Истекший срок рока

В этом году исполняется двадцать лет со дня гибели Виктора ЦОЯ. И много будет произнесено и по этому поводу слов, хотя за прошедшие десятилетия о Цое, казалось бы, высказались уже все кто могли. Кроме некоторых близких ему людей. Они, увы, молчат, наблюдая как все явное становится тайным, и вместо человека, хорошо им знакомого, появляется образ, не имеющий с ним ничего общего.

К ближнему кругу относятся не только члены группы «Кино», но и Жоэль БАСТЕНЕР, французский дипломат, широко известный в узком кругу московской богемы, но совершенно не знакомый широкой аудитории. Этот интеллигент, прекрасно знающий русский язык и высоко ценящий нашу культуру, одним из первых увидел и по достоинству оценил масштаб фигуры Цоя, а потому сделал на свои средства первую профессиональную запись песен группы «Кино» «Последний герой». Затем он привез «Кино» в Париж и показал скептичной французской публике настоящих людей из России. Не настоящих мир видит и так – СМИ, как территория имитаторов, всегда изобиловала не подлинным.

Все эти годы Жоэль Бастенер часто бывал в России, в нулевые работал атташе по культуре в Посольстве Франции в Москве, много сделал для развития русско-французских отношений, но темы рок-музыки не касался. Лишь в преддверии двадцатилетия он согласился написать о том далеком питерском периоде своей жизни, который неразрывно связал его с лучшими представителями русского рок-движения, яркими героями того непростого времени, которых он, даром, что иностранец, сумел понять и полюбить.

Марина ЛЕСКО.

Истекший срок рока

Всполохи памяти

Никогда, ни в одной стране мира, даже на краткий  миг, рок-музыка не обретала того значения, которое имела в России восьмидесятых. Речь идет о недолгом периоде, когда  страна,  сбрасывая ярмо социализма, еще не успела пропитаться националистическими настроениями, довершившими впоследствии падение СССР.

То было странное время. Неожиданно для всех популярная музыка, вовсе не претендовавшая на политическое звучание, стала вдруг  оказывать огромное влияние на внутренний диалог общества, и продолжалось это с лета 1987 года до весны 1989 года. Тот период ознаменовал собой начало самого серьезного кризиса самосознания, которое в ХХ веке видело человеческое  сообщество. Я говорю именно о кризисе сознания, а не экономики или военном конфликте – в тех сферах прошлый век знал более разрушительные кризисы, а кровавые бойни, конечно же, бремя более тяжкое, чем сравнительно мирное падение беспомощного бюрократического строя-брэнда, оказавшегося неспособным руководить иначе как мелочным принуждением.

Кризис, поразивший СССР, был именно кризисом самоидентификации, проблемой  зеркала. Родина социализма не смогла взглянуть  в лицо собственному отражению, не сумела признать ни политический террор, лежавший в ее основе, ни противоречие между декларируемыми свободами и скрытыми от посторонних глаз технологиями манипуляции. Правящий класс оказался вдруг парализованным видом пропасти, в которую повергает обреченное общество, и стал задаваться вопросами касательно себя самого, своих пристрастий, своего неосознанного стремления к роскоши… Порожденный самовопрошанием, этот кризис был истинно русским, ибо уходил корнями в имманентное русским чувство вины, пропитанное ненавистью к себе, которое и порождало с одной стороны мерзости режима, а с другой – тотальное забвение содеянного.

То не был кризис одной лишь центральной  власти – ведь он стал результатом  отторжения России традиционно «строптивыми»  народностями-сателлитами и странами-соседями, менее подавленными режимом, в частности Польшей и Венгрией. Причины произошедшего были впоследствии осмыслены, симптомы описаны, поэтому нет нужды пережевывать то, что давно известно, но ясно одно: именно центр дал отмашку периферии, а не наоборот.

