Запоминай, говорят старшие.
Запоминай, — это она говорит, помешивая румяную картошку на сковороде, — как мы ехали в эвакуацию, и как состав тормозил на неизвестной станции, и надо было бежать за кипятком, и тогда я проползала через пути под чужими вагонами, но никогда нельзя было точно сказать, не двинется ли другой поезд у тебя над головой, и не пойдет ли твой дальше, пока ты там набираешь и долго несешь. И в тот день, когда ты поедешь сквозь пробки, держа в руках странный предмет, что тебе выдадут в крематории — из тех немногих предметов, что не задерживаются у человека, зато в них надолго задерживается человек, — и эти бесконечные рельсы, и девочка, которой надо успеть, и даже вот эта картошка, такая же воображаемая к тому моменту, но от этого она только лучше, — это все, что останется у тебя, так что бери и не теряй.
Запоминай, — это он говорит, ловко лавируя с коляской между ледяных гор и снежных помоек, — когда их обоих уже арестовали, у нее получилось спасти какую-то женщину помоложе, ей дали выбрать себе машинистку-помощницу — работа придурочная, работа-жизнь, — та, конечно, ничего не умела, но как-то освоилась, а потом спуталась с кем-то и ее в наказание перевели в другой лагерь. И уже там, в местной больничке — вероятность один на миллион, но так было, — она столкнулась с прадедом, узнала, кому он муж, и, в благодарность за то спасение с пишущей машинкой, выходила его, когда он доходил. Это — моя история, но неизбежен момент, когда эта грязная снежная джомолунгма, и эти древние лагеря, и наша пишущая машинка, такая же ветхая, как и мобильный с открывающейся крышкой и карандашом, кстати, у тебя такой будет, — это все, что останется у тебя, так что бери и не теряй.
Запоминай, — это она говорит, перед тем, как прилечь поперек дивана, она всегда так спала днем, — когда большевик приехал записывать нас в колхоз, он не стал устраивать никакой агитации, а просто сел, достал револьвер, положил его на стол, посмотрел, согласились ли мы, а мы подумали и согласились, но отец был такой человек, что вроде бы уже все, но нет, все-таки еще не все, и он достал целый вагон, а мы все погрузили, забрали и даже крышу с дома мы сняли, и уже с ней мы уехали в никуда. Но если про крышу ты точно легко повторишь, так легко, что это будет как бы и общая история, этакий колхоз памяти, то как я дремала всегда поперек, на кровати, которой нет, в комнате, которой нет, — это то, чему только ты теперь собственник, единоличник, кулак, и это все, что останется у тебя, когда поганое, даже хуже Советской власти, будущее выложит перед тобой револьвер и заберет меня, так что бери и не теряй.
Запоминай, — это он говорит, черно-белый, с трещиной на карточке в том месте, где то ли галстук, то ли еще бабочка, но он точно нарядный, какой-то почти британский и, самое главное, восхитительно живой, — хотя зачем тебе это, но раз уж ты хочешь, то: мы еще в Кременчуге, и никого не убили, и мы не бежали, и никто не уехал в Америку, зато, видишь, справа, за маленьким дедовым братом, открывается твоя собственная Америка, наш, другой мир — венский стул, ну куда без него, и скатерть с простыми квадратиками, а над ними — сложный узор, и, конечно, кровать с шарами, и даже видно кусочек простыни, видишь те складки, я все понимаю, но я не смогу разрешить тебе приподнять и покрутить ее в руках, это, видишь ли, свежепостиранная, но мертвая простыня, а тот мальчик сбоку, никто не знает, кто это был, физиономия-то не британская, когда придут немцы — без шансов, и все-таки даже он, да и все мы, простые квадратики жизней, но сложный узор, — остаемся с тобой, так что бери и не теряй.
Запоминай, говорят старшие, запоминай, потому что дальше мы станем молчать, и мы будем молчать сначала под глиняными холмами, когда сверху набросаны цветы, и такой беспорядок, словно бы новоселье, и мы будем молчать под травой, под плитой, и тебе так не понравится наше молчание, что ты скажешь своему сокращенному плохой верой Богу: а давай лучше я проползу под чем-нибудь затормозившим-железным на рельсах, давай это я вступлю в колхоз, сяду на венский стул и сколько хочешь, хоть тысячу раз напечатаю на машинке: не умирай не умирай не умирай, лишь бы только так было, — но так не будет, для плохой веры мы так и уехали в никуда, но все с собой не забрали, а что оставили для тебя — ты не потерял? все запомнил?
Но я забываю.
