Ко мне на работу заехал друг. Заехал с другого конца Москвы, специально. Он так делает, только когда у него появляется чрезвычайный повод. И повод был: он прыгнул с парашютом. Правда, не один, а с инструктором. А рядом летел другой парашютист, который снимал этот дебют. И вот друг хочет мне показать съемку. Он даже специально захватил ноутбук, потому что на моем компьютере просмотр видеофайлов тормозится. А ему очень хотелось показать, как он покоряет небеса.
Зрелище, в общем, довольно неловкое. Все равно как если тебе показывают своего ребенка, ужасно им гордясь, нахваливая его интеллектуальные и нравственные качества, а он в это время гнусно подхихикивает над собственными родителями и их неуместными восторгами, и вид у него такой, что все моральные качества в их историческом развитии написаны на лице крупными, светящимися буквами.
Вот, значит, человек занимается экстремальным спортом: он летит куда-то в виде странного восьминогого чудовища, сверху у него вторая голова (это инструктор), и когда присмотришься – возникает полное ощущение, что они там, в полете, чем-то не тем заняты. К тому же друг делает какие-то странные, «подмахивающие» движения, слегка подкидывает попой, как конь. Это, наверное, просто камера дрожит в руках наблюдателя. Но что самое жуткое – щеки у друга на большой высоте ведут себя необъяснимым образом. То самое, о чем писал Высоцкий, – чувствуется личный опыт: «И оборвали крик мой, и выбривали щеки холодной острой бритвой восходящие потоки». Щеки под действием потоков трясутся, то втягиваются, то надуваются – в общем, вид у человека такой, как будто он что-то страстно сосет. Леденец, допустим, или соломинку – за ваши ассоциации я не отвечаю. Короче, кошмар.
Потом над ними вспухает парашют, и наблюдатель с камерой стремительно уходит вниз – он летит затяжным. После чего я вижу друга уже непосредственно на земле, вид у него совершенно прибалдевший, он очень счастлив, что жив, – и сообщает прямо в камеру, что «как будто заново родился».
Но самое интересное – друг-то хороший. Он замечательный парень, мы с ним сто лет вместе, и мне за него обидно. Потому что он сам не понимает, зачем ему этот экстрим и зачем большинство его друзей и коллег стремятся к тому же самому, причем максимально дорогому и изобретательному. Откуда же у них эта жажда острых ощущений?
Взять, к примеру, Константина Симонова – главного мачо советской литературы. Весь его мачизм – оттого, что он, храбрый военный корреспондент, блестящий офицер и муж красавицы-актрисы, на каждом шагу вынужден предавать собственные убеждения и вкусы, потому что ужасно боится Сталина. Обожает и боится. И перед любым начальством у него тот же страх – ведь все его блестящие похождения, преференции и премии куплены тем, что он лоялен, вписан в систему. Системе нужен свой «блестящий офицер», первый поэт, гусар и военный корреспондент. И в качестве военного корреспондента он действительно очень храбр, и в мирной жизни ищет экстрима – потому что в основе всего унижение, страх и несвобода. Вписанность в систему.
Да и хемингуэевский мачизм – от вечного страха перед жизнью, от неуверенности в собственном даре и завышенных требований к себе, от ужаса войны, которую сам он в душе считает мерзким и грязным делом.
Мачизм – компенсация постоянного ужаса и несвободы, панацея для тех, кто часто делает в своей жизни те самые «подмахивающие» движения, и выбить этот клин можно только другим клином. Прыгнуть, например, с парашютом – двигаясь в воздухе таким же образом, но сознавая себя на высоте положения.
Полная версия статьи опубликована в журнале “Fly & Drive” – ноябрь 2005 г. (издатель Евгений Ю.Додолев).