Тот кризис не имел в своей основе ничего музыкального и проявлял свою суть не только текстами песен: поскольку поразил в первую очередь старшее поколение и невосприимчивые к рок-культуре социальные слои населения. Но при этом он пропустил вперед молодых маргиналов и выдвинул на первый план артистов, которые демонстрировали запрещенную на протяжении долгих десятилетий эстетику. Таким образом тупиковое сознание общества вдруг проступило сквозь посредственные, спонтанные и недоработанные музыкальные формы – рок-музыканты играли и пели скорее плохо, чем хорошо, зато персонифицировали собой отказ от старых схем и делали это от лица большинства молодежи. Попутно они олицетворяли собой жажду идеализированного Запада и громогласно объявили своим творчеством о конце провалившегося коммунистического дискурса. А попутно подняли национальные культуры, запев на русском, латышском, эстонском, украинском языках. Таким образом именно пение стало ответом общества на отсутствие лидеров – руководители страны, осознавая неэффективность своих схем,  сконцентрировались на оценке  масштаба катастрофы. Основными же факторами, повлиявшими на приоритет пения и музыки англо-саксонского происхождения, была с одной стороны культура хорового пения крепостных крестьян в полях, с другой – многолетний запрет на джаз и рок, которые считались в СССР декадентскими культурами, способными взращивать в населении чуждые коммунизму идеалы свободы.

Писатели, журналисты и прочие честолюбцы всех мастей быстро воспользовались музыкальной  демонстрацией протеста, чтобы отвоевать  у власти и другие площадки для дебатов, уже на темы более серьезные. И как только общество ощутило свою свободу за рамками искусства, рок немедленно ушел на второй план, и лишь несколько его представителей сумели сохранить популярность. Вне России же ни один исполнитель не удержал интереса к себе после падения берлинской стены, да и внутри страны ангажированный рок окончательно прекратил свое существование после постановочного краха старого режима во время псевдо-путча 1991 года. То возвращение к нормальной жизни было ознаменовано глубокими человеческими драмами, ударами судьбы необъяснимой фатальности, которые вдруг обрушились на элегантных героев сцены, подлинных аристократов духа, озаривших собой вторую половину восьмидесятых.

Феномен русского рока подробно обсуждался в самой России, но за ее пределами не получил большой известности. В лучшем случае его роль, равно как и социальные функции его протестных героев, квалифицировалась как мелкая революция нравов типа внедрения фокстрота в1920 году или появления на сцене Элвиса Пресли или Джина Винсана в конце 50-х. В странах, где презрение к русским считается хорошим тоном, значимость того дискурса была занижена, то есть практически везде в мире, и за вычетом русскоговорящих сообществ нескольких бывших республик СССР, это явление было проигнорировано.

Впрочем тексты оригинальных рок-авторов по любому были лишены смысла для тех, кто не жил их жизнью. Там не было облегченного субъективизма Мика Джаггера или наивного шарма Боба Марли. Поэтому ни один американский или европейский журналист не сумел их оценить по достоинству. И мало кому из специалистов удалось вникнуть в атмосферу, которая предшествовала рождению этих странных гимнов. Хотя не надо быть семи пядей, чтобы понять, что героическая подача одних, карнавальное кривлянье и дискретные жесты других, странная сценография, сочетание темного и резкого, были просто выражением твердой воли жить иначе и неколебимым желанием менять культурные коды.

Меня часто спрашивают о моем опыте  общения с узким мирком элиты  русского рока. И я отвечаю неохотно и односложно, словно против воли, потому что воспоминания той поры для меня скорее мучительны чем приятны. Само по себе созерцание тонущего общества, морального и физического истощения его членов, не несут в себе ничего радостного. Горечь усиливается, когда к ней присоединяется дискомфорт, вызванный невозможностью объяснить французам факт самого наличия протестного русского рока. К этому присовокупляются  неприятные воспоминания о том, как обошлись со мной впоследствии те, кто воспользовались плодами моей работы. Добившись успеха, они попросту обворовали меня, чтобы впоследствии самим стать добычей своих ловких продюсеров. Но я не злопамятный. Это дурное чувство, тем более что мне по жизни скорее везло.

А здесь я упомяну лишь тех, кто действительно заслуживает того, чтобы о них помнили, тех, кто умел рисковать ради достижения цели, тех, кто отстаивал свою внутреннюю автономию и жаждал освобождения своей страны. Последствия их деятельности имели значение не только для них самих, но и для общества в целом, как это было с Байроном или Рэмбо в других культурах и другие времена. Кстати, именно мятежный дух Рэмбо позволил мне установить связь между несколькими французами и элитой русских бунтарей, которые жили и творили в легендарном городе, бывшей столице страны, казавшейся в 1986 году такой непостижимой и далекой.

