утверждает певец и композитор Александр ГРАДСКИЙ. У кого не дрогнет сердце при звуках пахмутовского хита в его исполнении: “Как молоды мы были, как верили в себя!” Разочарование, так же, как и любовь, знакомо всем, независимо от возраста. Известность пришла к нему после фильма Кончаловского “Романс о влюбленных”, в котором впервые зазвучали его музыка и голос на всю страну. Его вокальные сюиты написаны на стихи прекрасных поэтов, ему принадлежат балеты “Человек” (“Маугли”), “Еврейская баллада”, “Распутин”, рок-опера “Стадион”. Его называют патриархом советского рока. В последнее время он издал на компакт-дисках почти всю свою музыку.
1.
– В представлении древних музыка была важнейшим из искусств, а музыка сфер выражала гармонию мироздания. Какая музыка должна звучать сегодня, чтобы восстановить утраченную гармонию жизни?
– Желательно всякая в более или менее равных пропорциях. Это, конечно, несбыточное предложение, потому что так называемая музыка развлечения сегодня, пользуясь тем, что она легко воспринимается, насаждается теми, кто эту музыку продает, по всем каналам. Но если будут выдерживаться какие-то временные рамки, то о конкуренции вообще не будет разговора – эту музыку не будут слушать.
У нас уже начинается движение снизу, информация до людей быстро доходит, но надо всем довлеет русский способ объяснения действительности: мол, у нас и так сойдет, конечно, у них там, на Западе, иной уровень, а у нас все так и должно быть, что мы в том дерьме, которое нас окружает, должны находить для себя приятное. И это, конечно, абсолютно ложная позиция, потому что Россия ничем не хуже остального мира, а во многом, может быть, даже и интереснее, и всегда была одним из центров мировой культуры, и сейчас, несмотря на все трудности, продолжает им оставаться. Просто у нашего народа с мировой культурой особые взаимоотношения.
Культура – это достояние элиты. В первые годы после революции была попытка внедрения образцов высокой культуры в широкие массы, при этом одни образцы культуры считались плохими, ненародными, формалистическими, другие – истинными, народными и т.д.
Лучшие образцы легкого жанра – Вертинский, Утесов – были практически под запретом, я уж не говорю о какой-то просто развлекухе. Сталиным и его окружением назидалась классика в чистом виде без какой-либо попытки осовременивания. Даже великие Шостакович и Прокофьев звучали в эфире в несоизмеримо малой пропорции по отношению к классике. Весь народ вслед за вождем любил классику и слушал ее по радио с утра до вечера, дома, конечно, плясали под “Гоп со смыком – это буду я”, изданный Утесовым на “ребрах”, но на официальном уровне любой образованный человек, учитель, инженер, врач не задавался вопросом, какая музыка хорошая. Было ясно, что это – Чайковский, Глинка, Бородин, Бетховен, Шуберт, Бах… В Большой театр попасть на балет с Улановой – это счастье, в настоящий театр попасть – в Малый, МХАТ, в Вахтангова – это потрясающе, в зал филармонии – не пробиться.
Сейчас у нас все критерии разрушены, общественный вкус находится в процессе формирования, пока все это не перебродило, не переболело, приходится терпеть. Наступило время такого быстрого зарабатывания денег на обмане, и по-человечески понятны те люди, которые этим занимаются, потому что они живут сегодня, завтра их не будет, времени у них на то, чтобы заработать деньги и обеспечить свою семью, очень немного, 20 – 30 лет – это ничтожный срок, надо успеть нахапать, распространяя в сердца и умы ужас этот, с утра до ночи звучащий по всем каналам телевидения. По радио еще есть возможность услышать какую-то музыку, но по телевидению 95% “звучащего” – это просто дерьмо. Когда все покупается, вплоть до места в хит-параде, тогда уже совсем неинтересно. Тот, кто это делает, наверное, не понимает, что таким образом он приближает свой конец: он мог бы еще иметь шанс зацепиться и начать делать качественную музыку, а то сплошной плохой ресторан, такая дешевая, очень неумная и некрасивая развлекуха с неизящными стихами, которая рассчитана на полного дурачка и дебилоида.
