ИГОРЬ ВОЕВОДИН: Я ЖИВУ В ШКУРЕ ИЗГОЯ

В закрытых обществах, отмечают ученые, элита состоит из людей малоинтеллектуальных (партноменклатура), а в маргинальных слоях накапливается интеллектуальная энергия, которая может привести к социальным взрывам. Было время, когда в Москве самой интеллектуальной профессией считалась профессия дворника: таким образом можно было получить московскую прописку и жилье. Сейчас у нас как будто общество открытого типа, но что-то не похоже, чтобы наша элита резко поумнела… (а вот ученые, месяцами не получающие зарплату, уходят потихоньку в дворники или в коммерсанты, что для общества в любом случае означает разбазаривание интеллектуального потенциала).

Признается Игорь ВОЕВОДИН. Он всегда был фигурой маргинальной: в школе его таскали к директору за издание хулиганской стенной газеты, чуть не выгнали за то, что годовую контрольную по биологии написал в стихах, из университета его отчисляли бессчетное количество раз, он работал грузчиком в винном магазине, на военном заводе, служил в армии… Свою журналистскую карьеру начинал в газете “Советский патриот”.

КАРЬЕРА

– В те годы без диплома никуда невозможно было устроиться. Шел по улице, увидел вывеску, подумал: “Надо же, какие газеты бывают!” – зашел, они меня взяли.

Это была газета ЦК ДОСААФ, где работали в основном отставники в возрасте от 50 до 95, журналисты из других газет, залетевшие по партийной линии, и несколько ребят, которые не смогли сразу куда-то устроиться. В каком-то смысле это была уникальная газета.

Когда я написал свой первый материал, меня сразу зачислили в штат, но я почувствовал вокруг себя какое-то отчуждение. Это была антисемитская газета, я думал, они меня за еврея приняли. Написал вторую статью, меня спрашивают: “Ты сам пишешь?” Т.е. они подозревали, что за меня кто-то пишет, а я сдаю. И только когда я прямо в редакции за три часа написал в их присутствии фельетон, мне поверили, но все равно потом выгнали. Восемь месяцев я работал грузчиком. Куда бы ни приходил, оттуда сразу звонили “патриотам”, а на следующий день говорили, что как раз вчера взяли человека на свободное место. Это был замкнутый круг, я обивал пороги и понимал, что бесполезно. И вдруг меня взяли в “Московскую правду”. Там я, собственно, и состоялся как репортер, просто с ходу начал пахать по-черному, лазил по всем дырам. Я был городским репортером – это уже почти исчезнувшее явление.

– Как Гиляровский?

– Меня часто с ним сравнивали, но не из-за стиля, а из-за того, что он тоже любил все эти помойки. Я не то чтобы их любил, но меня всегда тянуло больше к падшим ангелам каким-то, а не к хорошим агнцам. Потом я еще работал в “Известиях” – был там такой межнациональный еженедельник “Союз”. В “Курантах”.

А на телевидение я попал совершенно случайно. Лев Новоженов готовил программу “Времечко”, и я предложил ему несколько сюжетов документального фильма, который мы с одним моим приятелем сделали о солдатской тюрьме на острове Русский в Тихом океане: там зеки занимались тем, что разбирали сопку на части, скатывали вниз камни, а те камни, которые они не могли расколоть, вкатывали обратно на гору и устанавливали на то же самое место…

– Сизифов труд!

– И “Времечко” купило несколько этих сюжетов, а озвучить их было некому, вот меня и попросили. Посадили меня перед камерой, дали мне пятый “слепой” экземпляр, на котором ничего не было видно. Я решил, что это подставка, разорался. Неожиданно это понравилось, мне сказали, что таким они видят ведущего программы, и так я начал работать на телевидении с 1993 года. Эта передача замышлялась как пародия на большое “Время” и была очень сильна в репортерском плане. А я в образе диктора старался сыграть такого трамвайного хама: “Уступите место женщине, она готовится стать матерью!” – “А я готовлюсь стать отцом! Ха-ха!” Это очень импонировало людям, и я сознательно использовал этот образ.

АРМИЯ

– Армия много вам дала?