Дело происходило в Ленинграде, на краю света, в павшем и обескровленном городе. «Мы лежим на льдине» – орала  темпераментная «Ска группа» перед  веселящейся толпой; «рыба гниет с головы» – била по мозгам другая; «перемен требуют наши сердца» – говорил тот, кто станет впоследствии знаковым. Рок существовал и до того, как существовал, и после, но тогда подобные тексты не имели шансов звучать вне пространства дач и мест, где не было телефонов и соответственно прослушки. И вдруг после 1985, вернее даже 1982 года эти слова зазвучали на публике. Причем аудитория не осознавала, что происходит, поскольку в газетах ничего подобного по-прежнему не печаталось. Молодые люди, воспитанные в закрытой стране, смысловой темноте и брежневском бормотании, просто собирались вместе, чтобы говорить друг с другом. И случилось так, что именно они первыми увидели пропасть и поняли, что на их вопросы никто не даст им ответов – в их стране не существовало традиции осмысления проблем внутреннего характера за рамками внутрипартийной и антипартийной полемики. А в этой полемике молодежь участвовать не хотела, так как ее первым импульсом было недоверие  политическому дискурсу, а вторым – отказ от политических деклараций. При том они вовсе не были слабообразованными, как то многие стремились показать, и уж точно были более образованными чем стали следующие поколения молодежи.

У представителей рок-культуры было два базовых источника  вдохновения: поэзия и визуальное искусство, которые цвели в их городе в начале ХХ века, и музыкальные программы BBC, вкупе с пластинками, купленными из-под полы. Гумилев, Хлебников, Маяковский с одной стороны и Siouxie, Cure, The Clash, Joy Division и конечно же Lou Reed, The Doors, Deep Purple и тому подобное. Таковы были к 1986 году векторы освобождения страны от внутренней тирании и тупой инерции пустословия, которую один неплохой франко-греческий философ назвал «холодной идеологией».

Они просто пытались внутренне согреться и  блистали интеллектом не больше и не меньше, чем другие представители молодого поколения планеты, а от сынов и дочерей сытого среднего класса Европы их отличал разве что больший градус иллюзий. Эти русские ребята, слабо информированные и легко увлекающиеся, не имели привычки думать, равно как не имели навыка работать над задачей собственного внутреннего раскрепощения. Они не знали психоанализа, не были знакомы с восточными техниками интроспекции, которые впоследствии обретут и в их стране популярность; не знали они о постмодернизме и других модных идеологиях, вызревавших в среде  парижских и лондонских интеллектуалов. Зато у них уже выработалась воля к неповиновению, которой напрочь лишились следующие за ними поколения. Они отказывались подчиняться холодно, без лишних эмоций, противопоставляя окружающей тупости смех и свободу жеста. Они изъяснялись на эзоповом языке и отчетливо иронизировали вместо того, чтобы бросаться в драку. Они концентрировались на личном противостоянии миазмам мертвой идеологии и не давали увлечь себя универсальностью демократических ценностей, равно как не видели оснований стыдливо считать себя отсталыми варварами по сравнению с европейцами, которые мнят себя продвинутыми лишь потому, что им посчастливилось родиться в свободном обществе.

Та гордость делала музыкантов особенно привлекательными: они несли в себе эдакую невинность недоразвития, которая и лежала в основе их неукротимой энергии и свободы говорить все до конца. Теперь же эти качества испарились под давлением псевдо-процветания и возврата к набившим оскомину дебатам типа восток/запад, прогресс/традиция. Мишура вседозволенности девяностых скрыла преемственность политического строя, поэтому все так удивятся возвращению системы на круги своя в 2001.

Но в  восьмидесятые никто еще не понимал, что западные свободы – по большому счету обман, и что царство рынка никак не способствует расцвету Духа. Слепцы? Нет. Виктор Цой, один из самых ярких героев той эпохи и – словно по случайности – не забытый и теперь, двадцать лет спустя после своей гибели, был одним из немногих, кто нес в себе интуитивное понимание того факта, что незавершенность в революции – залог ее проигрыша.

