В политике есть простые вещи и лёгкие решения. Назначить начальника — или уволить начальника. Раздать народу немного денег — или отобрать у народа денег, но уже сильно побольше. Выйти с плакатом «Долой!» — или пообещать, что буквально завтра будем жить как в Швейцарии. Предложить похоронить Ленина — или вернуть на место памятник Дзержинскому. Словом, как в древнем анекдоте, — купи козу, продай козу и радуйся переменам.
Но есть и другие проблемы, о которых говорят реже. Проблемы, с которыми не очень понятно, что делать, а то и вовсе — ничего сделать нельзя.
Поговорим о них.
Первая нерешаемая проблема России — это драма её связи с западным миром.
Тем миром, от которого невозможно отказаться и навсегда от него закрыться, но и «дружить» с ним, слиться с ним в каком-нибудь фантазийном единстве — не получается. Россия связана с европейскими и англоязычными государствами миллионом обстоятельств моды и технологий, истории и искусства, недвижимости и торговли, да и просто большой любви русского человека к Лондону, Парижу или Риму, любви, увы, совсем не часто взаимной. Но в то же время Россия — слишком большая, слишком серьёзная и отдельная во всех отношениях держава, чтобы её пустили в общий западный домик, за общий западный стол. Хозяева этого домика и стола — мотивированы опасениями такой крепости и многовековой выдержки, что даже русско-советская катастрофа 1991 года и полная наша тогдашняя готовность к подчинению — не мотивировала их изменить своё мнение о «медведе», который казался и кажется им опасным, варварским, неправильным, и уж лучше врагом, чем другом. И хоть мы и не можем жить вовсе без них, но и не можем быть вместе.
Вторая нерешаемая проблема России — это ужасный перекос между столицей и провинцией.
Конечно, известная разница, знакомая каждому, кто сначала побывал, допустим, в Нью-Йорке, а затем оказался где-нибудь в пенсильванской, а то и канзасской глуши, привычна всему миру и никогда не исчезнет. Но всё-таки та же Америка — равно как и Германия, Италия и многие другие увлекающие нас страны — живёт со многими центрами и относительным благополучием в глубине, тогда как Россия — это Москва, немножко ещё Петербург, а дальше загадочное «всё остальное», на долю которого приходится не просто другая, а космически другая — в плохом смысле — жизнь. И потому поток людей, которые сначала стремились вырваться из деревень, затем — из малых городов, а теперь уже и покидают города крупные, чтобы только получить свою часть московского кошелька и московской перспективы, представляется бесконечным. Разумеется, можно вообразить каких-то фантастических правителей, которые решат развернуть этот поток в обратную сторону — и не репрессиями, а разумными экономическими идеями, созданием тех условий, которые сделают всевозможное «там» почти таким же комфортным, как и московское «тут». Но на деле стремиться к идеалу никто не хочет — любому чиновнику проще поддерживать тот порядок, который худо-бедно устроился до него, и наживать с этого порядка свою взяточно-строительную копейку (точнее, миллиард). Так что логично будет предположить, что «Москва» — уже и в полсотне километров от МКАДа — так и будет разбухать от людей, денег и многоэтажек, а дальняя Россия — оставаться в пустоте.
Третья нерешаемая проблема России — это засилье государственного над частным.
Казалось бы, советская эпоха, когда бизнес и собственность были запрещены, ушла в учебники, и можно было бы надеяться — как многие и думали на рубеже того и этого века, — что уж теперь-то здесь расцветёт частный хозяин. Не тут-то было. Быстро выяснилось, что снятие табу на капитализм вовсе не означает, что вы получите «тот самый» капитализм западного или отчасти нашего дореволюционного образца, когда Ивановы, Петровы и Сидоровы — фабриканты, магнаты и лавочники — честно конкурируют друг с другом на рынке, а раз они это делают за прилавком, то и на выборах происходит нечто похожее. Нет, оказалось, что есть и другая, равноудалённая от коммунизма и конкуренции система, когда всё вокруг происходит с большим участием государства, но за этой казённой ширмой действует частный интерес. То есть Ивановы и Сидоровы становятся не хозяевами, а чиновниками, они делаются мэрами, генералами и прокурорами, но в этом качестве мыслят как бизнесмены, извлекая доход из своей государственной должности и её скрытых возможностей, а не из «чистого» рынка. И этот казённый капитализм — вороватый, неповоротливый, мафиозный, предпочитающий конкурировать в аппаратных интригах и зарабатывать на расходах казны, а не на доходах и налогах граждан, — в России очень органичен и, видимо, неистребим.
Четвёртая нерешаемая проблема России — это отсутствие нации.