– Она много взяла, но и дала много – это однозначно. Я служил в красноярской тайге, в 100 км от Енисейска на строительстве Красноярской РЛС, верстах в 400 от падения Тунгусского метеорита. Когда я пошел в армию, мне было уже 23, я имел жизненный опыт, что-то повидал, и меня труднее было сломать, чем 18-летних мальчиков. Дедам зачастую просто неудобно было меня бить, поскольку я был старше. Физическая сила в армии, конечно, много значит: когда бьют, можно не терпеть, а отмахиваться – это естественно, сильных опасаются, но любого силача втроем могут так задолбать… Ведь деды берут тем, что они представляют собой коллектив, они сплочены.

До армии, если мне давали в рыло, я падал, плакал и очень себя жалел, а в армии меня научили, что когда тебе дают в рыло, надо вставать и идти дальше, а лучше – бить первому и так, чтобы противник желательно не встал, по крайней мере, какое-то время. Я так и не научился бить первым, но я научился вставать и идти дальше. И теперь при каких-то жизненных коллизиях, когда меня предают, когда со мной происходит что-то страшное, у меня уже нет такого отчаяния, какое было раньше, когда я не знал, как жить дальше, кому верить. Конечно, я переживаю, но стараюсь превратить свою неудачу если не в победу, то в жизненный опыт. Просто нужно жить дальше. Жизнь, она из многого состоит, а не только из пирожков с маком.

ВРЕМЕЧКО

– Да, суровые законы… А из “Времечка” вы почему ушли?

– Три года я бегал по одному и тому же кругу, мне стало просто неинтересно. Программа была уже на высоте, мы все были узнаваемы, популярны, благополучны и т.д., и т.п. И я понял, что если я сейчас не прыгну, не начну что-то свое, то на этом я кончусь. Тогда у меня еще не было никакого замысла, я просто-напросто прыгнул без запасного парашюта. Сразу начал делать ток-шоу, потому что надо было чем-то заниматься, но я не могу работать плохо. Это шоу называлось “Жизнь – игра”, и хотя его задвинули на ночное время, тем не менее, те, кто его смотрел, говорят, что было интересно. Я приглашал на те, кого постоянно таскают на интервью, не залоснившихся светских шлюх, а интересных людей из бомонда, которым есть что сказать.

Потом я начал делать программу “Частный случай”. И это была, на мой взгляд, уникальная программа. Я показывал какой-нибудь животрепещущий сюжет из жизни маленького человека, а потом мне звонили люди и исповедовались. Такого нет нигде в мире, чтобы без всякой предварительной проверки, без редактуры человек рассказывал о себе в прямом эфире. Я представлял в кадре что-то среднее между писателем и священником, люди мне верили, потому что иногда звучали совершенно невероятные исповеди. Это был такой социальный эксперимент: я говорил, что не нужно представляться, называть свое имя или адрес, и мне, как случайному попутчику в купе, который сойдет на соседней станции, люди доверяли свое сокровенное. Для меня это было одной из самых главных побед в жизни: то, что люди мне поверили. Я никогда не был пай-мальчиком, жополизом, всегда был таким, как есть, и ничего не скрывал из своей биографии. И если вначале звонили старушки с протекающими крышами, то затем постоянно звучали исповеди. И то, что люди мне верили, было моей единственной наградой за то огромное количество сил, нервов и здоровья, которые я положил на эту передачу. Денег эта передача не приносила, потому что она была остросоциальной, посвященной маленькому человеку, у которого денег нет и быть не может.

ВЕРА

– Вы можете рассказать о каких-то исповедях, которые вас потрясли?

– Ну, например, когда я показывал сюжет о человеке, на шкуре которого в 54-м году испытывали водородную бомбу: загнали тогда две дивизии солдат под Тоцк. И этот человек в свои 50 с чем-то лет выглядит глубоким, смертельно больным стариком. И вдруг звонит в студию очевидец этого взрыва, которому в то время было 9 лет, а брат его лежал в коляске, и их взрывной волной откинуло на 200 метров. Затем он стал профессором-ядерщиком и усовершенствовал эти бомбы, он рассказал такие детали, которые невозможно придумать.