Но дурак не хочет оставаться дураком всю жизнь, со временем он вырастает, приобретает образование, может, даже в институт поступает, общается с другими людьми, и в 35 лет у него в памяти останутся, может быть, один или два исполнителя, под чьи мелодии он танцевал со своей будущей женой. А все остальное останется мурой и дребеденью. Все замыкается на качестве. Качественно сыграна поп-музыка – отлично, качественно сыгран рок – пускай, была бы твоя аудитория. Долгое время, лет 30 – 40 будет формироваться вкус, и потом все вернется на круги своя, опять вернется классика, опять будут высокие образцы музыки.
– В эпоху застоя ваша музыка для духовной элиты была своего рода обезболивающим средством, наркотиком. Безусловно, ваше творчество рассчитано на людей, обладающих достаточно высокой культурой, знакомых с поэзией Поля Элюара, Саши Черного, Бориса Пастернака, Роберта Бернса, Николая Рубцова… Кто он, ваш зритель 90-х годов? Как у вас складываются взаимоотношения с аудиторией сегодня?
– Мой зритель – это те же люди, я и сейчас продолжаю делать то же самое, что и раньше. Есть и молодежь среди моих зрителей, но у совсем юных сейчас другие кумиры, на которых они более ориентированы. Молодежь 60-х, 70-х, 80-х и 90-х годов – это совершенно разные люди с разными идеалами, у них только одно общее: они ищут себе сопереживания, содуховности в исполнителях. Молодежь предыдущих поколений была более близка к сатире и экзистенциализму, сегодняшняя молодежь, скажем так, – больше романтики.
– ?! Романтики? Сейчас?
-– Давайте пойдем назад. В той жизни почему им была нужна духовная, интеллектуальная пища? Да потому, что все вокруг было страшно бездуховно, дикое вранье с утра до ночи и по телевидению, и в газетах, и в политической, и в социальной жизни – сплошное оболванивание, и молодежь в качестве внутреннего протеста хотела духовного развития в разных формах, будь то музыка, стихи хорошие или вечера самодеятельной песни. Короче, мы отделяемся от вас, сволочей, мы будем жить иначе, у нас будет свой духовный мир и мы будем его противопоставлять вашей гнилой идеологии. Сегодня эти люди, которые жаждали духовности, надоели всем своей нудьбой, они только ныли, а действия от них было мало. На первое место в обществе официально вышли деньги, получение удовольствия, красивых вещей, еды. Все это стало возможно, легко доступно, и не надо ради этого унижаться, надо зарабатывать. Все это изобилие настолько обескуражило публику – ну разве можно было себе представить в ближайшем киоске 20 сортов водки?! – что у многих от возможности выбора голова кругом пошла. Настолько сейчас жизнь вокруг денег построена, что настоящая, духовно ищущая молодежь хочет отхода от вещизма.
Я говорю о той молодежи, которая ищет смысл жизни, а не о той, которая согласилась с этим потоком. Если раньше купчик катил на тройке, то теперь – на “Мерседесе”, если раньше он показывал свой кураж, разбивая посуду в ресторане, то и теперь он снимает “Метрополь”. Вообще богатый человек – это не просто деньги, это еще и стиль, т.е. не малиновый пиджак, а скромный темно-синий “КАРДЕН” тысяч за пять долларов. Если спорт, то теннис, гольф. Если музыка, то Моцарт, если вуз, то Оксфорд, если ботинки, то чистые, черные, скромные, но каждый день новые. Это все дикий снобизм, для меня неприемлемый, но общий стиль богатеев мира известен, и музыка для них – только классика.
Реальная возможность получить от жизни удовольствие порождает в голове чистую прагматику: человек готов стать даже бандитом, лишь бы сорвать куш. Ну а когда он удовлетворит свои потребности, вот, может, тогда он задумается о том, какую музыку он слушает. Должен задуматься, когда поймет, что музыка, которую крутят по TV, не дает ему ни малейшего движения в сторону или вверх, никакого развития для души. О душе-то вспомнят когда-нибудь наши “новые”? Я даже не называю их новыми русскими, они нувориши, новые богатеи, они хорошо забытые старые русские времен Достоевского, рулетки, поездок за границу.
– Но там была культура, было образование!
– Что значит “была культура”? Какой слой у нас вырезан? Ведь культура не существует без преемственности, она обязательно должна передаваться из поколения в поколение. В старину тоже были свои выродки и придурки. А теперь, когда просто уничтожен огромный пласт, надо же все заново восстанавливать – это же целое дело, сразу не получится!
