Предчувствия его (то бишь меня) не обманули: кабинет директора московского Дома кино являл собой черновой набросок будущего музея развития демократии в постсоветской России. Развешанные по стенам листки бумаги (от датированного июлем 89-го года письма депутата Бориса Ельцина с просьбой помочь в организации встречи с общественностью до президентской благодарности, выданной в июле 96-го) роднил адресат – Юлий Гусман. Пока я рассматривал экспонаты, Гусман, не ожидая вопроса, взялся за дело:
– Знаете, за что я в первую очередь благодарен родному Баку, всему Кавказу? Живя там, мне удалось понять природу мужского достоинства. За каждое слово и дело на Кавказе всегда держали ответ – никого нельзя было незаслуженно обидеть, оскорбить. Все знали: если меня накажут без причины, завтра встанет вся моя семья – отец, мать, братья, сестры, дяди, тети… Они не успокоятся, пока обида не будет отомщена. Вот говорят: Сталин – зверь, деспот, он детей убивал. Да, это так, но главное, что Иосиф Виссарионович – кавказский человек, он понимал: пока не выкосит всю родню своих врагов до десятого колена, не видать ему спокойной жизни.
Это я к чему? Кавказские традиции в России не живут, их здесь не понимают. Иначе Россия никогда не полезла бы в Чечню. Посмотрите на израильтян. Объективно они гораздо сильнее армий окружающих арабских стран, не говоря уже о палестинцах. Тем не менее Израиль предпочитает не воевать, а договариваться. В Иерусалиме знают: чтобы победить арабов, их придется убить всех до единого. Мир обойдется дешевле.
На Кавказе – все за одного, а здесь – все на одного. А мне даже за Ерина и Грачева обидно. Почему вчера дружно лизали им задницы, а сегодня столь же дружно плюют в спину? Завтра утром придут суровые мужчины, погрузят в суровые воронки несколько тысяч самых смелых и говорливых, и страна опять провалится в глубокое молчание. Никто не заступится за увезенных, каждый будет думать о своей шкуре. Когда бьют по башке, это быстро отрезвляет.
– Видимо, вас, Юлий Соломонович, крепко били, раз вы запомнили те уроки на всю жизнь?
– Я не удостоился чести называться уличным хулиганом: у меня папа – профессор, мама – профессор, я был правильным интеллигентным еврейским мальчиком, но те уроки – да, запомнил. И удар держать научился. Раньше я безумно обижался, когда на меня наезжали в прессе. Особенно огорчался, что претензии были не по делу. Никак не мог понять: за что? А потом сообразил: один затаил камень за пазухой из-за того, что я ему билет на “Нику” не в тот ряд дал, второй завидует моей удачливости, третий вообще никого не любит… Когда мне это открылось, я понял, что обижаться нелепо и даже глупо. Пусть пишут о гусманизации всей страны, о чем угодно – меня это больше не колышет.
– А гусманизация в чем заключается?
– Это один известный молдавский режиссер подобным образом отозвался о вручении призов последней “Ники”. Мол, Гусман сеет в народе дурновкусие и бескультурье, отдавая призы таким фильмам, как “Барышня-крестьянка”, “Мусульманин” и “Особенности национальной охоты”. Человек с легкостью навешивает другим ярлыки, выдает безапелляционные оценки, оскорбляет коллег.
– Извините, Юлий Соломонович, я не успеваю следить за вашей логикой: начинали вы с рассказа о кавказских традициях, потом вдруг перепрыгнули на Никины обиды…
– Да, я люблю растекаться мыслию по древу. Это называется ходом ассоциативного мышления, что, в принципе, присуще сумасшедшим.
– Вы еще и самокритичный товарищ. Или, может, это трезвая оценка из уст бывшего психиатра?
– Все люди делятся на шизоидов и на людей с маниакально-депрессивным синдромом. Первые всю жизнь упорно идут в однажды выбранном направлении. Из них в результате получаются гении или графоманы, ибо у тех и у других одна лишь в жизни страсть. Я знаю шизоидов – замечательных художников, писателей, журналистов. На них мысль о работе действует, как на маньяка вид пятнадцатилетней девочки с голой попкой. Глаза начинают блестеть, отделяется слюна…
Маньяко-депрессанты реже рождают гениев. Эти люди разбрасываются, берутся за то, за се, им все интересно.
