Я любил все: и те несколько пластинок из восьмидесятых и девяностых, где плотно собраны его шедевры, невозможно выбрать один, два любимых — зато я умею летать, вышли мне денег, я уволился с работы, потому что я устал, это лифт на небо, муха моя как пряник, у нас была любовь, а теперь ремонт, если ты не веришь, что любовь так зла, подойди ко мне, ну, поди сюда, — там все ровно гениально, и концерты «Му», которые я не застал, те, на плохих видеозаписях, где он то кричит, то отплясывает, то подпрыгивает и падает, а то выглядывает из вытащенного на сцену шкафа или висит, дрыгаясь, пришпиленный к занавесу, и чужие воспоминания о нем и мушкетерах его круга — московский богемный кавардак, Пушка-Труба, все веселые, пьяные, живые, и спектакли, конечно, спектакли, на одного только «Лысого брюнета» я ходил раз двадцать — «а не та ли эта баба, что вчера хлебала нашу воду?», — четверть века прошло, а я помню наизусть каждую фразу, а еще «Есть ли жизнь на Марсе», где куклы в руках П. Н. вроде так уморительно, а на самом деле надрывно-страшно играют Чехова, и прекрасные роли его у сомнительного Лунгина и одаренного Лобана, и его фирменные, неровные интонации, какие-то пленительные судороги и куски мимики и речи, из которых он состоял не только на сцене, но и в интервью, и позднее его православие — в его исповедании такое мучительно-эгоцентричное, тяжелое, как бывает у тех, кто с помощью веры завязал с чем-то разрушительным в себе, но так естественно пересоздавшее его жизнь, и даже последних лет его полупесни-речитативы, странные, темные, но сквозь которые он по-прежнему был подробно виден — и потому ценные, и тот сквозящий дух меланхолии, нежной тоски, что так поразительно соединялся в его музыке и его образе с криком, вывертом и прыжком в никуда, и саму мысль о том, что живет еще на свете в своем сельском доме этот удивительный человек, артист, тиран, поэт и проповедник, и благодаря ему мир наш становится разнообразнее и сложнее.
Я всегда любил Мамонова.
С сегодняшнего дня он уже знает, что значит на самом деле это слово — «всегда».
И пусть ему — там, где открывается смысл этого трудного для нас слова, — будет легко и свободно.
