…Начнём с того, что прогрессивная идея у нас — это предложение действовать, тогда как консервативная — не делать почти ничего.
Если ты — против тёмной, замшелой, отсталой России, — какой простор для бурной активности открывается перед тобой. Конечно, можно сказать, что этот простор грешит некоторым идиотизмом: махать ли фонариками во дворе, браться за руки на Садовом кольце, ходить со смешными плакатиками на площадь, фотографироваться в автозаках, пихаться с полицией, выдвигаться туда, куда тебя всё равно вряд ли выберут, а скорее и не допустят, произносить речи о страшном кремлёвском фашизме на эмигрантских конвентах и собирать деньги для тех, кого забрали за правду о тиранах, — всё это, если смотреть из окопа с другой стороны фронта, так себе развлечения.
Однако же человек так устроен, что он любит участие, пусть и дурацкое, намного больше, чем неучастие, хоть бы и сто раз мудрое. А что может предложить ему консерватор? Долгая пауза. Проблема в том, что русский патриотизм драматическим образом зависит от государства. Нам сложно представить себе, что значит вольный, но в то же время и сильный патриот — без чиновников, без справки из учреждений. А учреждения — они терпеть не могут, когда кто-то действует без приказа, что-то организует без целой горы согласований. И, значит, традиционный ответ на либеральную суету — это глухое молчание и угрюмая пассивность. Есть администрация, полиция, армия — казна большая и список длинный, — они и справятся, им видней. А если однажды не справятся? Ну что ж поделать.
Далее, сила либерализма — в надежде на лучшее. Человек прогрессивный считает — не смейтесь, но он действительно думает именно так, — что хорошие люди когда-нибудь выйдут все вместе на улицу, и они прогонят плохих людей, и заменят их на всех должностях, и где были взятки, интриги, жестокость и невежество, — там воцарятся свобода, уважение к личности, честность и гуманизм.
Консерватор в ответ может только кряхтеть от раздражённого недоумения. Ведь он отлично знает, что настоящие улучшения могут быть только медленными и почти незаметными, что на место одних негодяев и проходимцев приходят другие, ещё и похуже, и даже сам этот процесс смены одних на других — слишком часто оказывается таким травматическим, нет, трагическим, что отбивает всякую веру в полезность решительных перемен. А не угодно ли вспомнить про 1917 год? — говорит он. А не угодно ли вспомнить про 1991 год? — говорит он. А если разруха и голод, война и распад? — говорит он.
Но дело в том, что сама эта потребность в обновлении, эта надежда, что теперь скверно, а будет прекрасно, — она заложена в устройстве психики человека, и она родственна не только молодости, но и витальности, всей его жизненной силе, и требуется изрядная трезвость и стойкость, чтобы сопротивляться этому естественному порыву — мы сейчас всё разрушим и сочиним заново! — и в то же время не впасть в уныние, а то и в отчаяние.
Что хочет защитить консерватор? Глубоко несовершенный уклад, тот образ мира, где на каждом шагу — то канава, то яма, то жулик, то циник, и всюду творится какая-нибудь мелкая, надоевшая дрянь. И, вместо того, чтобы в священной ярости ополчиться на происходящее, он говорит скучным голосом: погодите. Потерпите. Не делайте слишком размашистых выводов. Пять раз подумайте, прежде чем рвать и резать.
Как это непривлекательно, не так ли? Как это занудно.
Далее, важное различие между теми и этими состоит в том, что либералы идут толпой, а консерваторы бродят в одиночестве, ну, редкими компаниями, если угодно.
Помимо веры в изменения и готовности действовать, это ещё одно манящее свойство прогрессивных идей: чувство общности.
Либерал не просто бежит делать добро — быстрое, лёгкое, солнечное, — он чувствует, что рядом с ним бегут его близкие товарищи и далёкие единомышленники, и улыбаются, и гордятся тем, что они заодно. Тут и московские интеллигенты, и провинциальные фанатики, и, главное, заграница, и европейская, и американская, где лучшие образцы человечества думают всё то же самое, и ненавидят того же Путина, плавно переходящего в Трампа, плавно переходящего в неопределённого, но от того не менее зловредного белого гетеросексуального мужчину, мстящего нам, таким милым и симпатичным, за своё мрачное и, к счастью, утраченное имперское господство.
И снова патриот-консерватор скажет: как это глупо и пошло!
Но стадное сознание, одновременно и восхищённое своей стадностью, — это такое же общее место антропологии, как и желание верить и делать.