Или еще один случай. В прямом эфире я рассказывал забавные истории и вспомнил об одном оригинальном признании в любви, которое я видел. На Урале между Челябинском и Златоустом проходит условная граница между Европой и Азией, и если едешь по автотрассе, то видишь огромный плакат, на котором написано с одной стороны “Европа”, а с другой “Азия”. И вот на этом плакате с обеих сторон светящейся краской метровыми буквами было написано: “Наташа, я тебя люблю!” Я рассказываю об этом, и вдруг звонок из Златоуста, и мужской голос говорит: “Я знаю эту Наташу и этого Сережу, который написал свое признание!” Я ему не поверил, решил, что это кто-то из соседней студии меня разыгрывает. Ну, не бывает таких совпадений! А он фамилию их назвал, адрес, сказал, что они поженились, живут счастливо и у них уже двое детей. Проверили – все правда. Вот как бывает! Такие совпадения дорогого стоят, согласитесь!

…Эту программу мне было очень интересно делать как журналисту, как режиссеру, как писателю. 3 раза в неделю в живом эфире – это все равно, что идти по минному полю: тебя могут и оскорбить, и все что угодно, но в то же время это невероятно интересно и захватывающе. Сейчас я готовлю пакет совершенно других программ, но я очень суеверен и не хочу об этом говорить.

– Вы суеверны?

– Да, очень!

– А в Бога вы верите?

– По-моему, проще рассказать, как тебя лишили девственности, чем ответить на такой вопрос – это интимнее всякой интимности…

– Я не ожидала, что для вас это так глубоко. А как вы относитесь к русской религиозной обрядности?

– Я думаю, что настоящая вера в Бога далека от обрядности, но православные обряды, да и не только православные, должны существовать, потому что многим так легче верить, таким путем они находят свою дорогу к Богу, это их право. Для меня обрядность не имеет основополагающего значения, я считаю, если у человека есть Бог в душе, значит, он живет с Богом, а обрядность – это не то чтобы условности, но не самое главное.

– Я потому задала вам такой вопрос, что вы сказали, как ощущали себя в кадре чем-то средним между священником и писателем. Но люди вам исповедовались. Наверное, вы обладаете каким-то особым обаянием?

– Об этом уж вам судить…

– А как вы понимаете, что такое обаяние? Быть может, это умение расположить к себе, привлечь чужое внимание?

– Обаяние очень трудно сыграть. Все равно тебя раскусят, если это не природное, а постановочное. Очень трудно дать этому определение – это либо присутствует, либо нет. Ну, как в женщине – есть шарм или нет. Правда. Так и в ведущем, наверное, либо есть в нем какая-то внутренняя энергетика, что-то от жизненного опыта, чем он может привлечь, либо нет.

ЗВЕЗДНОСТЬ

– Вас узнают на улице. Вам это нравится или нет, помогает или мешает в жизни?

– Первый автограф я дал ровно через месяц работы на телевидении. Леночка, если вам кто-нибудь из узнаваемых на улице людей будет говорить, что ему это не нравится, не верьте ему. Это не может не нравиться.

Звездной болезнью невозможно не болеть, но можно ею переболеть в легкой степени, что не всем удается. Мне наверное, удалось, потому что я пришел на телевидение зрелым человеком. Телевизионная популярность – это самое дешевое, что есть в жизни. Если ежедневно в течение полугода показывать по ТВ голую задницу, то потом ее можно выбирать в президенты. Когда ты понимаешь цену этой популярности, то можешь думать о чем-то другом. Но по Останкино бродят тени вчерашних популярных телеведущих, у которых на этой почве съехала крыша, они слоняются и ждут, когда их куда-нибудь пригласят.

Эфир – сильнейший наркотик. Особенно прямой эфир. Ты привыкаешь к ежедневной дозе и без этого уже трудно обходиться. Для меня гораздо важнее, когда кто-нибудь останавливает меня на улице и говорит, что его глубоко затронул какой-нибудь мой рассказ. Вот такая популярность, когда ты чувствуешь, что попал в десятку, сделал что-то, что затронуло людей за живое, является для меня настоящей наградой, а не телевизионная дешевка.

СЕКС

– Успех у женщин?

