Чем объяснить такое расхождение во взглядах среди людей, учившихся по одним и тем же учебникам, черпавшим свои знания из одного и того же источника? Ясно, что это еще одно подтверждение старой истины, что нет двух людей, которые в точности одинаково смотрели на одно и то же. Александр ПРОХАНОВ был среди шестидесятников, варился с ними в одном соку, а сейчас он воспринимается многими как одиозная фигура, на которую можно вешать всех собак, пока он сам кого-нибудь не повесил. «Сапожки или Черноморский флот» – такую непростую для женского сердца дилемму поставил он передо мной, чтобы попытаться понять его позицию, я попросила его рассказать, как он стал политиком.
СЕМЕЙНОЕ
– Я родился в канонической интеллигентной советской семье. Всякая семья – это слияние по крайней мере двух ручьев в одной реке. В этих потоках было много всего, связанного с историей России: религиозные деятели, смутьяны, сектанты, молокане, основатели новых верований, религий. В советское время все это, естественно, прекратило свое существование и перешло в семейный жанр: письма, реликвии, библиотека, репутация, что-то в этом роде. Не было в моей семье ни Робеспьеров, ни Каменевых, ни Бухариных.
– По-моему, у нас в советское время возникли семьи, которые плодили Иванов, родства не помнящих, потому что о некоторых родственниках вспоминать было просто опасно.
– На самом деле в советских крестьянских и городских семьях ничто не забыто, поскольку советское время было всего-то 70 лет – это жизнь одного поколения. И в городских хрущевских пятиэтажках гнездятся такие таинственные люди и судьбы, о которых даже не подозреваешь. Какой-нибудь фрезеровщик с шарикоподшипникового завода знает волхвования, заговоры. Ничто никуда не исчезло.
– А чем занимались ваши родители?
– Батюшка мой, царство ему небесное, последние полтора года своей жизни воевал на Сталинградском фронте, где и остался навсегда. До этого он был историком. А еще до этого – студентом. Матушка моя, которая еще жива, всю жизнь была архитектором, художником.
– В вашей семье много детей было?
– Я был один. Из-за войны. Больше не успели…
– Ваша семья отличалась крепкими семейными традициями?
– Не могу вам этого сказать, ведь это была советская семья. Крепкие семейные традиции возможны, если ты кастовый человек, имеешь свою геральдику, генеалогию. В советское время это было невозможно. Мои друзья, ведущие свое происхождение из дворян, лишь в самое последнее время восстановили свою генеалогию, нашли своих предков в царствовании Алексея Михайловича в качестве сокольничих, стремянных, постельничих. А я рос в советской семье во всей очевидности и законченности этого представления.
– Воспитывались в традициях атеизма?
– Нет, в традициях атеизма я не воспитывался, потому что один из моих дедов – Иван Степанович Проханов был основателем русского баптизма, и все мое детство прошло в песнопениях псалмов, которые пела моя бабушка, когда жарила картошку, а потом мама мне рассказывала о моих молоканских предках, а затем, когда среда стала уже достаточно светской, я крестился в православие. Это было давно, лет 20 или 30 назад.
Родители не могли меня крестить, потому что отец мой погиб, когда мне было 3 года. Мама моя как была атеисткой, так до сих пор и остается ею. Просто в 60-е – начале 70-х годов наша культура переживала такой православный христианский ренессанс, и я тоже подпал под это воздействие, и мой друг – священник крестил меня. Это было давно и к политике не имело никакого отношения.
ДИКОЕ
– Ваши взгляды и ваша позиция не связаны с модой? Вчерашний коммунист, у которого в кабинете висел портрет Ленина, теперь спешит в церковь?
– Да я никогда не был в партии! Мне даже неловко говорить об этом сейчас…
– Вы родились в Москве?
– Нет, в Тбилиси. Все мои предки – молокане с Кавказа; Азербайджан, Армения, Грузия, там были молоканские поселения Ивановка, Шамахан. Но зачем я вам буду об этом говорить – это вещи таинственные, сокровенные…
– А какую профессию вы выбрали себе в ранней молодости?
– Это не тайна. Я был инженером-ракетчиком, закончил авиационный институт и некоторое время занимался созданием противотанковых ракет. Затем порвал со всем этим и ушел в деревню, стал лесником.
