Со Стоцкой у меня было интересно. То есть у меня вообще никак с ней не было, и это самое интересное. Я никогда не встречал такой прицельной работы судьбы. Думаю, это мне месть за неиспользованную возможность. Судьба таких вещей не прощает. Она тебе готовит-готовит идеальную возлюбленную, а ты все жмешься да кряхтишь, кряхтишь да жмешься. И потом, единственный раз струсив, сколько ни пыжься – ничего уже не сделаешь. Как в «Обыкновенном чуде» примерно. Один раз бывает у влюбленных день, когда все получается, а потом уже приходится преодолевать горы, снежные заносы и недоброжелательность встречных волшебников.
Короче, была какая-то кинематографическая премьера, много знакомого и незнакомого народу, и я увидел офигенную рыжую, которую никто еще тогда вообще не знал, и стал на нее издали смотреть. А она глазами стреляет-стреляет. И периодически, кажется, даже в мою сторону. Я буквально глаз от нее не отводил. На вид ей было лет 18 (узнал потом, что 19). Не сказать, чтобы очень высока ростом, но, безусловно, при ногах (клетчатую мини-юбку помню совершенно отчетливо). И, главное, совершенно рыжая, как я, собственно, и люблю. В молодости все интеллигенты мечтают почему-то о рыжей – сколько раз проверял. Вон у моего любимого друга Лео Каганова в любой повести фигурирует Машка, и всегда рыжая. Я тоже почему-то хотел именно такую. Ну, что Машка – понятно, имя романтическое, с традицией, а почему именно рыжая? Наверное, интеллигентному мальчику кажется, что именно такие, веселые и рыжие, развеивают нашу вечную хандру и внушают уверенность. А может, их больше дразнят в детстве, и они от этого вырастают правильными людьми. Это потом, прожив долгую жизнь, я узнал, что среди рыжих довольно высокий процент глупых, и вообще они происходят от неандертальцев, у которых ген золотистости как раз присутствовал. Неандертальцы потом вымерли, но несколько рыжих детей осталось. Им присуща воинственность, они темпераментны, предпочитают роль лидеров, на этику плевать хотели (неандертальцы потому и вымерли, что отличались крайним пренебрежением к этическим нормам). Иногда им поручают отвечать за энергетику.
Надо сказать, что в тогдашней Стоцкой очень сильно ощущалось еще не женское, а именно нимфеточное обаяние. Сергей Проханов это заметил рано – она еще в двенадцать лет вышла на сцену в его театре в «Фанте-инфанте». Нимфетка – совершенно особый тип, в котором Набоков разобрался не до конца. Он смотрел на нее слишком влюбленными глазами. Если проследить, у Набокова таких женщин-девочек полно – даже взрослые его героини отличаются подростковым сложением и подростковым же дурным характером. Врут, что нимфетка в «Лолите» – метафора. Никакая не метафора, ему действительно они нравились, и под их гибельное очарование он отчасти подпадал. Мне девочки-подростки никогда не были симпатичны, потому что они жестоки и самодовольны, их многие хотят, и это внушает им неоправданную самооценку. Но оценить их прелесть я в силах, хотя и предпочитаю наблюдать с безопасного расстояния. Нимфетка – это всегда жестоко: преимущество молодости – единственная вещь, с которой не поспоришь. Есть азарт в том, чтобы эту жестокость укрощать, обламывать, – отношения сразу приобретают драматизм, внятный даже идиоту. Так что за Стоцкой я наблюдал с понятной плотоядностью, отмечая про себя, что она и ведет себя скромно, и движется не без изящества, и никому не оказывает явного предпочтения, улыбаясь всем.
Рядом случился Александр Журбин, один из любимых моих композиторов и, уж точно, лучший рассказчик среди этого немногословного вообще-то племени.
– Саша, – спросил я робко, – вы не знаете, кто вот это?
– А-а-а! – захохотал Журбин. – Вон он кого высмотрел! Идемте, познакомлю.
– Нет, нельзя. Я не умею так сразу. А вы откуда ее знаете?
– Ее через полгода вся Москва будет знать. Она у меня в мюзикле по Набокову главную роль играет. Мюзикл – во!
За что я особенно люблю Журбина, так это за откровенность. Девять из десяти композиторов уверены, что пишут шедевры, и десятый тоже почти не сомневается, но вслух себя любит один Журбин. И есть за что.
– А что за вещь?
– «Камера обскура». Но мюзикл называется «Губы».
– Губы да, – сказал я. – Губы имеют место быть безусловно.
– А то! – поддакнул Журбин, гордясь так, словно это были его личные губы.
– То есть она там Магда Петерс?
– Именно.
– Но Магда была брюнеткой…
– Не суть. Магда была демоном, совратительницей. И уверяю вас, эта девочка играет настоящий, непреодолимый соблазн. Это тем более удивительно, что сама она ведет абсолютно правильную жизнь.
– Вы подъезжали?
