Воспоминания и рассуждения о наших революционных событиях тридцатилетней давности, которых так много совсем не только в этот юбилейный год, интересны каким-то странным оттенком, не очень похожим на банальные чувства современников бури: романтическую ностальгию и трагическое сожаление.
Банальные чувства легко понять. Катастрофа последних пятнадцати лет двадцатого века одних подняла, а других выбросила. Для кого-то самым увлекательным переживанием всей жизни стало стремительное освоение прежде неизвестного мира: запрещенные книги и фильмы, рок-фестивали, первые шаги по заграничной земле, кооперативная торговля, огромные митинги, да хоть бы и бутерброд и мороженое в настоящем американском фастфуде. Но расскажи все это человеку с иной биографией — и встретишь одно раздражение. Его рассказ о тех же годах и событиях — это русские беженцы с имперских окраин, охваченных войнами и погромами, это отступающие и деградирующие войска, чувство стыда за агонизирующее государство, закрытые заводы, нищета, уличный гангстеризм и борьба за элементарное выживание. Тут уже никакой ностальгии, а один сплошной траур.
Этим двум сторонам русского общественного конфликта — не понять друг друга даже и тридцать лет спустя.
Но есть, повторяю, в этих ожесточенных и бессмысленных спорах и что-то еще. Ощущение загубленного дела, какой-то роковой ошибки симпатичной тебе идейной партии — и ошибки, допущенной именно тогда, в те смутные дни, когда, как теперь кажется, всю новейшую историю можно было пустить в другую сторону. И в этом желании как-то переиграть 1991 год, что-то сделать иначе — едины и те, кто оплакивают Советский Союз (и это логично), и их противники, тогда праздновавшие легкую победу над коммунистической гидрой, а ныне сетующие на то, что они свой триумф упустили.
— Нужны были люстрации! Запретить вовремя КГБ! — и оно бы уже не воскресло, — говорят одни.
— Дураки гэкачеписты! Даже не танки — какие танки! — а всего лишь одна вовремя проведенная операция спецназа спасла бы страну, — отвечают другие.
Но сколько не разгоняй, не запрещай в своем воображении нехороших чекистов — или, напротив, окаянных демократов, — любая серьезная историческая развилка устроена таким образом, что найти правильное направление только благодаря тому, что ты сиюминутно-удачно кого-то арестовал или выгнал — невозможно. Поздний Советский Союз весьма преуспел в репрессиях против диссидентов — и, казалось, совершенно разгромил вольнодумную угрозу, но только для того, чтобы оказаться беспомощным перед той же угрозой, но уже в исполнении собственного генсека. Так и наследовавшая ему либеральная Россия — три раза успешно опрокинула грозивший ей «реванш темных сил», а именно в девяносто первом, девяносто третьем и девяносто шестом году, — и все-таки те, кого тогда так боялись, явились во власть на рубеже веков уже изнутри государственного аппарата. Нет, в случае каждого поражения нужно искать его содержательные причины, а не махать кулаками через тридцать лет.
Неудача прогрессивных сил, которым в августе у Белого дома свалились на голову грандиозные возможности — определилась из-за двух обстоятельств.
Во-первых, в отличие от всех бывших подсоветских республик от Ташкента и Астаны до Риги, Варшавы и Будапешта, поставивших в новой жизни на политический национализм и продолжение своего докоммунистического бытия, — РСФСР отказалась стать продолжателем исторической России и как-то ассоциироваться с русским народом. Она предпочла быть нейтральным пространством без идентичности, титульной нации и даже без слов гимна, ничейной страной для кого угодно, а значит, и ни для кого конкретно, — воспроизводя тем самым ту нелепую и унизительную роль пустого места, которую для РСФСР прописали большевики в устройстве СССР.
Но всякая пустота нуждается в заполнении — и, если уж люди, переставшие быть официально советскими, сделались вместо этого «никакими», этакими политическими сиротами, им не оставалось ничего другого, кроме как вернуться к советскому наследию, пусть и в ностальгически-мифологическом его варианте. Это и произошло довольно быстро.
Во-вторых, подвела установка тогдашнего начальства на экономический нигилизм. Вместо того, чтобы давить на скоробогачей и баронов разбойничьего капитала, требуя от них человеколюбивой деятельности, вместо того, чтобы придумывать разные мероприятия для морального и бытового укрепления обывателя — от компенсаций за потерянные банковские вклады (хоть бы и землей) до благотворительных столовых, — начальство отдалось царившему хаосу, поверив в то, что рынок как-нибудь сам все наладит. Но ценности свободы и прогресса не могут жить в нищем, потерянном и озлобленном обществе. Им нужно общество сытое и уверенное в себе. И та свобода, которую судьба вручит этим потерянным людям, будет ими вскорости отдана — в обмен на поддержание самого простого порядка и скромный, но верный доход. Так и случилось — и тех, кто произвел этот обмен, я не могу упрекнуть.
У защитников Советского Союза были другие проблемы.
Дело в том, что на их стороне просто не существовало людей, которые были бы в состоянии осознать истинное положение вещей — и действовать не по принципу «полный назад» или «полный вперед», а — умеренно и практично.
Не пытаться отстаивать восточноевропейский соцлагерь до конца, — но в то же время отчаянно торговаться за его сдачу, особенно в случае ГДР.
Не держаться за всю огромную страну — с Прибалтикой, Кавказом и Средней Азией, — но при этом единство с Украиной, Белоруссией и Казахстаном не терять ни в коем случае.
Разрешить кооперативы, но не разрешать митинги.
Охотно приглашать иностранцев с деньгами, концессиями и технологиями, но не приглашать иностранцев с «разоружением», сектами и вредными советами.
С удовольствием пользоваться достижениями лучших держав, перенимая у них все сколько-нибудь полезное, — но и смотреть на эти державы как на противников и конкурентов, а не друзей, в большой политике несуществующих.
Продавать предприятия в частную собственность, но — только под строгим надзором, а если будешь себя неприлично вести — заберем.
Похоронить коммунизм, но — вдохновить русское национальное чувство.
Словом, быть отчасти «китайцами».
Таких китайцев в руководстве погибающего государства, а равно и в народе — не было. Вместо них — были люди восторженные по отношению к открывающимся перспективам, и люди однозначно и тотально консервативные, но ни те, ни другие — увы, не могли аккуратно перебрать, как на базаре, предлагаемый современностью товар, и, не забирая все сразу, но и не отказываясь от всего, придирчиво выбрать именно то, что было нужно.
А когда нет людей — обсуждать теоретические пути и концепции интересно, но бесполезно, их все равно некому было бы воплощать.
Итого: прежняя либеральная Россия не умела поженить свою внезапную свободу — с патриотическим чувством и укреплением обывателя, а прежняя коммунистическая Россия — не умела выгодно продать свой коммунизм, оставив в неприкосновенности главное: саму родину и государство.
Как удобно формулировать все это здесь и сейчас, в следующем веке. Как красиво выглядят эти безнадежно опоздавшие рецепты.
И как горько думать, что никогда и никого нельзя выучить, как ему быть — там, в наивном прошлом, — и нельзя рассказать, что с ним будет дальше.
Только вспоминать и вздыхать.