– Это уже жизненная позиция, чтобы в 23 года выбрать себе такой путь…
– Наверное, произошла общая общественно-социальная мутация, связанная с тем, что в молодежной среде вызревали две тенденции, которые я называю – космический бум. Это было связано с инженерно-техническим освоением космоса, с одной стороны, а с другой – имелось стремление в другой религиозный, духовный, мистический космос, вызванное изменениями в культуре. Вот это колесо прокрутилось и возвращалось опять сюда, в наш атеистический мир. Сюда пришла энергия прародины, пракультуры.
Я лесничил сначала в Подмосковье под Истрой, потом я в Карелию уехал… Там были леса, озера, лоси, кони, воды, зори, звезды…
– Наверное, в этот момент вы почувствовали тягу к литературе?
– Наоборот, это явилось результатом тихого безумия. Я ушел туда, чтобы заниматься своим любимым, странным таким, порочным делом – писательским. Атмосфера научно-исследовательского института не способствовала творчеству.
– Неожиданный поворот: из военной промышленности – в лесники.
– Это менее неожиданно, чем поворот апологета коммунизма в демократию. Там был технический космос – механическое освоение бесконечности, хотя, например, Циолковский, был не просто техником, но и мистиком. А здесь присутствовал другой космос – духовный, религиозный, в котором решались те же проблемы вечности. Все это очень близко, особенно когда человек еще молод и не кристаллизован внутри: одно в другое очень легко перетекает.
Я стал писать еще в институте, а потом лесные мои сидения, долгие зимние ночи, одиночество – все этому способствовало. В совокупности, наверное, я прожил в деревне около трех лет. Это было язычество, я ушел из урбанистической схимы на природу. День за днем и даже час за часом я видел эту космогонию – как снег превращается в ручей, ручей в цветок, цветок в семя, семя в желтый лист, как выпадает первый снег. Я наблюдал всю эту поразительную мистерию три года, я видел весь природный цикл. Это был восторг, удивление, это была охота, это был гон, увлечения любовные, это была молодость, проведенная на природе.
– Ну какие ж там могли быть любовные приключения?
– А! В вашем представлении в деревнях же нет людей! Деревня – это могилы, частоколы, это согбенные старухи. Нет! Это молодые деревенские девки, мои соседки, клубные затейницы, молодые учительницы, приезжавшие ко мне из любопытства мои московские подружки – там была абсолютная полнота жизни.
Потом я кинулся дальше в бега, у меня после этого был период странствий. Я ушел из деревни и начал путешествовать, и, наверное, года три я путешествовал. Я хорошо ходил на лыжах и устроился в Хибинах инструктором. Водил караваны туристов, молодежь: 4 дня в пути по тундре. Целый сезон провел так. Это был и хлеб насущный, и опыт, и развлечение тоже.
Или, например, устроился в геологическую экспедицию в Туву – искали уран. Пешком прошел великолепные места в Саянах. Я непрерывно менял какие-то занятия, профессии – это тоже была воля. Я грузил на станциях, бездельничал, только что не воровал. А может, даже и воровал: картошку, во всяком случае, с огородов выкапывал, одним словом, бродяжничал.
Потом я вернулся в Москву, к этому времени уже женился. Это была Москва 60-х, и здесь было очень интересно, появлялись какие-то кружки микрокультур. Все то, что сейчас вылилось в целые движения, направления искусства, имеющие канонические уложения, тогда представляло собой маленькие крохотные интеллектуальные кружки, которые друг друга знали, враждовали друг с другом, не могли друг без друга обходиться. В каждом был свой гений. Это были кружки политические, антропософские, мистические, православные, неоязыческие – это была интересная и своеобразная московская субкультура. Это была своего рода диссидентская среда 60-х годов, но не в узко-политическом смысле. Это была нонконформистская среда, не удовлетворявшаяся тем минимумом, той культурной, духовной мировоззренческой продукцией, которая выбрасывалась на социальные прилавки. Эта среда очень интересно функционировала, как бы изготовляла духовный продукт. Я многому там научился.
БУНТАРСКОЕ
– Вы тогда начали публиковаться?