– Вы, конечно, шизоид?
– Нет, я гордый обладатель маниакально-депрессивного синдрома.
– Это безвредно для окружающих?
– Вы смотрите на меня с таким ужасом… Я не кусаюсь, не бойтесь.
– И все же давайте, Юлий Соломонович, не будем углубляться в дебри психиатрии, поговорим о чем-нибудь более безопасном. В потоке сознания, который вы называете ассоциативным мышлением, я зацепился за фразу о суровых людях в суровых воронках. Как думаете, они за вами приехали бы?
– Все зависит от того, кто сидел бы за рулем. Ведь суровых товарищей в нашей стране хватает: это могут быть и левые, и правые, и националисты, и фашисты.
– Предлагаю рассмотреть варианты. Начнем, как водится, с коммунистов.
– Думаю, эти меня не тронули бы. Я утратил для них привлекательность. Когда-то, возможно, я входил в список главных врагов, но сегодня это не столь актуально. Если и забрали бы меня, то чисто профилактически и не в первый день. Конечно, осталась традиционная ненависть к гусманам, соломоновичам и так далее, это чувство присуще и коммунистам, и фашистам, и демократам. Однако надо учитывать: если в течение ближайших пяти лет меня не заметут, то из категории жидовских морд я вполне могу перекочевать в когорту лучших, достойнейших представителей русского народа, где уже заняли свое место Майя Плисецкая, Михаил Ботвинник, Михаил Жванецкий, Григорий Горин, Аркадий Райкин, Исаак Дунаевский… Я себе не ставлю в один ряд… пока не ставлю.
Понимаете, есть определенная закономерность: если ты заметен, то и уязвим – до какого-то момента. Тебя бьют, толкают, обижают, наезжают. Ты отбиваешься и – растешь. Многие в этом процессе борьбы погибают – физически, химически, биологически, духовно, этнически, но те, кто проходит испытание, сразу попадают в разряд классиков. Вдруг оказывается, что их уже трогать нельзя. Скажем, Михаил Жванецкий и Алла Пугачева когда-то были страшно уязвимы для критики, а попробуй-ка сегодня сказать о них что-нибудь худое… Себе же дороже! Что бы ни сделали эти люди, все будет воспринято в высшей степени благожелательно. Максимум, что могут себе позволить самые бесстрашные хулители, это принципиально промолчать. И это здорово!
Живых классиков у нас достаточно – от Эльдара Рязанова и Георгия Данелия до Иосифа Кобзона и Булата Окуджавы. Нет, я не подвергаю сомнению заслуги этих в высшей степени достойных людей. Слава Богу, что они выведены из зоны действия нашей непрофессиональной критики. Вот я мечтаю пополнить собой ряды дорогих и глубокоуважаемых шкафов.
– Какой из шкафов вам ближе – платяной или книжный?
– Любой! Лишь бы шкаф! Очень хочется.
Шутки шутками, но защита, иммунитет от разнузданности сегодняшнего дня не помешали бы. Вы же понимаете: и у Жванецкого, и у Пугачевой внутри тикает свой собственный гамбургский счетчик. Какими бы хвалебными эпитетами ни награждали этих людей, как бы ни старались сделать из них икону, они все равно останутся самыми строгими судьями себе. Однако и звездам, думаю, не мешает внешний заслон от хамства, грубости, невежества. И им нужна своя система ПВО.
…Я жуткий самоед и весьма критически отношусь ко всему, что делаю. О таланте не говорю, поскольку считаю себя среднеталантливым человеком. У меня нет каких-то ярких, бьющих в глаза дарований. Я – типичный представитель леонардо-да-винчевского направления, естественно, лишенный ослепительного блеска отца-основателя школы. То есть я подмастерье, один из тех, кто не поднялся до высот гения, но что-то тоже соображает.
Всю жизнь я был увлекающейся натурой. В детстве, помню, сначала занимался выжиганием по дереву, потом мне надоело, стал собирать марки, затем увлекся спортом, перепробовав двенадцать видов.