А вот скептическое одиночество, горькая ирония, разного рода сомнения и поиск каких-то нехоженых троп, каких-то старых, забытых, но потому и прекрасных дорог, — это не то, что будет носить большинство. А хочется же бежать вместе со всеми.
Далее, либералы этаким рейдерским захватом — иначе не назовёшь — оккупировали будущее, присвоили его себе, и успешно делают вид, что любой, кто не идёт с ним в ногу — принадлежит только прошлому, а это прошлое — ясное дело, обречено.
Конечно, эта риторическая операция со временем — мошенничество, почти такое же, как и звонок из якобы службы безопасности Сбербанка, алё, скажите пин-код.
Потому что не всякое будущее сбывается.
Чтобы далеко не ходить, вспомним советские обещания — двадцатых ли, шестидесятых годов. Где тот коммунизм? Где та научно обоснованная, в тысячах томов доказанная историческая неизбежность, которая указывала на дверь собственности, рынку, религии, семье, и оправдывала любые жертвы, со всеми крутыми мерами против них, раз уж всё это ради будущего. Куда же оно делось?
Отменилось, только и всего.
Так может случиться и с нынешними либеральными утопиями — неважно, в смысле победы светлых сил именно в России, или же грандиозными планами насчёт царства трансгендеров и роботов во всём мире.
Но до тех пор, пока мы не знаем развязки очередного красочного сюжета с авансами всеобщего счастья, — удобно и выгодно им торговать, попутно высмеивая ценителей прошлого.
А они, эти ценители прошлого, — совершенно как бывший офицер, поп или купчиха в каком-нибудь страшном советском 1930 году, — могут оказаться в растерянности, не зная, на что надеяться и чего ждать.
Ведь консерватор, стремящийся сохранять и продлевать то, что ему дорого, — по определению не может никого звать в будущее с щенячьим восторгом, под горн и барабан. Он любит своё прошлое — разное, иногда очень противоречивое, но от того не менее ценное, — но у него нет готовых рецептов, как надо жить завтра.
А где-то рядом — это самое «завтра», хоть бы и вымышленное, громко и бойко продают.
И, наконец, самое грустное.
Современные деньги, больше того, вся экономическая машина — устроена сейчас таким образом, что либералу от её конструкции — одна выгода, а консерватору — сплошное огорчение.
Благополучие и прибыль в двадцать первом веке — это не просто мешок с монетами или купюрами, вырученными за продажу пирогов или сапогов. Купил, продал, сел, выпил.
Благополучие и прибыль — это только часть сложного пейзажа дальнейшей жизни того человека, который что-то имеет, и эта жизнь состоит из хождения валют, карточных систем, биржевых ожиданий, санкций, дальних оазисов шика и блеска, каких-то финансовых и потребительских волн, которые катятся к одному берегу, заграничному, а к другому, местному, — категорически не хотят.
Весь этот пейзаж — от образования для детей до яхты у причала, — склоняет удачно продавшего пироги с сапогами — жить всемирными, а не национальными интересами. Вкладывать в Лондон, а не в Челябинск.
И если раньше купец-богач мог тратить свой капитал и обустраивать свой дом где угодно, хоть бы и в родном селе — отсюда и возникал патриотический пафос, — то теперь из десяти купцов девять, сколько их не корми, а всё смотрят в лес, то есть в Лондон.
Хочешь успеха, красоты, моды, знаний, технологий, словом, жизни на широкую ногу и с высоким потолком — изволь соответствовать, изволь верить в царство трансгендеров, а то заблокируем тебе карту, арестуем яхту и аннулируем визу.
Казалось бы, пёс с ними — и живи дома. Но дома многие жить не хотят.
И в этом всемирном размахе нынешних денег, в этом кочевом всемогуществе, которое они обещают, в отличие от прежнего, оседлого, — великая либеральная сила.
Это были плохие новости. Но есть ли хорошие?
Пожалуй, хорошая новость одна.
В жизни человека — хоть и не каждого, — наступает момент, когда ему многое надоедает.
Он устаёт от жажды действия и участия — без осмысленного результата.
Он устаёт от веры в лучшее — когда понимает, чем всё кончается.
Он устаёт от чувства общности — если ему приедается щенячий восторг.
Он устаёт от культа будущего — ведь он неизбежно стареет.
Он устаёт даже от заграницы — после того, как везде проехал и всё повидал.
Тогда-то он и становится консерватором. Он становится патриотом своего небольшого и несовершенного, и принадлежащего скорее прошлому, и довольно одинокого — в лучшем случае, с немногими близкими, — мира.
Но этот мир уже атакован какой-нибудь новой, глупой и крикливой толпой.