– Я никогда не был обделен женским вниманием, за что огромное спасибо женщинам; я их очень люблю. Безусловно, популярность сократила расстояние между знакомством и постелью. Но сейчас я уже в том возрасте, когда мне начинает нравиться сам процесс ухаживания. Сейчас мне бы хотелось этот процесс продлить во времени и пространстве.

– А как вы относитесь к традиционным взаимоотношениям между мужчиной и женщиной? Ну, там – семья, дети…

– Детей у меня нет, хотя, наверное, пора, мне уже 38. А что касается семьи, не знаю, я был уже дважды женат (один раз официально). Наверное, я очень неудобный в общежитии человек. Я до сих пор не терплю никого под одной крышей с собой. Меня просто раздражает чье-либо присутствие.

К тому же в наше время искренние отношения далеко не в цене. Я не боюсь слукавить и обрушить на себя женский гнев, но в 9 случаях из 10 сейчас на первое место во взаимоотношениях ставятся успех, деньги… А я не могу находиться рядом с женщиной, понимая, что ее интересую не я сам, а моя популярность и то, что со мной она может поехать на Канары.

Обжегшись на молоке, дуют на водку. Я не то чтобы уж подозреваю, но так оно и оказывается, что большинству моих знакомых женщин нравлюсь не я сам, Игорь Воеводин, а телеведущий, мои знакомства, мой кошелек, определенное положение – вот что выходит на первое место, хотят того женщины или не хотят, но это так. А я не могу жить с человеком, который видит в тебе прежде всего знаменитость – это все равно, что иметь в собственном генштабе врага, лазутчика. Как можно так жить?

Когда мне из подворотни кричат: “Эй, Времечко” или “Частный случай!” – меня это раздражает. Я очень коммуникабельный человек, но я не друг всему человечеству. Меня коробит от панибратства, когда слышу: “Эй, пойдем выпьем!” Мне сразу хочется послать этого человека куда подальше, что я часто и делаю. Я совершенно никому не давал никакого повода так со мной обращаться.

ТАЛАНТ

– Во “Времечке” вы были такой большой, на весь экран. Большой полный человек воспринимается традиционно как добряк, может, немного флегматичный. В театре вам бы дали комическую роль. Но ваш имидж и вы сами – это не одно и то же?

– Каждый комик в душе трагик. Не может и не должно быть 100%-го совпадения имиджа и человека. Эта открытость, она уже мешает профессионализму. Я отнюдь не такой безобидный добряк и Кот Бегемот, каким, может быть, воспринимаюсь с экрана.

Я прежде всего профессионал и репортер, и мои репортажи, в которых я показываю страшные ситуации, не жалея то дерьмо, которое все это творит в жизни, не оставляют места добродушию. Я был беспощаден, хотя с годами понял, что никогда не бывает во всех грехах виноват один человек, виновато общество, а он в частности. Я никогда не бил наотмашь до смерти виновного человека, ибо не судите, да не судимы будете. Украл и убил, в этом в какой-то степени виноваты все мы, и я тоже.

– Открыло ли телевидение для вас что-то новое?

– Полной неожиданностью для меня были чисто технические возможности, открывшие новые средства выразительности. Я пришел из газеты, где приходилось тратить 80 слов на то, чтобы описать, как вот этот стакан стоит на столе, а на телевидении достаточно полторы секунды видеоряда – и гораздо сильнее получается, вот что меня потрясло. Я не подозревал об этом, хотя в детстве снимался в кино.

– Это интересно!

– Да ничего интересного. Приехала в школу съемочная группа, отобрали меня, я сыграл в двух фильмах. Один был такой детский шедевр, на который нас всем классом водили – “Приключения желтого чемоданчика”, а второй – один раз показали по ТВ и все: розовые слюни, размазанные по экрану, даже называть не хочу этот фильм.

– Почему вы не стали актером?

– Актеры – это дикторы. Мне это не нравится. Я не хочу, чтобы мне кто-то навязывал свою волю, у меня достаточно своего видения мира и жизненного опыта для того, чтобы делать то, что я считаю нужным. Но актером я всегда себя ощущал. И став журналистом, одно время жалел, что мои актерские данные остались невостребованными. А на телевидении все это соединилось.