– Сколько?
– Вы не ослышались. В шесть лет я решил, что пора становиться сильным, и пришел в школу гребли. Греб целый год. Потом бросил и пошел на бокс. Меня в первый же день избили, как собаку. Я был здоровым и толстым ребенком, и меня использовали в качестве груши. Самое обидное, что отдубасил меня малыш, которого, как мне казалось, я могу уложить одной левой… Из бокса я ушел, чтобы проверить себя в настольном теннисе.
Где-то получалось лучше, где-то хуже, но в любом случае дальше первого разряда подняться мне не удавалось. Для этого требовались физические данные, которыми я не располагал, нужны были большие усилия, чем я себе позволял. В фехтовании на саблях стал чемпионом Баку среди студентов, однако всерьез заниматься спортивной карьерой мне не показалось – и… Так всю жизнь.
– Зато нескучно. Приход в “Тему” – очередная смена декораций или попытка поскорее приобрести классическую шкафообразность, о которой мы только что говорили?
– Какая шкафообразность? Я получил этим шкафом по башке! Объясню. Мой имидж уже состоялся, я стал мэтром домкиношной жизни. В этом качестве меня признали и уже давно не трогают. Пощипывают “Нику”, другие наши акции, но на Дом кино как факт общественной жизни руку не поднимают. Набрав определенное количество регалий, я мог бы спокойно почивать, ожидая, пока меня автоматически зачислят в клан классиков – хотя и по разряду “директор клуба”. Но желание побыстрее стать шкафом вступает во мне в противоречие с неумением этим шкафом быть.
У меня такая энергетика, что – по внутреннему самоощущению – я продолжаю оставаться молодым человеком. Внешне – я бородатый дедуган с большой задницей, а в душе – парень хоть куда. Возраст ведь не определяется густотой шевелюры или силой эрекции. Тело стареет раньше. Мне все интересно, до всего есть дело. Поскольку в нынешний исторический период я считаю телевидение важнейшим из искусств, поскольку я его неплохо знаю еще со времен КВНа и съемок “Ералаша”, то не смог отказать Андрею Разбашу в его предложении попробоваться в “Теме”. У меня было много разных телепроектов, но все они умирали по одной причине – из-за отсутствия денег на производство программ. Если бы у меня были достаточные средства, неужели я ходил бы к кому-то? Основал бы собственную студию “Гусман-ТВ” и клепал бы передачи!..
В случае с “Темой” у меня впервые не попросили ни копейки на телепроизводство. Сначала я ради приличия пытался отказываться: мол, у меня толстая не только задница, но и шея, во рту у меня вечная каша – я не выговариваю четыре десятка звуков из тридцати шести и вместо “человек” произношу “чек”, однако… Разбаш, обладающий талантом педагога, посмотрел на меня взглядом Макаренко, под которым я сразу почувствовал себя нищим беспризорником и тут же согласился записаться на пробу. Мы в один день сняли две “Темы”. Я отнесся к этому как к экзамену, старался изо всех сил, но вышел из студии с ощущением, что потерпел сокрушительное фиаско. А “ВиД” взял и поставил программы в эфир. Говорят, даже неплохо получилось.
– На самом деле говорят разное.
– Я же объяснял вам, что шкаф критики упал мне на голову… Собственно, иного и ожидать было трудно. Повторяю: я заложник имиджа. Меня привыкли видеть на сцене Дома кино или в жюри КВНа. И вдруг – “Тема”. Стоило мне появиться, как сразу посыпались обвинения в легковесности, водевильности программы. Квинтэссенция претензий: была серьезная передача, а стало развлекательное шоу, которое ведет герой тусовки…
Позволю себе на время оставить шутливый тон нашей беседы, поскольку вопрос для меня чрезвычайно серьезен. Дело в том, что к моменту моего прихода “Тема” умирала. Когда программу придумал Влад Листьев (и, кстати, блестяще ее вел), все было внове: живые люди на экране, открытые диалоги, свежие темы, острые вопросы, честные ответы… Постепенно все было раскрадено, растиражировано, доведено до крайней степени пошлости и абсурда. Пик всего этого пришелся на выборы. Телезрителей стало тошнить, как во время морской болезни, от обилия говорящих голов на экране, предлагающих рецепты, как нам обустроить Россию, город, соседнюю улицу или – в крайнем случае – сексуальную жизнь одиноких женщин.