2.
– Какие чувства вы испытываете, когда работаете? Что значит для вас “муки творчества”?
– Совершенно никаких мук! Просто радость испытываю, когда вдруг приходит идея: “Вот так надо сделать!” В этом отношении я абсолютно утилитарен. Что такое компонист, он же композитор?
Это человек, который соединяет все, что он знает, в какую-то новую форму. И у меня это происходит абсолютно спокойно, в любой момент. Мне для этого не надо специально настраиваться, идеи приходят ко мне, где бы я ни был: в троллейбусе, в туалете, в ванной, в разговоре с друзьями, где угодно.
Если я начинаю создавать для себя какую-то атмосферу, то у меня не получается сочинять; через какое-то время возникает желание отвлечься, телевизор посмотреть или вообще поехать куда-нибудь. Есть люди, которые специально отправляются в Дома творчества, чтобы запереться там и в одиночестве работать. Для меня это совершенно невероятная вещь. Я не могу себе представить, что я поеду куда-нибудь специально, приеду, закрою дверь, налью себе чаю и скажу себе: “Ну давай, сочиняй!” Я понял, что у меня так не выходит. У каждого творческий процесс протекает по-своему, но для меня это невозможно.
– То есть в творчестве вы не Сальери, а Моцарт, который не достоин сам себя?
– Это мнение Сальери, то бишь Пушкина. Нет, я не Моцарт, я другой (ха-ха). Скорее Сальери со связками.
– Как же это в вас выражается?
– А вы музыку Сальери слышали когда-нибудь? Это не намного хуже, чем Моцарт, скажем откровенно. Просто мы всегда мыслим мифологично. Русские всегда мифологичны. К сожалению и к несчастью, это нам постоянно вредит в жизни. Сказали “там” “Моцарт!” – и глаза к небу возвели. Кто у нас лучший всех времен и народов? Вот этот! И все! Создали миф. Человек уже лет 15 как не поет, у него пердячий пар из горла выходит, а он все равно лучший! Это знакомая система. Я говорю вам слово, а вы мне отвечаете символом. Я говорю: “Полонез”.
– Огинского.
– И наоборот. Я вам говорю: “Огинский”, а вы: “Полонез”. То есть у нас в сознании система знаков и соответствий. Кто первая певица? – Пугачева. Все! Даже не Камбурова, которая всегда для меня была интереснее. Лучший композитор? – говорят: Тухманов! У него были прекрасные песни, но он уже сто лет как здесь не живет и не пишет. Почему он лучший композитор, а не Оскар Фельцман? Я про новых даже не говорю.
– Передача такая есть, где надо угадать самый популярный ответ “толпы”.
– То, что говорит толпа, это ее право, она как раз это и может сказать. Это ее право считать хорошим то, что ей хочется, и считать лучшим того, кто ей нравится. Мы не будем говорить о том, что толпе постоянно по телевизору это внушают, но при этом надо учитывать мнение профессионалов, которое тоже должно быть отражено и известно, понимаете? Иметь равные условия, тогда не будет этих перекосов, появится хоть какое-то равновесие.
– Так вы все-таки не ответили на мой вопрос, что же в вас от Сальери?
– От Сальери у меня – форма, я приверженец формы во всех смыслах, потому что как бы ни было красиво и вкусно содержание, если оно не будет находиться в красивой законченной форме, то содержание просто будет валяться на полу в грязном виде.
– А как вообще возникла музыка в вашей жизни?
– Чисто случайно. Как во всех домах, родители слушали музыку, и я тоже приобщился к этому делу – вот и все, это первый императив.
Второе – то, что в средних семьях, какой была и наша, стало модно (даже не престижно, тогда и слова такого не было) отдавать детей в музыкальную школу. Ну что такое музыкальная школа? Это стоило 7 руб.50 коп. в месяц, хотя по тем временам это были деньги.
Меня попросили прохлопать, протопать, и я сразу попал в Гнесинскую школу и учился по классу скрипки. Потом мой педагог ушел из этой школы, перешел в районную, и мы всем классом ушли за ним. Хороший педагог был, если за ним 30 человек ушли из Гнесинской школы в районную.
А дальше увлечение “Битлами” привело меня к мысли, что надо продолжать профессиональное музыкальное образование. Я ведь учился в двух вузах: в Гнесинском институте и в Московской консерватории.
