пришла как раз в ноябре, буквально за три дня до этого случились эти неожиданные перестановки, я зашла в театр, и меня просто пронзило чувство такое, что вот, Господи, пожалуйста, ну, мини нас сия чаша как можно дольше!
Фото Никиты СИМОНОВА.