– Да, тогда, но очень осторожно. Курьезом этого периода можно считать тот факт, что когда я приехал в Москву, то устроился в журнал “Жизнь слепых”: надо было где-то кормиться. Журнал издавался в двух вариантах: один, который читали пальцами, другой был для тех, у кого просто слабое зрение – с крупным шрифтом. И вот я работал в этом журнале, подружился с его главным редактором, слепым человеком, и стал там публиковать свои первые работы: рассказы, очерки. Вместе со своим главным редактором в качестве поводыря я тоже много путешествовал, возил его в Сибирь и на Соловки, мы с ним попадали в штормы, погибали в снежных заносах… Я был его глазами, я ему рассказывал, что такое красное, что такое изумрудно-зеленое, что такое травянисто-желтое, что такое оттенок вечернего солнца на коре красной сосны. В общем, я был его зрением. Я был поводырем слепых.
Метафора заключалась в том, что в этом небольшом журнале печатались все модернисты того времени, мои друзья. Там печаталась такая сюрреалистическая сказочница Роза Фаснутдинова, создательница утонченных восточных шедевров, таинственных, колдовских. Там напечатался мой друг Константин Пчельников, сейчас очень известный архитектор, футуролог, создатель городов будущего. Там работал художник-рисовальщик, мистик Василий Полевой, впоследствии ставший яростным украинским националистом. Все мы работали тогда вместе, и разглядели нас слепые.
– А как складывалась ваша личная жизнь?
– В человеческой жизни всегда существует несколько планов, так и у меня, все шло параллельно. Я был женат. Сначала у нас родился первый ребенок, потом второй. У меня трое детей: дочь и два сына от женщины, с которой я живу уже лет тридцать. У нас уже двое внуков. Я абсолютно добропорядочный респектабельный человек. Примерный семьянин. Ортодокс. Законопослушный человек. Блюститель нравственности. Я – образец для подражания. В общем, человек-эталон.
– Как же вы в политике-то оказались?
– Я даже сам не понял, как я в ней оказался. Как вам сказать, это такая таинственная штука – как ты вдруг оказываешься вором в законе? Это же не сразу происходит, а постепенно. Существует тысяча градаций, которые ты постепенно проходишь, и вдруг – оказываешься вором в законе или, например, далай-ламой. Это не то, что ты выбираешь путь, а идут какие-то градации, и вдруг ты задаешь сам себе вопрос: “А кто же я?” И оказывается, что я – далай-лама. Так и здесь.
– Ты выбираешь путь или путь выбирает тебя?
– Наверное, мы постоянно друг друга выбираем. Скажем так, я устаю выбирать путь, и тогда он начинает меня выбирать. Когда я понимаю, что путь как-то слишком энергично меня выбирает, это вызывает у меня протест и ярость. Отсюда в моей жизни и судьбе произошло два таких крупных перелома, бунт просто. Да, первый бунт – уход в лесники, а второй – бунт против нового горбачевского государства! Мы обязаны детерминировать свой путь, иначе он становится монорельсовым.
– А в старом вас все устраивало?
– В старом меня абсолютно все устраивало!
– Но вы же в 60-е годы были среди диссидентов!
– Ну, я не знаю… Бывает, когда мне хочется дать пинка под зад другу или сыну: мало ли какие состояния бывают, но это не значит, что я с ними в конфликте…
Меня все устраивало в том государстве. Меня устраивало, что оно большое, что в нем есть, например, и Крым, и порты Балтийского моря. Я же путешествовал, более того, у меня был период, когда я уже стал художником и посвятил себя творчеству техносферы. Мои первые романы связаны с новыми городами, Сибирью, Мангышлаком. Было столько потрясающих зрелищ, когда они одним ударом как бы возникали из-под земли. Я любил и ценил все это. Так потом случилось, что после многих лет, проведенных в деревне, в странствиях и со слепцами, я стал корреспондентом «Литературной газеты». Сначала я публиковал фольклорные материалы, песни, и вот волею обстоятельств как молодой корреспондент я попал на Даманский, на советско-китайскую границу, участвовал в первых боях. Тогда говорили о советско-китайской войне, к ней готовились, я видел, как разворачивалась вся инфраструктура. Летом того же года я еще раз был в боях на границе в Казахстане. Меня тогда все это поразило: бой, трупы, похороны, весь этот ажиотаж войны, ее красота, ее ужасы. Эта огромная мистерия захватила меня, я оказался втянут в мегаполитику. Потом так уж сложилось, что я посетил все локальные войны в мире, я был во всех горячих точках: где стреляют – там и я. Я был в Никарагуа, в Анголе, в Мозамбике, в Эфиопии, на Ближнем Востоке, в Кампучии, в Афганистане…
ДЕРЖАВНОЕ
– Все настоящие художники стремились к войне: и Стендаль на Ватерлоо, и Толстой в «Севастопольских рассказах», Верещагин не мог без войны. Просто война вспарывает чехлы, в которые упаковывается человеческое экзистенциальное бытие, и из этих чехлов начинает сыпаться начинка, вот как из этих старых диванов пружины. И сразу видно, как устроено общество, как устроен реальный человек.