Весной 1990 года он пел: «Мне не нравится то, что здесь было, и не нравится то, что здесь есть…». И еще: «Солнце мое – взгляни на меня, моя ладонь превратилась в кулак, и если есть порох – дай огня…» Пел это человек в быту совсем не брутальный, скорее скромный, по манерам живой, любезный, с выраженным чувством собственного достоинства, помнящий об эстетике облика, любящий нравиться, короче, вовсе не мрачный экстремист. О группе «Кино» тех лет можно сказать то, что Годар сказал о героях фильма «Bande ? part» («Маргиналы»): «Эти люди настоящие, просто мир вокруг них маргинален. Это мир превратился в кино. Это мир утратил чувство ритма, а они живут в такт, они правильные и сами являются жизнью. Они живут в простой истории, а вот мир вокруг них живет в плохом сценарии».

«Сильные да смелые Головы сложили в поле в бою…».

Некогда стойкие оловянные солдатики, последние  могикане того поколения, теперь повержены, опустошены и зажаты в тиски возвратом силового режима, с одной стороны, и жалким нытьем диссидентов, восторгающихся чужими моделями жизни, с другой. Ну как квалифицировать утверждение Александра Скляра, сделанное им в 2008 году: «Если максимально коротко сформулировать суть рока, это бунт человека, рвущегося к свободе в свободном обществе. У нас же до сих пор все рабы. Когда появится новое поколение, которое на генном уровне не будет знать, что такое рабство, тогда, возможно, возникнет у нас и рок-н-ролл»? Вот это по-русски! В тираде проступает не только самоуничижение вкупе с деструктивной внутренней программой, но и наивная вера в мессианскую роль музыки, хотя в других национальных культурах эта роль была МНОГОКРАТНО скромнее чем в России. И не то чтобы Скляр стремился приуменьшить значение бунтарского движения, мужественным воином которого был сам. Он просто поддается иллюзии существования некого идеального общества, где эстетический и моральный протест выступают в качестве мотора прогресса.

Мне жаль разочаровывать тебя, Саша, но ни Европе, ни Америке не нужны бунтари вроде вас, просто там руководители давно привыкли к их существованию, а динамика капитализма успешно трансформирует их в товар. И пора бы ярким дарованиям вроде тебя и тебе подобных расстаться наконец с иллюзиями касательно своей исторической роли, своего социального и сценического образа, и понять, что изначальной и подлинной целью было ровно одно – разрушить то, что всегда и везде лежит в основе иллюзий.

Озвучивая подобную мысль,  я осознаю, что ставлю себя под двойной удар: с одной стороны, я рискую быть непонятым болванами, с другой – могу реанимировать в памяти людей разумных неприятные для них моменты истины. Я говорю о тех немногих, которые еще несут в себе отсвет внутренней свободы, причем не на уровне слов, а в модели поведения. Парадоксальным образом в современной России эти настоящие люди гнездятся скорее в среде представителей изобразительного искусства, нежели в музыкальной. Я вовсе не хочу сказать, что герои сцены 1987 года со временем утратили свое мужество, я имею в виду другое – они оказались неспособны выразить то, к чему стремится молодое поколение. Добавлю, что они также не обеспечили преемственности – не породили нового поколения музыкантов, которые бы шли в ногу со своими сверстниками, как это делали музыканты «Кино», «ДДТ» или «Аквариума». И я утверждаю, что причина кроется в их неспособности понять, что музыкальное направление, носителями которого они себя считали, было на самом деле производным дадаизма и блюза, но не имело ничего общего с Gospel или музыкой country, несмотря на ритмические совпадения. Подробнее об этом можно прочесть у знаменитого американского автора Грейла Маркуса (Greil Marcus «Lipstick Traces: A secret history of the twentieth century»), который лучше, чем кто-либо, проанализировал феномен рок-музыки. И уж коли мы обратились к источникам, то каждый может удостовериться в неэффективности декадентской позиции, ознакомившись с книгой другого американского автора Кристофера Лаша (Christopher Lasch «The Culture of narcissism; American Life in An Age of Diminishing Expectations»), написанной в 1979 году и заново перечитанной двадцать лет спустя.

«Где же ты теперь , воля вольная?»

