Может быть, я морально устарел или плохо осведомлен, но мне всегда казалось, что нет христианства без любви к ближнему.
И я не понимаю, как можно верить, молиться, служить, — и в то же время не иметь вовсе никакого сочувствия ко всем этим старухам, теткам, многодетным матерям, к этим больным и немолодым людям, которых так много в церкви, и которым после самых посещаемых, самых главных служб года пришлось бы страдать в реанимации и оставлять сиротами своих родных.
И мне грустно видеть, что наше христианское сообщество — в некоторой своей части — готово легко пренебречь ими во имя ложно понимаемого религиозного подвига или верности церкви, если угодно.
Но дело в том, что и подвиг, и верность — это вопрос личного выбора.
А вирус не знает выбора, он не отличает подвижника от случайного захожанина, он не отличает того, кому нечего и некого терять — от того, кому нельзя бросать свою семью, он не дает нам возможности самим решать, кому себя, милого-теплого, жалко, а для кого главное — Бог.
Он, вирус, косит кого попало, легко проходя сквозь одного и убивая другого.
И потому закрытие храмов для народа, пусть даже и в эти великие пасхальные дни, — это простой и необходимый путь христианского сострадания и любви.
И не нужно кивать на чиновничьи постановления, на тиранию санитарного врача.
Все намного проще: не человек для субботы, а суббота для человека, и, значит, Воскресение Христово не должно стать причиной слез, горя, разорванных семей и бульдозером вырытых могил, а должно, как и всегда, быть источником радости и надежды.
И если для этого нужно, чтобы старухи и тетки, матери и отцы, инвалиды и хроники вышли на крестный ход, придерживая ладонью огни свечей от ночного апрельского ветра — незримо, мысленно, то пусть он и будет таким, крестный ход.
