Светил и светился

Олежка Яковлев только казался флегматичным, по психоэмоциональному устройству будучи философом.
Он был чистокровным лириком, он верил в душу, в изящество женской спины, в прочный и цветистый сон, в дружеские посиделки и в немодные старые книжки и фильмы.
Категория вкуса была главной в том, что он делал, пел ли он «Снегири» или одевался.
Я верю в то, что должна быть принята конституционная поправка, возбраняющая игнорирование большими структурами одаренных артистов, а Яковлев был одареннее подавляющего большинства артистов, которых вы видите и слышите.
Я с утра перечитываю «На смерть друга» Бродского, а такое перечитывать без слез невозможно:

“Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто,
Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,
вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,
чьи застежки одни и спасали тебя от распада”.

Он был мне мил тем, что чуть карикатурно воплощал архетип человека богемы.
Это он, Олежка, мне сказал, что правильный исполнитель поп-музыки – это параноик. Это параноик, который неотвязно думает о какой-то важной для него вещи – как человек, который торчит в каменном мешке и думает, грезит о побеге.
Разумеется, я спросил, о чем думает он.
Оказалось, он полагал самой значительной для себя задачей сохранение своего стиля, собственного почерка – а он у него как проявился в знаменитых «Снегирях», так и не пропадал.
Но сольная карьера есть сольная карьера, это всегда ревизия и стресс.
В Нижнем Новгороде, когда уже обсуждалась тема соло, он сказал, что в неоплатном долгу перед Сашенькой Куцевол (муза, зазноба, продюсер), но одно дело – стопроцентные боевики от Игоря Матвиенко, другое – самому печься о репертуаре.
Паузы в работе на него действовали угнетающе, что немудрено после неувядаемых «Иванушек».
Хиты, которые разрешил петь Матвиенко (которому грандиозное, конечно, спасибо!), могли быть охранной грамотой, но недолго.
Он мечтал стать большим драматическим артистом, и для провинциального мальчика добился почти невозможного: стяжал симпатию Армена Джигарханяна, просочившись в труппу Маэстро.
До размашистых ролей дело не дошло, а когда я однажды в Иркутске я спросил Олега, как все-таки АД отнесся к такой брутальной смене вектора – сменить Мельпомену на эстраду-вакханку, – Олег ответил, смеясь: «Сначала, конечно, с легким недоумением, но уже по прошествии недолгого времени сказал, что главное, что я смотрюсь органично. Слово «органично» для Джигарханяна – одно из главных».
Конечно, поп-музыка конъюнктурна насквозь, но ведь, если по гамбургскому счету, ВСЕ – конъюнктурно: и фильмы Звягинцева, и то, что делает Дарья Жукова.
Все есть вопрос интерпретации, и все есть вопрос качества.
Яковлев эпохальных пьес не наштамповал и не спел, зато ни у кого больше нет такого голоса – высокого, обещающего невозможное и вместе возможное счастье.
Он торжествовал, когда песня удавалась.
Дисциплинированности имманентной в нем не было (а в ком из матвиенковских она есть?), но с момента ухода из группы он очень старался; шутка ли, теперь он отвечал за людей; не шутка, а жуткая обуза.
Но он не был, как говорят в Грузии, «человеком рассвета», он точно был «человеком заката»; я сейчас не про ипохондрию, я про то, как он был устроен.
Он жил в своем измерении, которое трудно перекодировать в слова, как трудно перекодировать в слова яблочное благоухание.
Мы стояли на балконе отеля в Сочи, ночь, звезды, он вздыхает: «КАК про ЭТО сочинить и спеть?».
Если б кто знал.
В конце концов, его собственная жизнь стала негромкой, но все же песней – о том, как любить и быть любимым, а это уже немало.
Он светил и светился, а это уже много.
Алкоголь, что там еще, невостребованность, самоедство – я не думаю, что это верный регистр разговора.
Я думаю, думая об Олежке, что Он ушел, а свет остался.
Нет, не остался: он нам его оставил.