– Нет. Но я давно живу и все понимаю. У нее очень серьезное к этому отношение, она вообще ничем, кроме профессии, не интересуется. Все личное – за семью печатями. А могла бы, между прочим, видеть у своих ног любого и вертеть как угодно. Пошли знакомиться!
И он помахал Стоцкой, и Стоцкая помахала ему, и Журбин показал на меня, и Стоцкая помахала мне тоже.
– Как ее звать хоть?
– Настя, – ответил Журбин. – И помяните мое слово, если вы хотите о ней написать (а я ни в каких иных намерениях вас заподозрить не смею), это надо делать сейчас. Потому что после премьеры это сделают все. За сорок лет профессиональной деятельности я ошибался редко – Настя Стоцкая будет звездой.
И тут я заробел. Если бы он сказал, что девушка действительно всеми вертит как хочет, что меняет поклонников, не вылезает из интриг и предпочитает нефтяных магнатов – я бы немедленно подошел и познакомился и, возможно, даже наговорил бы колкостей. Меня тип продажной невинности всегда ужасно злит. Но, поскольку этим типом здесь, по словам Журбина, и не пахло, – я закомплексовал. Передо мной было совершенство.
– Нет, Саша, – сказал я решительно. – Не пойду.
– Да почему?! Познакомитесь, интервью возьмете…
– Боюсь.
– Нечего бояться, нечего! – и он даже схватил меня за руку. – Ну, чего вы, как ребенок? Девочке же приятно будет, что она на вас так подействовала! Вы к ней потом не пробьетесь!
– Ну и правильно. Чего я буду разочаровываться. Она такая вся рыжая, а рот откроет – и я увяну. Нет, не пойду.
– Тьфу! – посмотрел на меня Журбин с глубокой укоризной. Видимо, сам бы он обязательно познакомился и написал бы для такой девочки мюзикл или песню (никаких других поползновений у него не бывает – он фантастический однолюб и никого, кроме жены, не ценит по-настоящему. Я вообще тоже, но поползновения случаются).
Вот так я испугался Стоцкой и не подошел к ней тогда, в канун 2002 года, за три, что ли, месяца до премьеры «Губ». А когда мюзикл вышел, и Журбин доказал свою способность делать хит из самой серьезной литературы, и про Стоцкую стали писать повально как про главную надежду русской эстрады – я уж к ней и не совался. Знал я, что родилась она 1 октября 1982 года в Киеве, потом переехала в Москву. Что есть у нее брат Павел Майков, артист, сыгравший в «Бригаде» Пчелу (очень, кстати, на нее похож). Что рыжая она не от природы, а по зову сердца – покрасилась в шестнадцать лет, потому что русость свою не любила и чувствовала себя огненной. Что училась в РАТИ на курсе Дунаевского и Проханова, и ни с кем романов не крутит – по крайней мере на людях. Все, кого я расспрашивал (а расспрашивал я придирчиво), говорили, что у Стоцкой кто-то есть, но кто и где именно – никому не известно. Кавалера она прячет и лишнего никому не позволяет.
Когда она сыграла Рокси Харт у Киркорова в «Чикаго», да потом еще появились слухи, что между нею и Киркоровым что-то есть (хотя до этого ползли слухи, что у Киркорова ничего такого не бывает, а еще до того – что бывает со всеми вообще; кто только запускает всю эту хрень? Неужели Киркоров?)… В общем, когда Стоцкая основательно и прочно зазвездилась, да еще выиграла Юрмалу с чудовищной, на мой вкус, песней «Вены-реки», да еще повсюду стали появляться ее рискованные фотографии – очень, надо признать, возбудительного свойства, я окончательно решил, что она для меня потеряна. Тут же тихо прошла информация о том, что она вышла замуж, и избранник ее не имеет никакого отношения к шоу-бизнесу. И что Стоцкая относится к нему необычайно серьезно. Никаких надежд на знакомство с ней, тем более близкое, мне питать уже вроде не полагалось, и тем не менее судьба продолжала нас сводить – явно в порядке издевательства. То мне закажут написать про «Женитьбу Фигаро» с ее участием (а там, кроме нее, вообще смотреть не на кого), то дочь десятый раз подряд слушает хит из того же «Фигаро» – единственную смешную песню оттуда – про любовь и морковь, то на какой-нибудь опять же тусовке Стоцкая оказывается рядом и улыбается мне во все свои зубы («Зубы» – вот как должен был называться мюзикл Журбина! Они у героини действительно что надо, мертвая хватка девочки с окраин). А я все смотрю на нее или пишу о ней, и ни слова ей при этом не говорю – как в классическом грузинском анекдоте: «Хочешь и молчишь».
А почему я молчу? Даже не потому, наверное, что робею. Не так я робок. Я боюсь не того, что она меня поднимет на смех, и не того, что проигнорирует, а все того же: вот она так мила, и ведет себя не без остроумия и вкуса, а скажет что-нибудь – и кранты моему идеалу. Так уже бывало. Проверку разговором выдержала одна Вера Глаголева, лучше которой я вообще никого не знаю.
