Грустная особенность русского национального — или, если угодно, русского патриотического чувства — состоит в том, что оно не складывается в матрешку.
Вокруг нас живет много народов, каждый из которых имеет возможность соединить свое представление о самих себе, о своей гордости и особости — с чем-то другим, вложить себя — но не теряя себя — во что-то большее, и чувствовать себя заодно, сообща, под крылом.
Мы и Европа. Мы и Америка. Мы и Азия. Мы и ислам. Мы и прогрессивные ценности. Мы и Россия (устаревающий жанр, но и он был когда-то). Мы и дядя. Дядя придет, дядя вам покажет.
У русского дяди нет.
Русский не может быть одновременно и местным, и заграничным, и собой, и в то же время кем-то другим — так, чтобы эти сущности в нем не воевали, а мягко дополняли друг друга, как пиво с воблой.
Россия — такая большая, такая трудная — вот правильное слово — страна, что она не влезает ни в одну матрешку, и невозможно представить, чтобы даже марсиане, если бы они существовали, смогли сказать нам: вот и хорошо, что вы русские, будьте же ими, а мы дадим вам на это наш инопланетный грант.
Грант выдается только на то, чтобы русским не быть — и Россия укладывается в матрешку только в том случае, если переживает утрату себя, впадает в растерянность и пытается покончить с собой, — но как только штаны перестают падать, шнурки развязываться, а слюна течь изо рта, любой дядя извне — сердится и хочет вернуть то идеальное пустое место, которым мы только что были.
В этом смысле логично, что русскость — это очень мужское чувство, тогда как многие соседние народы, дружественные нам или не очень, держатся скорее женским участием, женским ощущением самих себя.
Женщина так устроена, что эта матрешка — я и кто-то другой, я и дети, я и мужчина, я и мировая мода, — для нее всегда естественна, и ей нужно быть там, где до нее и вне ее уже установлено комильфо и статус-кво, и можно легко и законно налаживать жизнь.
Противопоставление себя миру — тьфу на вас, развернулся и ушел в лес — это мужское.
Русский народ — это народ-лесник.
Медленно бродит он мимо своих елок, краем глаза посматривая на освещенные полосы чужого жилья — там, где все заодно и все сложилось как надо.
И временами так хочется выйти к ним.
Но лес никуда не поместится. Его либо срубят — либо он будет стоять отдельно, угрюмый и темный.
Лесник вздыхает, садится в снег и прилаживает к плечу винтовку.