Это уже банальности, что человек на войне проверяется, но это всегда интересно. Если он верующий, значит, на войне он вдвойне становится верующим. Если он неверующий, то вдруг начинает искать Бога. Если это благородный человек, то он обнаруживает свое благородство. Мнимое благородство отступает, а человек, не прошедший через все это, может всю свою жизнь прожить как добропорядочный и благополучно умереть, так и не обнаружив свои пороки, а хулиган какой-нибудь, который всю жизнь считался недостойным человеком, вдруг на войне становится рыцарем, героем. Ну, скажем, Александр Матросов – был шпаной, изгоем, и для того, чтобы он стал героем, пожертвовав собой ради солдат роты, народа, Родины, должна была случиться война. Вот это действительно странно, что человек может всю жизнь быть негодяем, только потому, что ему не представится повод стать героем.
– А за что, собственно говоря, гибли наши солдаты в Афганистане?
– А за что они гибли на финской войне, под Халхин-Голом?
– Вас это не возмущало?
– Нет, это все была демагогия. НТВ сейчас говорит: «За что гибли русские мальчики в Чечне?» За что гибнут солдаты? За империю! За что легионеры умирали в Северной Африке? За что бедные французские мальчики гибли в смоленских лесах? О, горе Наполеону-убийце! Столько вдов, столько несчастных матерей! Да государство создается так! Когда разрушилась вся геополитическая конструкция в Афганистане и наши мальчики перестали там гибнуть (там погибло 13 тысяч), то здесь в Чечне после этого погибло 100 тысяч, и не только мальчиков, но и мирного населения. Если бы не вывели из Афганистана войска, не было бы Чечни. А во всех межнациональных конфликтах после крушения СССР, когда мальчики перестали гибнуть за Родину, погибло уже, наверное, полтора миллиона человек. Поэтому государство, имеющее армию, должно ее направлять в те зоны, которые обеспечивают существование этого государства. Так устроен мир. Если бы русские не создавали своего ракетно-ядерного щита (если бы академик Сахаров с самого начала был бы диссидентом, женившись на Боннер где-нибудь в 1945 году, он не создал бы бомбу), тогда была бы третья мировая, и американцы победили бы нас.
Политикой я занялся в тот момент, когда понял, что Советский Союз расчленяют.
Я возненавидел Горбачева. Я видел, что мы находимся на грани глобальной катастрофы, когда перестает существовать государство. Это не обида, уничтожалась моя Родина.
– А у вас никогда не возникало ощущения, что вы в одиночку пытаетесь противостоять какому-то объективному историческому процессу? Ну, распалась там английская колониальная система…
– Конечно, изнасилуют жену в подворотне или вас у меня из кабинета вытащат, распнут, а я скажу – исторический процесс. У меня было ощущение, что мою великую Родину, как тогда, в 1941-м оккупировал Гитлер… Я видел катастрофу тогда, когда о ней еще никто не догадывался. Я опубликовал в то время серию публицистических статей, которые положили начало моему прямому диссидентству.
Я увидел мерзавцев, перевертышей, подонков, которые талдычили на протяжении 40 лет ложные коммунистические пошлости, вбивали в головы моих соотечественников всякий идиотизм, а потом вдруг стали на эти ценности нападать, уничтожать тех людей, которых они сами воспитали на этих ценностях.
Я увидел возможность катастрофы, я увидел возможность чеченской войны, межнациональных розней, карабахской трагедии, я увидел кровавую кашу, которая замешивалась на пространствах разрушенной империи – я все это увидел.
– И сказали себе: «Не могу молчать!»
