У ковида есть два важнейших свойства, которые и определяют отношение к нему в народе.
Во-первых, от него не умирают дети.
Умирают в основном люди немолодые, а к тому же еще и больные чем-то другим, и несколько чаще мужчины, чем женщины.
Обывателю жалко только детей. Ну, еще он может посочувствовать молодой симпатичной женщине — «невесте» или «молодой матери». На этом все. Мужчин и пенсионеров не жалко никому. Они, в представлении народа, обреченный, расходный жизненный материал. Мужик на то и мужик, чтоб героически загибаться, хоть на войне, хоть от водки, а у пенсионеров — «возраст дожития».
Во-вторых, ковид не дает пугающих публичных эффектов.
Человек лежит у себя дома с температурой, ему нехорошо, а потом он уезжает в больницу, где за закрытыми дверями с ним что-то происходит, но — тихо.
А вот если бы больные люди бегали по улицам, кричали «гыр-гыр-гыр!», рвали на себе одежду и кусали окружающих — это бы производило сильное впечатление, даже если бы смертность была во много раз ниже.
Вспомните многие войны, теракты и стихийные бедствия: погибало в десять, в пятьдесят, в сто раз меньше людей, чем от ковида, но вся страна замирала в этот момент от страха, от яркости трагических переживаний.
Потому что был гыр-гыр-гыр. Было — пыщ-пыщ, кровь на асфальте, спасение из затопленного дома на самодельном плоту, попадание «градов», обломки, столб огня, Карабас-Барабас со взрывчаткой, паника в прямом эфире.
Было на что посмотреть.
А с ковидом смотреть не на что.
Конечно, все это — только частный случай общей проблемы неравномерности эмпатии в мире.
Почему я спокойно копаюсь во внутренностях воблы, а котенка или медвежонка мне очень жалко?
Вобла ведь тоже живая. Но какая-то она второстепенно живая.
Вот так и бомбежки, наводнения и эпидемии могут быть неотменяемо кошмарными, а могут — ну, так себе.
Ковид в России стал второстепенной бедой. Как вобла. И никого мы не убедим в том, что это неправильно.
И все-таки — несмотря на все эти соображения — само это деревенское, африканское, глубоко архаическое, наплевательское отношение к жизни в России, и не только к чужой, но и к своей, — оно не перестает меня ужасать.