И тут вдруг мне говорят в «Мулен Руже»: а давай Стоцкую на обложку поставим! А ты возьмешь у нее интервью. Вот телефон.
Тут-то я и почувствовал дальний прицел судьбы. Не затем же я пришел в «Мулен Руж», чтобы из эротического журнала делать интеллектуальный! Это пошлая, мелкая задача. Это фортуна меня привела, чтобы я наконец пришел к Стоцкой знакомиться. Как официальное лицо. Ну и что, что она любит мужа? Я тоже люблю жену! Вот пойду сейчас и познакомлюсь, и возьму интервью, а там пошло-поехало – глядишь, что-нибудь и получится. Не верил я, что ей нравится Киркоров. Глядишь, мы с Журбиным ей новый мюзикл напишем. Или даже я один напишу, зачем мне Журбин?
И тут судьба начала утонченно издеваться. Например, звоню я Стоцкой договориться о встрече – а она улетает в Киев. Черт с ним, мне тоже надо в Киев. Еду туда – а у нее отключается мобильный. Договорились на первые числа марта – у нее съемка; еще раз договорились – гастроли; договорились в третий – примерка… То есть никак, ни при каких обстоятельствах не получается не то что увидеться, а слово друг другу сказать. Она, правда, спросила: а на какую тему интервью?
– Ну, например, про гибельное очарование нимфеток, – ответил я робко. – У нас ваша съемка есть…
– Судя по теме, – сказала она, – у вас какая-то плохая съемка. Давайте, новую сделаем.
– Давайте.
– Ну, позвоните в четверг…
Бойтесь ваших желаний – они осуществляются. Я очень хотел, чтобы Стоцкая оказалась неприступна. И она оказалась. Еще я хотел, чтобы она не раскрывала рта. И она раскрывала его только затем, чтобы отказаться со мной говорить. А ведь эта женщина могла быть моей, в смысле моей героиней. Я мог тогда с Журбиным подойти, и все сложилось бы иначе. Прав был Журбин, очкастый искуситель: теперь я и так, и сяк – а она уже в тех сферах, откуда к простым людям долетают иногда только сплетни про то, как все со всеми в ванне из шампанского, среди розовых лепестков.
Наконец настал четверг.
– Знаете, – сказала она по телефону, – мне очень стыдно, но я не могу говорить.
– Почему?!
– Не могу рта раскрыть буквально, – объяснила Стоцкая.
– Обет молчания?!
– Нет, анестезия. Я зуб лечила. Понимаю, что давно вам обещала, но вот говорить, честное слово, совсем не могу. Вы не будете в обиде?
– Нет, – сказал я, чувствуя, что попал в собственный сон.
– Ну, увидимся как-нибудь, – проговорила она.
– Конечно, – ответил я.
Наверное, для полной уже иронии судьбы мы обязательно встретимся. Когда ей стукнет восемьдесят, а мне девяносто пять. Она, конечно, все еще будет хороша. И тогда найдет время для «Мулен Ружа». Только никакого «Мулен Ружа» уже не будет даже в Париже, особенно если там останется такой же бардак, как сейчас.
В общем, все мои мечты насчет Насти Стоцкой осуществились. Она недоступна и чиста, как настоящая нимфетка. Она не говорит глупостей и вообще ничего не говорит; чтобы меня не разочаровывать – она со мной даже не видится. Она тот самый набоковский эталон девочки, по которой все сходят с ума, – потому что по-настоящему любить можно только ту, которая неуловима. И все преимущества такой жизни налицо: видеть Стоцкую я могу постоянно – она и в телевизоре, и в театре, и на фотосессиях, – а обладать или просто общаться не полагается, так что чувство мое не пострадает. Я ее вечно буду любить – как любит Гумберт свою Лолиту, о местонахождении которой давно не имеет понятия.
Я могу домысливать ее как угодно, благо внешность ее это позволяет: в ней есть и холод, и жар, и страстность, и рассудочность. И не зря в «Женитьбе Фигаро» она так убедительно поет о том, что без денег любовь ничего не стоит, морковь это, а не любовь. Я могу представлять ее чистой, распущенной, злой, доброй, фальшивой, искренней – благо ее большой рот и круглые глаза с одинаковой легкостью выражают все это, часто на протяжении одной песни. И правильно она делает, что не приближается: одно дело – любить выдуманную рыжую девочку, способную на все, а другое – разговаривать для эротического журнала с усталой актрисой, у которой от этих эротических журналов давно стойкая изжога, если не тошнота.
Так что насчет анестезии все тоже оказалось на месте. Как писал мой друг Вадим Степанцов в куртуазной юности: «Моя единая отрада – твоя немая красота. Не говори, мой друг, не надо. Сомкни навек свои уста».
Дмитрий БЫКОВ.
