В нашем прекрасном и страшном двадцатом веке хочется любить всех, потому что в нашем двадцатом веке все проиграли, и всех жалко.
Жалко всех тех, кто выбрал остаться вне коммунизма, – и заплатил за это жизнью, свободой, домом, имуществом, просто ушедшей не в ту сторону судьбой, как кривая ветка.
Жалко всех тех, кто выбрал советский мир, и чьи надежды, чьи странные теперь мечты, надрывная работа, жестокость, – оказались напрасными в том самом будущем, которого они так ждали.
Жалко всех тех, кто и вовсе ничего не выбирал, а просто жил, выживал, утрамбовывался в той тесной реальности, состоявшей, как теперь кажется, из постоянной спрессованности людей в комнатах, очередях, трамваях, тюрьмах, – и кого пропаганда, та или эта, так толпами и записала в хорошие или плохие.
И авторов доносов – жалко.
Нужно ведь сделать усилие над собой, и увидеть себя – не его, а себя, – сломанным, на душу взявшим не просто гибель других, но, главное, худший вид самоунижения.
И священников, отрекавшихся от религии, – жалко.
Страшное же дело: потративший на литургию, на соединение с Богом всю жизнь человек, который вдруг говорит: я, товарищи, осознал… И кем он будет, если окажется, что Бог – есть, а товарищей – нет?
И воевавших на той, на немецкой стороне русских – жалко.
Это теперь, из положения позднего, счастливого послезнания, когда видишь вечное уже 9 мая, когда ты все смотрел, все читал, – легко кидать в лицо мертвым их преступления и ошибки.
А тогда, если власть отняла у тебя все, если этот советский мир тебе чужой, а тут немцы, но нет еще в жизни никакого 9 мая, – легко ли тогда?
И даже бывших партийно-гбшных страшилищ – жалко.
Представьте такого советского пенсионера – беспомощного, пустого, и море крови у него сзади, – а он даже и ужаснуться ему, этому морю, не может, потому что он пуст.
Столовая, поликлиника, еда в судке, домино, газета «Труд», почти миллион человек убили за два года, столовая, поликлиника, картишки, газета, а дальше ничего, дальше смерть.
Ну жалко же их всех, куда деваться.
Весь наш несчастный двадцатый век.
И я не могу понять идеологов, которым нужно кого-то из него вычеркнуть.
Я никого не могу вычеркнуть – хотя бы потому, что они сами так яростно вычеркивали друг друга, что уже хватит, не надо.
И я не могу понять чиновников, которые вроде бы говорят правильные слова – примирение, родина, – но что-то с этими словами не так.
Не получается примирения у чиновников.
А не получается, думаю, потому, что их двадцатый век – это примирение победителей с победителями.
Одно начальство, в мундире или в рясе, – должно торжественно обняться с другим начальством, которое во френче или райкомовском пиджачке.
Но наш двадцатый век – это не праздник сплошных победителей, и я не хочу обниматься с начальством.
А настоящее примирение – это сочувствие всем проигравшим.
Единство со всеми обманутыми, совершившими трагическую ошибку, погубленными, погубившими себя, не сумевшими спастись, и сумевшими, но все равно что-то важное навсегда потерявшими.
Единство хоть на минуту.
Нелепое, неуклюжее, – как растерявшийся человек, который снимает шапку и крестится.
И идет дальше.