Сейчас, на мой взгляд, наступило время вернуть телевизионным ток-шоу всю палитру взглядов на проблему. Как в музыке: одна и та же тема может прозвучать и в исполнении одинокого гобоя, и при полном составе симфонического оркестра. Мне интересно исследовать тему с разных сторон – не только с позиций экспертов и зрителей в студии, но и с точки зрения артистов, художников, писателей, поэтов.
И еще: помимо трагических и драматичных тем, кроме обсуждения проблем серьезных и общественно важных, пора, наконец, поговорить и о культуре повседневной жизни, о нашем быте, о вопросах здоровья. Так уж исторически сложилось, что в нашей стране гораздо больше людей, читавших Федора Михайловича Достоевского, чем тех, кто умеет правильно подобрать галстук…
Кто-то сказал, что журналистика – это возможность удовлетворять собственное любопытство за чужой счет. Во мне сидит масса вопросов к самым разным людям, но раньше я не мог подойти к ним и просто так спросить о чем-то, а теперь я задаю вопросы собеседникам вроде как по делу…
– Это для вас тринадцатый вид спорта, которым вы будете заниматься, пока не доберетесь до первого разряда?
– Хочется верить, что в телебизнесе мой потолок все-таки повыше, чем в прыжках в длину… Другое дело, что в виде спорта, называемом ток-шоу, у России пока нет ни одного олимпийского чемпиона, хотя уже есть настоящие профи. Возможно, я и не поднимусь выше первого разряда, но могу сказать определенно: никогда еще я не получал такого количества благодарных слов за свою работу от самых разных людей. Слышу “Спасибо!” и на улицах, и в метрополитене…
– Вы ничего не перепутали: в метро?
– Чему вы удивляетесь? Я достаточно часто езжу в общественном транспорте. С одной стороны, иногда это выгоднее и быстрее, чем на машине, с другой – я люблю ощущать вокруг себя жизнь.
– Чувство локтя придает вам силу и бодрость?
– Иногда нужно встречаться с незнакомыми людьми не по делу, а просто так, случайно. Когда приезжаю за границу, то непременно подолгу гуляю пешком, рассматриваю прохожих. Это очень интересное занятие, которому я предпочитаю походы в музеи или на пляж.
Фраза “Он видел жизнь из окна автомобиля” не про мою честь. Конечно, у меня есть “Жигули” и служебная поломанная “Волга”, но и грязь московскую я месить не забываю.
Поймите, я не пытаюсь продемонстрировать свою близость к народу. Да, я мог бы купить себе подержанную иномарку с тонированными стеклами, договориться с друзьями, поставить на крышу авто мигалку и летать со свистом. Но дело в том, что выпендреж – не мой стиль. Зачем мне “Мерседес”, если я искренне считаю, что по нашим дорогам нет машины лучше “Жигулей”? За границей я не отказываю себе в удовольствии прокатиться на красивой дорогой машине, ну так то на Западе, по их трассам. О чем речь!
В нашей жизни хватает условностей, зачем выдумывать дополнительные?
Сейчас я накупил галстуков и несколько новых костюмов, поскольку появляюсь на телеэкране и должен хорошо, как говорят поляки, выглендывать. Раньше меня это не волновало, и я не слишком обременял себя заботами о гардеробе. С другой стороны, терпеть не могу, когда новые русские, скупившие полмира, начинают, потупив глазки, рассказывать в телекамеру о том, что живут они в тещиной двухкомнатной квартире, питаются с ближайшего оптового рынка и отдыхать ездят под Кострому.
Лучше уж молчать, чем врать.
– И я того же мнения. Поэтому и поразился, когда ваш давний знакомец Егор Гайдар стал вдруг с экрана телевизора рассказывать, что никогда в руках не держал кредитной карточки. Вы верите в это?
