В юности нет ничего естественнее стремления соединиться с чьей-то чужой личностью, склеиться с ней.
Человеческое «я» в самые романтические свои двадцать или двадцать пять — оно такое зыбкое и текучее, оно невесомое, оно похоже на дым, который легко отделяется от огня, и все норовит приобнять стоящего недалеко от костра человека, хочет забраться ему в глаза и повсюду, хочет быть с ним и быть им, — а человек, между тем, кашляет, морщится и убегает.
Ну ты же тоже любишь Дэвида Боуи?
Ну ты же выпьешь со мной этот ну очень вкусный портвейн?
Ну ты же хочешь умереть со мной в один день?
Все должно быть собрано в один поток, а потом разделено на двоих, иначе жить неинтересно. А если собрано, разделено, но тот, с кем ты выбрал делить, сопротивляется, то тогда жить уже незачем.
Так думает юность.
А потом что-то тихо меняется, и этот горький, назойливый дым исчезает неведомо куда, а человек — стыдно растолстевший и преждевременно уставший, — делается похож на шкаф, нет, даже на огромный буфет, и хорошо еще, если этот буфет особенный, антикварный, а в худшем случае он просто старый.
И стоит он обязательно поперек комнаты.
Выбрасывать жалко, но и не сдвинешь.
Так что стоит себе этот человек-буфет — и уже ни с какими чужими личностями ему не хочется соединяться, он не готов склеиваться, потому что он сам постепенно расклеивается, и это примерно то же ощущение, что бывает, когда ты не можешь больше читать художественную литературу, за вычетом разве что Толстого или случайного детектива, раньше мог, а теперь все, в твои ящики уже не вмещаются эти другие жизни, эти посторонние судьбы, эти сюжетные обстоятельства, которые тебе трудно и лень запоминать, в твоих ящиках за много лет и без того накопилась целая гора всякого сора, с которым ты не намерен прощаться — рваные билетики и плохие бумажные фотографии с красными глазами, распечатанные электронные письма из девяносто восьмого года и пьяные записки, — и, хоть ты и жалуешься на туман и одиночество будущего, ты любишь прошлое, ты по-настоящему веришь в прошлое, как в единственный завет мебели с трещинами, и только с ним, с этим прошлым, ты так нежно, так отчаянно страстно соединен.
Милые мои, распечатанные электронные письма.
Дорогие мои, билеты на Дэвида Боуи.
Любимые мои красные глаза.
Я уже не смогу раздражать вас и заставлять убегать, не смогу даже выпить так много, как было положено раньше, и умрем мы с вами в разные дни, без романтического надрыва, а с банальным и липким страхом, — но когда я вспоминаю, я снова склеиваю все, что давно распалось, и тогда я снова дым, выхожу из огня и пытаюсь обнять.
