Оксану Богданову, то ли владелицу, то хозяйку (меня так запутали на съемках у Малахова, что я не знаю, одинаковые ли в настоящем контексте, равнозначные ли слова) той самой клиники, или пансиона, или богадельни, где стало худо Дмитрию Марьянову, после чего по дороге в больницу он скончался, в студии назвали лгуньей и наркоманом.
Нет, не прямо назвали (этого, кроме меня и Собчак, но она-то – с кремлевского дозволения, – никто делать не умеет), а подвели к этому срамному, немилосердному умозаключению.
Я не завидую А.Н. Малахову: в означенных условиях, а я их токмо начал живописать, ему нужно и подкупать всех острым умом, и являть дар модератора, среди воплей не сбиваясь с магистральной темы, что потребно для сущностной дискуссии.
Богданова расплакалась, что не разжалобило зал, но Малахов аккуратно взял ее под защиту. Хотя мог бы из кровожадности этого не делать.
Положительно – как коллега и участник событий – удостоверяю: это маловозможно.
Иррациональный контекст времени меняет все знаки, и Богдановой следовало знать, что, соглашаясь на детектор лжи, ты обязан быть во всеоружии, никакой ирритации.
А она на большом экране зевает, глаза ее красные, отвечает неуверенно, просит в кадре прервать допрос, чтоб роздых, хоть махонький, чтоб курнуть.
Тот человек, который “брал показания”, бывший офицер ФСБ (что есть оксюморон, бо “бывших” там не делают), пришел и в студию, это он подвел меня к выводу, что Богданова – лгунья и наркоман.
Жизнь в возлюбленном Отечестве сделалась такой изощренной, что надо быть начеку даже на ток-шоу, которое ведет неизменный товарищ.
Неизменный товарищ Малахов в самом начале, еще до гвалта в студии, атакует меня: что, спрашивает, Отар, тебя смутило в этой страшной истории, что более всего расстроило, пуще всего насторожило (не считая …)?
Есть критика, Андрей Николаевич, а есть пафос, так сказал пиит Коржавин, и я с ним согласный.
Меня ранит поведение людей при таких чрезвычайных обстоятельствах.
Ладно – людей. Близких людей.
Которые имитируют скорбь насквозь фальшивым словечком “ПЕЧАЛЬКА”, просто излучающим оглушительное бессердечие.
Марьянову было худо с утра, я уж не знаю, кому он звонил и кто звонил ему, но по Фейсбуку уже все знают, что евойная супружница в тот день вела вполне себе рахат-лукумную жизнь, и даже после того, как оторвался пресловутый тромб, еще с полчаса выкладывала счастливые ерундовые фото и писала ерунду.
Это не попрекательные и укорные слова, было б кого попрекать да укорять, сейчас все такие, почти все, с куском дерьма вместо сердца, но кто ж согласится с обвинениями в черствости, вот вы согласитесь?!
Девушка, которую показали и которая звалась его, Димы, благоверной, – а показывали ее часто, показали даже очень странное совместное интервью, – так же подходила Марьянову, как Стивену Сигалу последние лет триста подходит слово “актер”. Как зайцу – смокинг.
Печальная ирония в том, что все то время, что шел эфир (посмотрите в интернете), в студии находилась гражданская супруга Димы, фигуристка Ирина Лобачева, которая утверждала, что Марьянов был бы жив, если бы не ушел от нее к “этой непонятной ” Ксении, из-за недосмотра которой, неглижирования с манкированием, артист и погас. Что только с ней он был счастлив. Потому что только ее одну по-настоящему любил.
В студии полыхали локальные конфликты, в которых я заказал себе участвовать, ибо вовремя – и уже очень давно – догадался, что подавляющему большинству участников конфликты нужны, чтобы испытать восторг от собственной уникальности.
Простите, но для этого у меня есть другие способы.
На последней прижизненной фотографии Марьянов – обрюзгший и одутловатый, Малахов показывал эту фотографию достаточно часто, чтобы стало не по себе.
Это не тот лучезарный Марьянов, которого все любили за лучезарность, и Куценко, например, считает, что все дело в неправильном лечении, Пореченков вздыхает: таков наш жребий, мы быстро сгораем.
Все правда, все так, но Димы больше нет, Малахов грустит, Лобачева плачет, эксперты ерзают, недовольные тем, что все кончилось так быстро, все понимают, даже психованная тетя-психиатр, что Марьянов был бы жив, если б его любили и заботились о нем, а фатальность – это песнь для умников низкого устройства.