Эти слова, написаны музыкантом той эпохи. Но сегодня совсем другой музыкант той поры снимает документальные ленты, герои которой свидетельствуют, что лишь художники –  покойный Тимур Новиков, Сергей Бугаев-Африка и особенно Олег Котельников, остались лидерами более или менее аутентичного, хоть и  чрезмерно выраженного радикального движения, а вовсе не взявшие на себя лидерскую роль мастера слова. Само место, которое занимает ныне в России современное искусство, достаточно четко говорит о том, что ирония чрезмерности несет в себе гораздо больше смысла, чем ритмизованные лозунги и требования. Доказательством тому служит то, что лютые враги свободы атакуют в первую очередь художников и критиков, а вовсе не безобидных поп-идолов. Бородатые дикари, что крушат еретические произведения искусства в музее Сахарова и других подобных местах, прекрасно понимают, что в новом киберпространстве идеи не будут усвоены, если их разжевывание занимает слишком много времени. В то время как восприятие визуального образа мгновенно и не требует участия головного мозга (тут можно ограничиться спинным…) в отличие от музыки, сопровождающей осмысленный текст. И если, к примеру, классовое сознание будет существовать до той поры пока рабочий обслуживает станок и одновременно противостоит ему, то в мире слов зловредные тексты рождаются лишь тогда, когда запрет давит на высказывание. А запрет необходим, пока смысл слов еще не извращен. Если же рабочий является интерфейсом между машинами, которые обмениваются информацией, никакое высказывание не имеет смысла  вообще, и никакой протест не возможен в принципе. «Ныне люди не борются против отчуждения – они восстают против тотальной депривации» – декларирует модный философ ( Jean Baudrillard: «le Paroxyste indiff?rent» Paris 1997). Но способны ли они на борьбу? Вот в чем вопрос…

Артем Троицкий, один из лучших знатоков русской  сцены со стажем в 30 лет, может  быть, и прав, когда выступая Кассандрой, предрекает конец русского рока и приписывает эту преждевременную кончину всемогущему шоубизнесу. Но он ошибается, когда изображает уверенность в том, что обнародование механизмов раскрутки и отмыва денег отвратит теле-боссов от их намерений наварить на звездах-однодневках, обреченных на скорое забвение. Дорогой Артем, этими вопросами следовало задаваться в 1991, когда еще была возможность тормознуть процесс штамповки посредственных клонов Бон Джови (Bonjovi) или Депеш Мод (D?p?che Mode). Те попытки были на ура приняты опытными продюсерами, прибывшими из Европы с целью исследования емкости нового русского рынка. Как же они были расстроены зрелищем того, что в России задает тон старая кошелка вроде Аллы Пугачевой! Пара-тройка маленьких турне, едва хватает времени, чтобы, продавая безвкусных марионеток, придержать размах пиратства, и вот они уезжают… А вместе с ними растворяются в омуте русской души надежды тех, кто делал ставку на триаду богатый – знаменитый – могущественный.

Что же остается? Группы, прозябающие в  спертой атмосфере копирования навязанных извне образцов, при том, что конкуренция с ними невозможна по определению. Но озвучить факт отсутствия настоящих артистов не означает их породить, это было бы слишком просто. И мне не кажется, что производство коллективов в стиле indie-pop может скомпенсировать нехватку вдохновения у лишенного идей поколения. Все это может вызвать к жизни разве что нового Майка Науменко или очередного Панова-Свинью, эффект от которых, вне поля фанатов эстетики трэш, будет абсолютно незаметен. И конечно, есть более осмысленные занятия, чем нытье по поводу якобы неизбежного диктата власти, что тоже является чисто русской чертой. Нельзя постоянно прятаться за спинами Герцена и Чаадаева, прикрывая собственную непоследовательность!  Уже в 1990 непростительна была слепота, которая привела к тому, что мы видим в 2009. Поэтому есть все основания осуждать поведение некоторых заслуженных борцов за обновление, когда они компрометируют себя контактами с вульгарными силовиками. Но наивно этому удивляться, поскольку симптомы болезни были налицо уже тогда. Вовсе не у «Браво», «Алисы» или «Аквариума» надо было искать трезвости взгляда, которой им явно не хватает и двадцать лет спустя. И недаром я хотел показать Франции лишь «Кино», «Аукцион» и «Звуки Му». Ибо только они, каждый на свой лад, были по настоящему современными и непереводимыми в товар, именно поэтому у того же Айзеншписа и не получилось превратить «Кино» в ходовой ширпотреб.