– Не на этих формулах строится судьба. Я был в Чернобыле, я знаю, что такое взрывы атомных станций. Те катастрофы, которые происходят сейчас, связаны с разрушением техносферы, и это может кончиться взрывом еще одной атомной станции, может, даже под Москвой, потому что разрушается этот огромный социальный мегаорганизм, и в нем возникают тысячи мелких очагов. То, что сейчас происходит, – это продолжение процесса. Я знал, что такое война, что такое техническая катастрофа. Я знал, что такое межэтнические проблемы. Я знал, что такое по существу человеческая экзистенция, и когда увидел, что все построенное превращается в огромный атомный гриб, все это вызвало у меня ужас и негодование по поводу тех дилетантов и мерзавцев, которые начали разрушать страну.
Вот так меня и вовлекло в политику. Серия статей, потом нападки на меня моих вчерашних друзей. 1991 год. Я был путчистом. Закрыли мою газету. Это была довольно страшная пора. Я выступил в «Комсомольской правде» и сказал, что я за путч, что Варенников и Бакланов – это лучшие люди, с которыми я когда-либо встречался. Свобода и демократия будут прокляты, если они повлекут за собой тысячи убитых людей. А что сейчас?
Тысячи убитых. Вот так алгоритм сопротивления, ненависть, борьба, деформация сделали меня таким уж присяжным политиком.
– А сами-то вы как считаете, могло наше общество жить так и дальше?
– Могло! Вы были бы такой же очаровательной женщиной, у вас была бы такая же прическа.
– Не знаю, в то время ничего невозможно было купить, все надо было доставать.
– У меня все было нормально, я никогда не ходил в калошах на босу ногу.
– А я ходила в дырявых сапогах, потому что не могла стоять за ними в очереди целый день.
– Вот: на одних весах сапожки и страна. Елки зеленые, вы представляете? Здесь вот 30 сребреников, а здесь Христос. Нельзя ли, чтобы и Христос не был распят и 30 сребреников остались? Новый Завет и написан потому, что нельзя служить одновременно и Христу, и Маммоне. Сапожки у нее, понимаешь ли! Черноморский флот где находится? А у вас за это время никого не изнасиловали, не убили, не сделали жителем другой страны? У вас все о’кей? Сапожки – и все в порядке?
Да какая же это к черту демократия! Я сказал как-то в припадке, дескать, что я хоть фашизм приму, лишь бы была великая Россия, так меня до сих пор травят этой фразой. Вот у вас сапожки на ногах, а представьте себе, что в этот момент, когда у вас в руках такой хорошенький японский диктофон, где-то по дорожке Владимирской идут бабы русские, ткачихи, у них нет на ногах сапожек, они босенькие идут, у них дырявые краги, детишкам они сейчас жмых заварят, и нет у них диктофончика в руках!
Так жить нельзя – написал Говорухин, теперь стыдится этой фразы. Как мы жили! Господи! Как мы прекрасно жили! Полнаселения ездило за границу по профпутевкам…
А изменения постоянно шли: вспомните – военный коммунизм, вспомните послевоенное ощущение страны, когда был разбит Гитлер, и были дешевые карточки, а вспомните хрущевский Ренессанс, а вспомните горбачевское время – все изменялось.
Разве можно было все это превратить в сплошную мерзость? Разве можно было превратить жизнь в сплошное киллерство? Разве можно было развязать войну против маленького российского государства Чечни и разбомбить ее? Кто выступал против этого свинства, которое до сих пор продолжается? Это свинство, оно же везде – на уровне церкви, культуры, экономики, бытийных сфер – все провалилось. За это время ничего не создано, ни один дом не построен! Север весь погиб! Огромный русский Север.
Хорошая была страна, прекрасная была страна, великая была страна! Страна преодолела жуть раскола гражданской войны. Каким досталось общество большевикам? В гражданской войне общество сцепилось в страшной схватке, положив там 5 миллионов. Преодолело! Кончилась гражданская война. Гитлер напал: науськали все-таки все эти демократы мировые Гитлера-фашиста на нас! 20 миллионов погибло, и отец мой в том числе. Это преодолели! Началась нормальная жизнь! Университеты, повсюду строилось хоть какое-то жилье, получили гарантированные пенсии по старости. Я шел в жизни диссидентскими путями, имел возможность увидеть все на свете – внутренним и внешним оком. Была стабильность, а главное, к 80-м годам был накоплен огромный запас. СССР был гигантским складом возможностей: научные школы, огромные запасы алмазов, великолепная интеллигенция. Китайцы этот запас сейчас использовали для разумной эволюции, разумного устраивания нового уклада, либеральных состояний под контролем государства и получили поразительный эффект. А наши мерзавцы весь этот огромный склад разворовали, нам нечем сейчас развиваться – это вы последние сапожки донашиваете.