Политической нации, конечно, а не того изначального этноса, который её формирует, с его узнаваемым фольклорным, литературным или бытовым миром. Многие западные — и не только западные — нации родились и выросли благодаря революционному национализму и либеральному капитализму лет сто, а то и двести назад. Там всё было просто и шаблонно: старая империя, её аристократия, а заодно Ватикан, господство каких-нибудь высокомерных чужаков, но — в противовес им романтические интеллигенты и бородатые промышленники сочиняли, пользуясь человеческим материалом окрестных крестьян, их сказок и рабочих рук, новую общность, которая чуть позже, на баррикадах или в результате проигранных прежними королями войн, оказывалась наследником распавшихся или преобразившихся государств. У нас — иначе. У нас национализм и капитализм мелькнули где-то в эпизоде, быстро ушли в кулисы, а главная роль создателя будущего и знаменосца прогресса досталась большевикам, которые, в свою очередь, были озабочены не Россией и уж точно не русским народом, а всем человечеством. И, когда их корабль утонул, страна осталась в печальной неопределённости, словно выживший в океане: мы — кто? Мы — страна какого народа? Мы — чьи наследники? Царей, революционеров, интеллигентов, крестьян? Мы господа или слуги? Мы — победители внутри своей истории или же мы вечные страдальцы? И кто наш враг — Запад? Соседи? Собственное начальство? 12 июня — день нашей независимости от кого? А 7 ноября — это повод для радости или траура? Национальная история — за вычетом разве что единодушно принимаемой памяти о войне 1941 года — есть одно сплошное противоречие и конфликт. И миром пока не пахнет.
Пятая нерешаемая проблема России — это её страсть ко всему глобальному и равнодушие к малому.
Нет в мире, должно быть, другого народа, который бы так гордился полётами в космос, масштабом своей территории, завоеванием или, если угодно, освобождением других народов, словом, любыми историческими сюжетами, где виден размах, — и в то же время был так беспомощен в повседневном улучшении той скромной реальности, что дана не Гагарину или Жукову, а мелкому руководству и населению какого-нибудь жилого квартала. Мы можем навести порядок в Сирии, но не в Рязанской области, и корни этой драмы находятся где-то намного дальше, чем принято думать, не только в глупости или жадности конкретного Иван Иваныча. Должно быть, в самом устройстве русской культуры есть что-то глубоко кочевое, но не в смысле «кочевников», какими их видит исторический миф. Скорее, русский кочевник — это военный, переезжающий из одних казарм в другие, крестьянин, сжигающий лес, чтобы засеять поле, но через несколько лет двинуться дальше, казак-конкистадор, чиновник, перемещаемый на огромные расстояния распоряжениями сверху, беглый крепостной или ссыльный преступник, ищущий работы в городе колхозник, нынешний вахтовый продавец или охранник. Русские не дружат с оседлостью, им вечно что-то мешает как следует обустроиться на одном месте — нашествия, стихийные бедствия, власть, — но если бы можно было помечтать, то борьба с борщевиком, которым зарастает страна, кажется мне важнее запуска ракеты.
Шестая нерешаемая проблема России — это её элита и судьба этой элиты.
Когда-то, в позапрошлом столетии, мы имели на её месте обыкновенную для Европы наследственную аристократию, к которой медленно, путём сурового отбора, присоединялись купцы, интеллигенты, офицеры и чиновники из народа, усваивавшие культуру тех, кто занимал социальный верх до них. И, что очень важно, эта укоренённость во многих поколениях на одном месте, как и свойства тогдашней экономики, нуждавшейся в работе и производстве товаров именно здесь, где-то поблизости, а не на другом конце мира, — создавали то благословенное положение вещей, когда благополучные люди улучшали жизнь вокруг себя. У каждого из них имелись усадьба и хозяйство то в Новгородской, то в Пензенской губернии, а не только на Рублёвке. Всё это было сметено XX веком. И теперь, когда все его войны и революции кончились, выяснилось, что новое начальство, одним большим рывком образованное из пролетариата, сразу и окончательно глобально, оно, это начальство, уже не будет устраивать поместий в Новгородской губернии — холодно, скучно, невыгодно, — а сразу, едва сколотив капитал, взлетит в Москву, а оттуда — в Лондон и Милан. И как привязать богатого человека к России, какими пряниками или кнутами заставить его вкладывать деньги и силы у себя дома, — сейчас невозможно понять.
Седьмая нерешаемая проблема России, отчасти родственная предыдущей, — это советское варварство, уничтожившее здешний культурный слой.
Человек живёт в современной России весело и беззаботно, пока не задумывается о том, каких размеров разрушение случилось здесь в середине прошлого века. Что толку напоминать о человеческих жертвах, сколько о них сказано, но — какое количество городов, храмов, кладбищ, икон и даже просто библиотек, садов, обстановки в домах — сгинуло быстро и бессмысленно. А ведь любому, кто имел счастье ездить по Европе, понятно, что сохранение древнего стола и стула, везде и повсюду у них стоящего, этой узкой улицы, этого мощного дуба, этого барочного дома, собора — это позвоночник европейского величия и обаяния, то, на чём они держатся и чем они нам до сих пор так милы, несмотря на всю новейшую политику. И — возвращаясь — изучая всё то же самое, что было и тут, в каждом уездном городе, и что пропало, не оставив среды для наследования, — можно только оплакивать эту грандиозную катастрофу.
Я назвал семь проблем — и заведомо исхожу из того, что с этим списком можно поспорить, хотя и вряд ли — в сторону его уменьшения.
Так что же делать?
Смириться, принять нашу жизнь как она есть — и пытаться извлечь из неё то недурное, что всё равно есть и будет вопреки всем трагедиям.
В конце концов сама человеческая судьба так устроена, что возраст и болезни, ссоры и расхождения и уж тем более смерть — учат нас как-то свыкаться с тем, что, казалось, нельзя пережить, и иметь дело с трудностями, которые не преодолеть.
И даже чувствовать невозможное счастье — всему вопреки.
