Наша большая трагедия — одна из, разумеется, — состоит в том, что в наше время и в нашем положении невозможна национальная альтернатива существующему порядку.
Мы исторически опоздали.
Мы то ли не успели, то ли в принципе не могли попасть на ту революционную вечеринку девятнадцатого-двадцатого века, где взамен морально устаревших имперских систем и «ансьен режимов» приходила власть местных (и гордых этим) интеллигентов, капиталистов и офицеров, всех этих романтически (в академическом, а не повседневном смысле слова) настроенных фабрикантов, фольклористов и полковников, которые обустраивали свою локальную лавочку в противовес дальнему Лондону ли, Ватикану, Санкт-Петербургу или Вене.
1989 год в Восточной Европе был, кажется, последним сколько-нибудь удачным опытом создания нового и своего государства одновременно, и можно только скрипеть зубами, глядя на то, как устроились венгры, чехи или поляки: деньги у них немецкие и брюссельские, охрана внешнего периметра — американская, а гордость собственная, да еще какая, и чем дальше, тем больше.
Ну а мы так уже не можем: чтобы сочинить себе разом систему и «новую» (то есть гражданскую, а не по свистку феодального дяди), и «свою» (то есть национальную, локальную, а не глобальную).
Мы обречены на тупиковое, идиотическое противостояние между казенным равнодушием здешнего чиновника и казенным безразличием международного чиновника.
И та естественная, та элементарная и остро необходимая политическая позиция, когда больше свобод, больше прав, больше демократии, больше возможностей — это значит больше Костромы, больше Архангельска, больше Вятки, больше Пензы, больше Севастополя, — она не имеет голоса вовсе, потому что больше, чем теперь у нас есть, может быть только глобальной жабы, больше «Всемирной организации контроля над всем на свете», больше Греты, больше Миту, в то время как Вятка и Пенза останутся там же, где и сейчас, а Севастополь тогда и вовсе придется забыть.
Так происходит из-за того, что нынешние интеллигенты, капиталисты и офицеры уже не хотят ничего своего, им это неинтересно, уже слишком поздно, это в 1848-м, в 1918-м, в 1945-м они хотели, а теперь так удобно стало просто взять билет в Женеву и Лондон, а там уже все давно устроено самым приятным образом, — и, значит, если здешний дядя чем-нибудь не угодил, ну, морально устарел, например, то мы бросаем винтовку и сразу бежим к международному дяде, а никакой самодеятельности нам тут не надо.
О, как это грустно, как безнадежно.
И как красиво было бы — придумать свою страну.