Когда я работал во “Времечке”, меня приглашали сниматься в каких-то фильмах, но я отказывался. Я не хочу быть просто актером, который полностью зависит от режиссера. Я сам себе режиссер. Я снял 3 документальных фильма и за один из них получил премию как за лучший репортаж о России.

Для меня никогда не существовало авторитетов. Если я что-то делаю неправильно, я ушибусь, но это будет мой жизненный опыт, и я не мог жить иначе. И нельзя жить иначе. Если ты чувствуешь в себе силы и возможности, пусть не великие, но хотя бы просто большие (а талантливый человек ощущает это в себе), не слушай никого, иди своим путем, иди, ушибайся, пропадай, стреляйся, но иди своим путем, иначе тебя испортят. Лучше погибнуть, но сделать что-то свое, нежели спрятать свой талант за пазуху и слушать других. Ты растворишься в них, и Бог тебя жестоко накажет. Нельзя зарывать талант – это твой крест и твоя награда одновременно, вот изволь его нести, раз уж он есть. А слушаться во всем мастера, когда чувствуешь, что можешь больше, чем он, значит, отдать свой крест прохожему.

Мне очень часто хотелось быть, как все, но в силу целого ряда причин я не могу быть, как все. Это и награда, и проклятие одновременно. Кто из нас не хотел бы раствориться в толпе и быть таким, как все?

Просто в толпе мне становится скучно и страшно. Самое страшное, что есть на свете, – толпа. Человека, не похожего на других, как правило, бьют. За что люди Христа распяли? Ну не похож был на других, да еще ставил свою непохожесть во главу угла. Есть английская пословица – “Торчащий гвоздь забивают”.

Если ты не наш, не похож на всех, тебя будут бить. Если у тебя не та форма носа, тебя будут бить. А если ты еще имеешь наглость идти навстречу толпе и кричать: “Расступитесь!” – ну как же тебя не затоптать?

Человек, обладающий талантом, начинает ощущать его рано, но ты еще не сознаешь, что это такое, ты чувствуешь свою непохожесть на других – и это сильно ранит. В детстве хочется быть таким, как все, заниматься спортом, играть в футбол и выделяться традиционно: ну, там, мальчишеской силой, успехом у девчонок, но ни в коей мере своим видением мира, потому что сразу между тобой и другими пролегает пропасть, они начинают чувствовать, что ты другой, и сторонятся тебя. А изгоем никогда никому не было приятно себя ощущать. С годами ты либо пугаешься своего таланта и зарываешь его в землю, чтобы быть как все, либо идешь своим путем.

Я очень страшился своей непохожести, которую я ощутил очень рано. Я, например, не мог вместе со всеми вешать кошек за гаражами, а был готов убить тех, кто это делал. Этой своей непохожести я очень боялся, потому что рано понял, что непохожих всегда бьют, и чтобы как-то себя от этого обезопасить, стал хулиганом. Я всегда был лидером, предводителем какой-то банды. Если следовать каким-то литературным примерам, то я был одновременно Дороховым и Безуховым, может быть, больше Дороховым, но во мне всегда присутствовал и Безухов. В детстве и юности это не очень приветствовалось, но зато потом, не в дворовой, а в университетской компании, где ценились и мозги, я чувствовал себя на своем месте. Если ты можешь за вечер выпить три бутылки водки, пройтись в трусах по подоконнику на одиннадцатом этаже, да еще на руках, и при этом написать потрясающие стихи, ты – герой, олимпиец.

Университет… это были лучшие годы моей жизни. Сейчас нет уже этого духа студенчества, как


 Издательский Дом «Новый Взгляд»


Оставьте комментарий

Также в этом номере:

ЛИС’С ОБЕЩАЕТ ЗРЕЛИЩ
ОПЯТЬ ПРИВЫКНУТ РУКИ К ТОПОРАМ?
АМЕРИКАНСКИЕ ИНВЕСТОРЫ НЕ ЖЕЛАЮТ СОБЛЮДАТЬ РОССИЙСКИЕ ЗАКОНЫ
“РОСНО” БЕРЕТ ПО-МАЛЕНЬКОМУ
МОСКОВСКИЙ БЕНЗИН ТЕЧЕТ НА СЕВЕР
КАК УСИДЕТЬ НА ДВУХ БАШНЯХ?


««« »»»