– Можно попросить вас сделать футурологический прогноз?
– Я не пророк.
– Но тем не менее, вы же говорите, что предвидели те процессы, к которым привела перестройка, когда все испытывали эйфорию. Значит, вам дан дар предвидения.
– Какая сейчас страшная проблема может встать перед нами? Это война Украины с Россией. Она уже планируется, под эту проблему – ресурсы подкладываются. Это во-первых. Далее – существует опасность страшных супертехнологических катастроф, потому что весь наш парк станков, заводов не обновлялся. Все уходит на Запад. Деньги, которые в нормальных обществах вкладываются на регенерацию атомных станций, трубопроводов, поездов, самолетов – все они уворовываются, поэтому самолеты падают, поезда сходят с рельсов, химические заводы взрываются. Взорвутся атомные станции – и все это нас ожидает в ближайшем будущем. И в третьих – это, конечно, социальный взрыв, опять гражданская война. Не могут даже такие наивные, покорные, добрые люди, как русские, терпеть, чтобы куча банкиров и мерзавцев на глазах у всего мира пила, трахалась, кидала свои бабки на рулетку, дразня народ, глумясь над всеми ценностями. Будет социальный взрыв. Вот эти три алгоритма, т.е. социальная катастрофа, технократическая: взрывы атомных станций и трагедия этносов, которых натравили друг на друга. Самое страшное – это, конечно, борьба внутри славян.
– Просто апокалипсис! Можно ли каким-то образом избежать этого? Что вы предлагаете?
– Фонарик и несколько десятков мерзавцев на нем.
– Ну, это не решение! Хочу вам сказать, что вы, в общем-то, по отношению к действующей власти заняли диссидентскую позицию, правильно? При коммунистическом режиме такая газета, как ваша, не могла бы существовать!
– Не могла! Я жду-не дождусь, когда мою газету закроет коммунистический режим, я жду – скорее, коммуняки, берите власть, закрывайте мою газету или вербуйте меня, и я буду петь строй, централизм, буду делать все, чтобы эта рассыпанная армада опять организовалась в сильное государство с сильной армией. Я готов. Закрывайте мою газету!
А вы знаете, что мою газету, которая называлась «День», в 1993 году закрыли автоматчики? Закрыли ту газету, а вы говорите – не закрывают! С автоматами закрыли, по-бандитски, без суда и следствия. «Завтра» не закрывают? Закроют! Гранатометом шарахнут и закроют. У меня идет 4 судебных процесса: закрывают.
– Но ведь у нас свобода слова?
– Это еще не демократия. В советское время оппозиция была гораздо серьезнее, чем мы сейчас.
ЛИЧНОЕ
– Александр Андреевич, остается ли у вас сейчас время на что-то еще, кроме политики? Я знаю, что у вас есть коллекция бабочек.
– Есть такой грех, да.
– Это такое неожиданное сочетание: политика и бабочки. Откуда вдруг у вас возникла эта страсть?
– Как вам сказать? Я прожил на природе целых три года и знаю, что такое цветок, звезда, роса, бабочка… Свою первую коллекцию я собрал еще в деревне, это были подмосковные бабочки. Все горячие точки, локальные войны проходили в тропиках, полупустынях, в поймах селевых рек – это была поразительная мировая природа. Я воевал среди бабочек и держал в руках не «калашников», а сачок и блокнот, поэтому все мои бабочки – это трофеи, привезенные с полей войны. Коллекция размещена у меня дома в кабинете на стенах, и эти бабочки – как иконостас.
Я даже открыл один вид – есть такая бабочка, которая называется «Проханикус Никарагуаникус», она очень невзрачная, маленькая, как все, что здесь в России, но если на нее повесить атомную бомбу и направить ее к врагу, она сделает свое дело.
– Почему вы вдруг стали коллекционировать именно бабочек?
– Бабочка – это одно из самых мистических существ в мире, это сама красота, сама тайна, сама мистерия. Червяк, куколка и бабочка – это же триада души. Червяк – это земное существование, которое все ест, ест, плотская жизнь; куколка – это спячка, впадение в сон и воскрешение ангельское: бабочка – чудо, красота…
Елена ШАХМАТОВА, кандидат искусствоведения –
специально для ИД “Новый Взгляд”.