Нужно было быть вдумчивым и бдительным, а не самонадеянным болтуном, восторгающимся «цивилизацией», нужно было иметь собственное суждение, чтобы понимать, откуда придет опасность и каким станет завтрашнее рабство. И никакого особого дара провидения не требовалось – достаточно было не рядиться во всезнайки и не поучать усердно всех подряд, включая наивных европейцев, которым выпала удача не знать тоталитаризма. Но надо было ставить себе достижимые цели, что, впрочем, не удается и теперь, спустя два десятилетия. Поэтому попытка одолеть своеобразное русское пуританство кажется утопией, тем более, что Россия – страна исключительно женственная, слабо или даже вовсе не христианизированная, которая на протяжении всей своей истории постоянно испытывала влияние маскулинных наций с резко выраженной, давящей моралью. Причем это страна не то чтобы целомудренная. Она застенчиво-сдержанная в силу особого чувства малоценности, столь свойственного женщинам, которые считают себя недостаточно красивыми, чтобы выставлять напоказ свои прелести.

И Цой  ни за что не ввязался бы в этот псевдо-бой – он интуитивно чувствовал фальшь, которая пронизывает подобные баталии, а потому остался глух к сладкоголосым сиренам революции и требовательным возгласам демагогов-националистов.

То редкое трезвомыслие не было плодом хорошего образования или результатом избытка знаний. Оно уходило корнями в поэтический инстинкт, перед которым Виктор был совершенно безоружен, словно чей-то голос диктовал ему нарочито простые слова, вереница которых сплеталась в нечто наивное и вместе с тем загадочное. Он писал быстро, правил редко, зато постоянно мучился сомнениями и выбрасывал незавершенное. Его гений заключался в том, что он исполнял свои тексты под гитарное дребезжание в стиле The Stranglers при горько нежных мелодиях в духе Tim Buckley. Причем ни того, ни другого он никогда не слышал, и не мог, соответственно, копировать. Я уже говорил выше о художниках и хочу напомнить, что Цой поначалу учился живописи, никогда не прекращал рисовать и был очень близок к поп-арту нового образца. Поэтому все его игры с имиджем были хорошо продуманы, и вовсе не случайно он попал точно в цель – поразил в самое сердце страну, не знавшую своего Джеймса Дина и Джима Моррисона.

И вот  теперь его превозносят те, что  раньше опасались или завидовали. Музыканты того поколения, отпускавшие некогда ироничные комментарии в его адрес, поют сегодня как минимум две его песни на каждом своем концерте, а губернатор Санкт-Петербурга, дама неоднозначной репутации, подача которой, включая костюм, не дает заподозрить ее в приверженности анархистской контр-культуре, вознамерилась вдруг воздвигнуть ему памятник и даже приняла решение по этому вопросу. «Здесь непонятно где лицо, а где рыло…». Не знаю, что бы он подумал о сегодняшнем дне, но уверен, что ему был бы мерзок похабный характер культа, объектом которого он стал, и он уж точно не узнал бы себя в вульгарном монументе, который, являясь по сути популистским, никак не отражает изысканности его натуры. А ведь Цой любил и шик, и шмотки, как все, кто видят в этом проявление статуса и уважения окружающих. Он хотел быть красивым как акмеисты и будетляне в 1910 – 1925  годах. Но даже при том, что ему слегка вскружило голову в том последнем майском турне 1990 года, он никогда не считал себя пророком. Ума не приложу, как бы он отреагировал на то, что его песня 1987 года «Мы ждем перемен» стала вдруг гимном долгожданного освобождения в фильме 2003 года, а в 2008 зазвучала на демонстрациях оппозиции?

Все это не его и ничем не напоминает мечты той эпохи. Цунами глупостей, которое  затопило Россию, еще долго не даст ни одному ростку здравого смысла пробиться сквозь плотный слой интеллектуальной глины. Пронесшееся над страной торнадо мысли пережили  всего нескольких групп, которые вскорости тоже будут забыты, чтобы оставить в памяти культуры лишь четырех текстовиков: Цоя, Гаркушу, Жарикова, Мамонова. Что привело меня к этой странной догадке, я расскажу в своей книге, которая скоро будет издана во Франции.

Перевод Марины ЛЕСКО.