– Ничего не могу сказать о дне сегодняшнем – не знаю, но еще два с половиной года назад, когда у иных уже были чемоданы этих кредиток, я собственными руками прикалывал иголкой завернувшийся от долгой носки бортик единственного выходного пиджака Егора Тимуровича. Понимаю, мне могут сказать: гусманоид прикрывает своих, а Гайдар специально сиротой прикидывался, а у самого на каких-нибудь Канарах – дворцы. Как кавказец, выросший при Советской власти, но в рыночных условиях, могу сказать, что Гайдар – абсолютно честный человек, кристально честный. По крайней мере, таким я его знал. Сегодня я реже общаюсь с Егором Тимуровичем, но, думаю, в этом смысле ничего не изменилось.
Благодаря маме и папе я могу назвать себя генетически честным, но взятки не беру еще и потому, что следую формуле “Для Атоса – слишком много, для графа де ла Фэр – слишком мало”. Сегодня мне пообещают миллион, завтра я открою в Доме кино коммерческий киоск, а послезавтра весь Союз кинематографистов будет кричать, что Гусман – коррумпированная свинья и взяточник. Коллеги могут как угодно оценивать мои качества директора и режиссера, но никто не скажет, что я списал налево хоть один унитаз из Дома кино. Зачем мне этот позор, когда сегодня вполне можно заработать?
К выводу, что честь дороже денег, я во многом пришел эмпирическим путем. Для Гайдара же, на мой взгляд, это – аксиома, иного не дано. Поэтому я верю, что Егор Тимурович говорит правду, отвечая, что не имеет кредитных карточек. Природа честности в том и заключается, что человек не может соврать. Конечно, чисто теоретически Гайдару ничего не стоило во время своего премьерства взять пару раз по пять миллионов долларов и закрыть экономическую проблему своей семьи навсегда. Но Егор Тимурович, которого я знал журналистом, экономистом и премьер-министром, никогда не опустится до воровства. Этот человек всегда сможет заработать столько, сколько ему нужно. Тырит обычно тот, кто ничего другого не умеет.
И кроме всего прочего: спрятать бабки невозможно, если, конечно, это не гений типа Плюшкина. Даже в ЦК партии наличие пачки “Мальборо” на столе и часов “Сейко” на руке служило верным сигналом: парень – не промах.
– Я уже пять минут тяну руку вверх, моля о вопросе. Бог с ними, с чужими деньгами. Давайте сменим пластинку, уважим эти стены и скажем пару слов о кино.
– Говорить о веревке в доме повешенного? За моим цветущим видом и во многом показным воодушевлением скрывается глубокая обида кинематографистов. Обида на нашу власть, которая использует нас, артистов, когда мы ей, власти, нужны, и забывает в тот момент, когда цель достигнута. Это поведение моряка, снявшего в порту девку, трахнувшего ее, получившего удовольствие, а потом еще и в лицо плюнувшего.
Для того чтобы Дом кино хоть как-то функционировал, нужно всего триста тысяч долларов в год! Мы же не получаем от государства ни копейки. За пять последних лет – ничего! Постоянно пишем письма, бьемся, просим. Сейчас вот пообещали стулья поменять…
– Когда выбираешь между бастующими шахтерами и брюзжащим Юлием Гусманом…
– У Юлия Гусмана есть право брюзжать. Посмотрите еще раз на регалии, развешанные по стенам, на все эти благодарственные письма Бориса Ельцина. Я держу их на видном месте, чтобы все помнили: Дом кино был Смольным демократической революции, здесь проводила свои встречи с общественностью Межрегиональная депутатская группа, Ельцин сюда ходил, как на работу. Помню, мне звонили из аппарата президента СССР и спрашивали, за что я так не люблю Горбачева и люблю Ельцина.
Мы провели первый в истории России вечер Александра Солженицына и кассету с видеозаписью кружными путями переправили Александру Исаевичу в Вермонт. Я совсем недавно узнал, что Солженицын ту кассету тогда получил… Александр Исаевич мог забыть дать нам ответ – имеет право, но я не понимаю, как о нас запамятовала нынешняя власть, для которой мы столько сделали? Дру
