Немного о житейских обычаях народов, представителей которых в современной России часто обзывают презрительными кличками, считая, что если они приезжают в нашу страну вкалывать на тяжёлых и грязных работах, куда местные жители идут с неохотой, а то и вовсе не идут, поскольку во-первых они непрестижны, а во-вторых платят там меньше, чем сильно уважающий себя, часто неизвестно за что, абориген готов получать за тот простой факт, что он появился на рабочем месте, не обязательно вовремя, и ещё неизвестно, что он в течение рабочего дня сделает, так это только потому, что приезжие, по мнению аборигенов, тупые и неразвитые. Ага. Тупые они? Чёрта с два! И тут речь не о пролетарском или каком угодно другом интернационализме, а просто о людях. Разных, как и все люди в этом мире, какого бы роду-племени, языка и веры они ни были.
Людей в мире много. Хитрых и простодушных, умных и глупых, работящих и ленивых, талантливых и бестолковых, злых и добрых, щедрых и жадных, лживых и честных, трусливых и отважных, подлых и благородных, низких и высочайших помыслов, развратных и верных, талантливых и таких, что хоть кол на голове теши… На кого натолкнёшься, по тому и будешь мерить всех прочих, из того социума, к которому они принадлежат. Обычное дело. Очень редко встречаются люди, способные видеть всё то, что скрыто в разных народах, хорошее и плохое. Ещё реже — понимать, откуда оно взялось. И уж совсем редко те, кто может стать для чужаков своим и сделать из них своих. Такие обычно становятся великими правителями или теми мудрецами, которые помогают им править. У каждого по-настоящему великого правителя такие люди в окружении есть.
Но это лирика. Вечереет, работа окончена, можно поразмышлять и о суетном. Тем более, за окнами темно, холодно и снежно — зима. И уж если ни правителя из тебя за всю жизнь не вышло (нету никакого стремления к власти, хоть тресни — всегда легко её оставлял и по возможности от неё дистанцировался), ни придворного (бежал от этой жизни, как чёрт от ладана), а так и остался на старости лет любопытным и жизнелюбивым, склонным к добродушному весёлому подтруниванию над окружающей действительностью наблюдателем («Ходжу Насреддина» Леонида Соловьёва в детстве перечитал сверх меры, что ли?), самое время поговорить о еде. Дело к ужину, аппетит нагулял — самое то. Как раз написать этот текст, отправить и самое время перекусить. Именно в таком порядке, а не наоборот, иначе он разве что к полуночи появится.
Нет, конечно, можно было бы вспомнить не о еде, а о ремёслах. О гончарах и стекольщиках, оружейниках и ткачах, медниках и ювелирах, камнерезах и красильщиках, чьими изделиями восхищаются глупые туристы, не умеющие и сотой доли того, что те делают всю жизнь, творя красоту, хрупкую или несокрушимую и вечную, в зависимости от материала, с которым работают. Какие кувшины и блюда, пиалы и чайники, клинки и доспехи, ткани и обувь, женские украшения и детские игрушки век за веком делают эти руки! Какие дворцы и храмы строят! Какие фрукты и овощи выращивают! Как хороши их кони и как ухожен домашний скот и птица, притом, что выращены зачастую там, где сама природа противится любой жизни и готова в один момент стереть её с лица земли — в горах, степях и пустынях…
Автору близок Восток с его многообразием вкусов — так уж с детства повелось. Есть для него своя прелесть в еде Индии и Китая, Кореи и Вьетнама, Казахстана и стран Закавказья, Турции и Ирана, арабского мира и Израиля. Точнее, кухнях, ибо их много и множество это куда более разнообразно, чем он способен не только описать, но и перечислить. Но душа его на всю жизнь осталась привержена Средней Азии, а точнее Узбекистану, который он узнал, благодаря папе, жившему там в войну, в эвакуации, и до конца жизни в отпуск старавшемуся хотя бы раз в году туда вернуться — на могилу дедушки, навсегда оставшемуся лежать на старом ташкентском кладбище, где хоронили привезенных с фронта тяжелораненых, среди которых оказался и Ефрем Яковлевич Сатановский — дедушка Фроя, с которым мы не виделись никогда…
Странно это, понимать, что ты перегнал по возрасту одного дедушку раза в полтора и тебе не так уж много осталось, чтобы догнать другого, да и возраст отца и тестя давно пройден, и твои внуки уже дошли до тех лет, в которые ты себя и окружающих хорошо помнишь. Смотришь на них и удивляешься: неужели ты тоже таким, как они когда-то был? Смешным карапузом, трогательным и ужасно неуклюжим, которому всё окружающее было интересно и весь мир казался одновременно огромным и странно маленьким, по сравнению с тем, каким он был до того, как появились поезда и самолёты, способные перенести человека на какие угодно расстояния без особых хлопот и на удивление быстро… Ещё недавно нужно было от одного города к другому или из одной страны в другую идти и ехать пешком, верхом или в повозке, проводя в дороге дни и недели, месяцы и годы, и вдруг…
