Вопрос о чаевых поднимался в печати неоднократно, но до сих пор остается дискуссионным: давать или не давать? Сам я тоже не остался в стороне от этой животрепещущей темы и однажды написал фельетон. В нем я критиковал несколько нахалюг, в том числе известного на всю Москву парикмахера-модельера, который, не получив со стригущегося сколько хотел, незаметно выхватывал с его макушки клок волос и тем самым предупреждал других мастеров о скупости клиента.
Моя позиция была и остается неизменной: наглецам надо давать не на лапу, а по рукам. Ну, а когда известный на всю Грузию тамада Гога Лебанидзе (он же собкор “Правды”) отвалил официанту такую кучу денег, что у того отвисла челюсть, то, я считаю, это сугубо полюбовное дело, как стороны дающей, так и берущей.
По уточненным данным Гога пожаловал на чай 142 рубля. Случилось это в моем присутствии в то золотое первохрущевское время, когда в ресторанах высшего разряда бутылка “Столичной” стоила 4 рубля 40 коп., порция заливной осетрины – 87 коп., а шампур шашлыка на пятак дороже.
А у нас в редакции проходило всесоюзное собкоровское совещание. Как-то после вечернего заседания я подвез Гогу и его ереванского коллегу Гургена Аракеляна до гостиницы и хотел было ехать домой, но ребята уговорили меня подняться к ним в номер выпить вина из каких-то особенных подвалов. На этаже у лифта встретили наших среднеазиатов Юлдаша Мукимова из Ташкента, Гаиба Каландарова из Душанбе и Чингиза Айтматова, который тогда еще не стал всемирно известным писателем, а был собкором газеты по Киргизии. Они вернулись в гостиницу раньше и теперь шли ужинать. Все вместе спустились в ресторан.
Поседевший в застольях Гога, естественно, стал тамадой. Учитывая многонациональный характер компании, он составил великолепное меню, которое устраивало всех. Весь в мыле официант постоянно бегал от нашего стола к раздаточному окну кухни и обратно. А Гога изобретал такие затейливые тосты, что мы хватались за бока. На нашу развеселую, по-восточному шумливую компанию стали обращать внимание другие посетители. Особенно нервно вел себя пожилой мужчина за соседним столиком. На нем была синяя рубаха-косоворотка и довольно поношенный суконный костюм. По виду он напоминал колхозного агронома, каковым, впрочем, и оказался. Агроном заказал дежурные блюда: овощной салат, биточки с гречневой кашей, компот. Временами он отрывался от еды, метал суровые взгляды в нашу сторону и осуждающе качал головой.
Но вот официант с низким поклоном вручил Гоге на белой тарелочке счет и застыл в томительном ожидании. Мы дружно вытряхнули свои карманы. Гога взглянул на счет:
– С нас 84 рубля, – сказал он, – а тут вы набросали, я полагаю, аж на три ужина. Те, кто особенно постарался, возьмите назад по червонцу.
Но кто, не боясь прослыть скупердяем, протянет руку за деньгами? Бравирующий широтой своей натуры армянин Гурген? Или Юлдаш, Гаиб и Чингиз, для которых по восточной традиции угостить друзей – праздник души? Гога мялся с пачкой несчитаных денег и не знал, как поступить. И тут его взгляд упал на согбенную фигуру официанта.
– Возьмите, милейший! – сказал Гога с чувством душевного облегчения.
Официант пересчитал пачку и остолбенел:
– Так здесь на 142 рубля больше! – ему было от чего удивляться, он рассчитывал получить сверху максимум десятку.
– Берите, берите, – ободряюще сказал Гога. – Вы хорошо работали.
Наш сосед вскочил со своего места, подлетел к нам:
– Как вам не совестно швыряться такими деньгами? Холую, который принес вам жратву и выпивку, вы дали на чай больше, чем я, участковый агроном колхоза, получаю за месяц! Из каких республик приезжаете к нам в Россию грабить простой народ? Чем спекулируете: фруктами, лавровым листом, лакированными туфельками?
Я поманил агронома рукой: подойдите ко мне, товарищ!
Я хотел было объяснить ему, что это вовсе не спекулянты, а журналисты с мест, которые не виделись несколько лет и вот решили отметить встречу. Надо же знать восточных людей; сейчас они выкинули все свои командировочные, а завтра будут питаться куском хлеба и чем бог пошлет. А потом побегут в бухгалтерию просить аванс на обратную дорогу. Но я не успел открыть рта.
– А вы, русский человек, тоже сидите за столом с этой бандой. Наверное, принимаете от них краденое! – набросился на меня наш грозный обличитель. – Эх, Шатуновского на вас нет! Пропесочил бы он ваших дружков в фельетоне! Навек бы дорогу в Москву забыли!
Никто не ожидал, что на нашу беду агроном окажется внимательным читателем нашей газеты. Воцарилась тишина.
– Так вот он и есть Шатуновский! – ляпнул вдруг Гурген, показывая на меня пальцем.
Я покраснел: что делать? Показать свое удостоверение или спрятаться от стыда под столик? Агроном презрительно оглядел меня.
– Не похож, – молвил он, не догадываясь, что бросает мне, утопающему, спасательный круг.
– Приятель пошутил, – поддержал его я.
– Факт пошутил, станет Шатуновский знаться с вами, жульем собачьим! – Агроном смачно плюнул и пошел к своему столику доедать биточки с гречневой кашей.
– Кончен бал, и уже тушат свечи, – грустно сказал Гога. – А нам с вами пора возвращаться на базар к своим лавкам спекулировать черчхелой.
Мы направились к выходу. Гога подошел ко мне и шепнул на ухо с напускной суровостью:
– С такой дурной славой, как у тебя, я б не рисковал появляться в ресторанах.
– Исправлюсь! – ответил я ироничному Гоге шпилькой на шпильку. – В следующий раз буду давать на чай поменьше!
Илья ШАТУНОВСКИЙ.