«Монах и бес»: Верую, ибо абсурдно

Новое кино от режиссера Николая Досталя «Монах и бес», представленное в рамках конкурсной программы 38-ого ММКФ, могло стать амбициозной попыткой рассказать исключительно фарсовую историю про православную церковь, чего в нашем кинематографе и с менталитетом наших зрителей при правильной подаче достигло бы эффекта разрывной гранаты. Но как бы не была смела задумка, на деле картина оказалась просто безобидной клерикальной комедией с неуместными замашками на глубину и избитыми шутками про главные беды России.

История развивается в первой половине XIX века, когда одержимый темными силами Иван (Тимофей Трибунцев) забредает к воротам мужского монастыря и становится новым насельником. Настоятель в исполнении Бориса Каморзина, хоть и, не нуждаясь в пополнении среди своих помощников, всё же решает взять под покровительство этого пылающего не от желания служить Господу, а от происков Дьявола монаха. Однако вскоре поведение Ивана и весьма необъяснимые события, творящиеся вокруг него, побуждают настоятеля задуматься, что он не просто очередная потерянная душа, случайно забредшая под врата монастыря, а человек всерьёз одержимый бесами. Но на самом деле бес в нём всего один, и имя ему Легион (Георгий Фетисов).

«Монах и бес» по своей композиции напоминает Русь времен Феодальной раздробленности. Открывающая фильм сцена с медленно бредущим, пылающим монахом к воротам монастыря отдаёт каким-то странным аутентичным гротеском, слегка напоминающим магический реализм, присущий южно-американским режиссерам. Эта сцена настраивает на серьезный лад с мистическим уклоном. Но очень скоро картина превращается в самый настоящий каламбур про то, как рыба ловит рыбака, глубокий запушенный колодец очищается за час, словно по щучьему велению, скатерти разглаживаются от прикосновения задницы бесноватого, а вишенкой на всём этом торте абсурда становится приезд царя Николая I. Причем, пытаясь то ли достучаться до молодого поколения, то ли подчеркнуть фантастическую составляющую фильма для тех, кто не понял, Досталь пичкает свою картину более чем ненужными спецэффектами, по качеству возвращающих зрителя в ту эпоху, когда в советский кинематограф только завезли саму компьютерную технологию.

Тот факт, что режиссер выбрал объект комедии крайне щепетильный, с нашей-то нездоровой зависимостью от церкви, по идее говорит о широком спектре направлений для шутки, ведь в российском кинематографе принято избегать такие темы, и у Досталя дорога была широкая – шути да подшучивай (пока на съемочную площадку не начнут приходить люди в рясах и поливать повсюду святой водой). Но вместо того, чтобы попытаться раскрыть в юмористической форме наши глаза на что-то новое, нас кормят всё той же похлёбкой, приевшейся еще в начале XIX столетия: дороги – главная беда России, чиновники воруют, а церковнослужители не так невинны. Вроде «давайте мы снова про это будем шутить, но добавим немного абсурда». Но, как ни странно, ко всему этому церковному абсурду быстро привыкаешь и даже принимаешь его за главенствующий тон картины. Однако затем Досталь кардинально меняет тон своего фильма, сводя его уже в третью крайность – серьезную нотацию о причащении беса. Причем с таким упором и акцентом на получившем физический облик бесе (Фетисов), что кажется, это уже не художественная фэнтези-комедия о православной церкви, а одна из брошюр, раздаваемых у метро, написанная специально для бесов. Кино от действий переходит к словам так резко, что попросту не знаешь, как к этому относиться – это всё еще шутки или уже нужно быть серьёзным? И несколько сцен спустя, наслушавшись душевных разговоров монаха и беса о жизни и смерти, Боге и Дьяволе, начинаешь задумываться, что, наверное, начинать задумываться надо было раньше. И в этот самый момент кино закругляется.

Кольцевая композиция по своей натуре крайне выразительный и изобретательный стилистический прием, почти всегда придающий фильму дополнительный художественный вес. «Монах и бес» – это то самое «почти». Ведь, по сути, такой концовкой Досталь перечеркивает все свои старания вырисовать наглядную антитезу монаха и беса. Несмотря на то, что даже по ходу повествования бес был весьма сомнительным олицетворением зла, этого оказалось достаточно, чтобы вырисовать маломальский конфликт фильма, а, следовательно, и смысл, уберегающий его от напрашивающихся сравнений с набором пустых нерешительных скетчей на тему церкви. Но выбранный режиссером финал лишь оголяет прикрытую метафорами и поговорками пустоту, сводя весь конфликт к более абсурдному концу, чем весь начальный тон фильма. И такое неоправданное изведение беса в конечном итоге оставляет на деле лишь монаха. А как гласит пословица, монах без беса – деньги на ветер.