Но об этом писать можно бесконечно, а написание вечернего текста имеет свои законы, да и в животе уже изрядно бурчит, так что усмирим калам, стреножим память и остановим воображение на том, чего достигли, а то и к утру не добраться до кухни, где подкипает вечно включённый в сеть и залитый до верху водой из фильтра верный китайский титан и набит снедью холодильник. Не зря же они хозяина ждут? Увы, писать придётся о том, что осталось далеко в Москве, где народ ещё гуляет в ресторанах, несмотря ни на какие строгие правила, насчёт QR-кодов. Париж стоил мессы, а правильно накрытый дастархан стоит вакцинации, даже если ты убеждён в том, что всё это придумали на твою голову Гейтс, Путин и Собянин вместе взятые, и нету на свете никакого коронавируса, а есть лишь социальные эксперименты и чей-то заранее ненавистный бизнес…
Так вот, о хлебе. Автор искренне уважает пресную арабскую питу (особенно иракскую, друзскую или курдскую — плоскую, тонкую, ручной выделки и размером в тарелку) или витую израильскую халу с маком и кунжутом, украинскую поляницу с гребешком, тонкий прозрачный армянский лаваш и чёрный пахучий русский «Бородинский», грузинский пури лодочкой и индийский наан и чапати, мексиканскую тортилью и венгерский лангош. Он балдеет от казахских баурсаков и трогательно похожих на них по вкусу советских пончиков, жареных в масле и посыпанных тончайщей сахарной пудрой. Он даже готов ценить правильно подсушенный в тостере американский долгоиграющий, заранее нарезанный тостовый хлеб, который похож на вату, буханку которого запросто можно сжать в кулаке, если только он с расплавленным сыром.
Автор ностальгически любит российские бублики с маком, которые так хороши к сладкому чаю с холодным сливочным маслом, разрезанные вдоль, ломтики которого слегка закручиваются и ломаются, когда их на эти бублики мажешь. Ну и, знамо дело, ему близки их толстые двоюродные братья из США и Канады, еврейские бейглы, разрезанные на две половинки или на четвертушки, с плавленным финским сыром «Виола» или аутентичные, с мягкой «Филадельфией» и ломтиком лосося, слабосолёного розового, нежного, как поцелуй молоденькой девочки — в щёчку. Так вкусно (не поцелуй — поцелуй дело обычное, а бейгл, особенно свежевыпеченный или даже подогретый в микроволновке, с чуть припалённой корочкой на торце), что даже слюноотделение идёт рефлекторно от одних воспоминаний, как у собаки Павлова…
Да что там! Автору не чужд даже эфиопский кисловатый хлеб из тэфа — ынджера, рыхлый и ноздреватый, и уж тем более китайские паровые булочки маньтоу (не путать с узбекскими мантами, которые суть — то ли большие мясные пельмени, то ли паровые пирожки, хотя названия могут быть и родственными). Про французские багеты, итальянскую чиабатту и турецкий рамазан пиде тоже забывать не стоит. Но ближе всего его сердцу тандырные лепёшки, которые папа когда-то привозил из Ташкента. Они бывают разные, в каждом городе свои. С кунжутом и без (автор с кунжутом особенно любит). С наполнителями и без них (особенно хорош в этом качестве сыр). При этом автор больше всего любит пресные, тонкие, ароматные, с хрустящими бочками, иногда чуть подгоревшие снизу, с той стороны, где их лепили к раскалённой печи…
Лепёшки эти могли дома лежать неделями и месяцами, высыхая до каменного состояния, но не плесневея и становясь мягкими после того, как их, сбрызнув, а то и просто полив водой ставили в духовку или грели на сковородке (а сейчас, когда они появились в продаже в Москве, и в обычной микроволновке). Только есть их тогда надо было быстро, потому, что теряли они, разогретые, упругую мягкость довольно быстро. Нет и не было для автора более вкусного хлеба, чем эти лепёшки. Хоть тресни, нет. Так что, любые глупости, насчёт людей, которые умеют печь такой хлеб, он отметал и отметает с порога. Ну, а поскольку и так уже долго пишет и есть хочется нестерпимо, ни о чём другом сегодня вспоминать не будет — сил нет, и идёт ужинать. Скоро полночь, а спать тоже иногда надо. Про всё остальное, тоже любимое, в другой раз. Прости, читатель! Надо и совесть иметь — и автору надо, и тебе…