3.
– А ваши дети собираются продолжать традиции семьи в музыкальном плане?
– Сыну скоро будет шестнадцать, он с пяти лет учился играть на скрипке и начинал свои занятия музыкой очень увлеченно. Сейчас у него в голове компьютер, он любит слушать хард-рок, металл, слушает и другую музыку, но к классике у него пока меньше любви, потребности нет. Под угрозой лишения отцовского расположения я заставил его закончить музыкальную школу и получить диплом, а дальше пусть делает, что хочет. Дочка поучилась несколько лет игре на фортепиано, что-то ей не понравилось, теперь она занимается танцами.
– А у вас на детей времени хватает?
– Ну мало, мало, конечно.
– Колыбельные песенки вы им пели?
– Да, конечно, я им распевал две колыбельные песни, во всяком случае были времена, когда только я их мог уложить спать, у жены они выходили из повиновения.
– В семьях с великими родителями бывают серьезные конфликты с детьми, потому что над ними постоянно довлеет бремя славы родителей и окружающие ожидают от них постоянно чего-то необыкновенного, и детям бывает трудно жить под этим постоянным прессом.
– У меня, конечно, тоже возникают время от времени конфликты с детьми, как в любой семье, с сыном, пожалуй, чаще, с дочерью почти нет.
– А существует ли у вас по отношению к детям такое родительское чувство, когда хочется, чтобы дети превзошли своих родителей?
– Раньше у меня было такое желание, потом я понял, что им это не удастся (смеется). Если они займутся в жизни чем-нибудь другим, чего я не умею, тогда, конечно, они меня превзойдут.
Меня это мало беспокоит. Что такое превзойти? Большинство считает, что то, что я делаю, это не то, чем нужно заниматься, никто не стремится к тому, чтобы сделать лучше, чем я, все делают по-другому, и это считается правильным. Но я-то считаю, что надо делать именно так!
4.
– А есть у вас что-то невоплощенное, что терзает вас как гвоздь в ботинке?
– “Мастер и Маргарита” – это натуральный гвоздь! Восемнадцать лет я работаю над этим. Мне уже ясно, как это должно быть. Получится, не получится – другой разговор, а в принципе по музыке многое придумано, но ничего еще не зафиксировано на нотах. Все в голове. Есть либретто, его написал по Булгакову Павел Грушко. Сейчас я решил делать с этим либретто то, что хочу, мне нужно, чтобы появилась многообразность.
Что есть в книге, то должно быть и в музыке – это синтетический жанр, конечно. Книга абсолютно эклектична по композиции, и в этом ее прелесть, в этом задумка автора. Причем она эклектична на всех уровнях, какой ни возьми. Взять уровень диалогов – она эклектична, взять уровень описания – как будто от нескольких лиц оно ведется. Язык автора почти что всегда психологически и, если хотите, характеристически совпадает с тем персонажем, который в этот момент действует.
Создается такое впечатление, когда читаешь книгу, что перед тобою кино, снятое разными режиссерами: вот этот кусок снял Трюффо, а этот – Тарковский. Когда Булгаков описывает Бегемота и Азазелло, летящих по небу, – это язык, соответствующий этим персонажам как дьявольской силе, когда он пишет об Алоизии Могарыче или о Понтии Пилате – это другой язык, о Ване Бездомном или о директоре варьете – это уже третий язык. Он описывает персонажей так, как они могли бы описать сами себя.
Чтобы выполнить поставленную перед собой задачу, во-первых, надо стилями хорошо владеть, во-вторых, нужно четко приклеить музыкальную сторону дела к текстовой и к сюжетной, потому что если музыка будет помогать в виде намеков или имитаций, то это только усилит впечатление. Короче говоря, это синтетическое произведение, оперой его назвать будет очень сложно. По форме – это опера, а вот по количеству и качеству всего разного – это сумбур, конечно. Я даже хотел назвать это “Мастер и Маргарита”, а в скобках – сумбур вместо музыки.
– Какие исторические ассоциации! А в какой форме это должно быть?
– Три лазерных диска!
– А вы не мечтаете о том, чтобы это было поставлено?
– Это очень сложно хотя бы даже записать. Феерически сложно, а уж поставить – это практически невозможно. Ставить надо с теми людьми, с которыми запишешь, а этому вообще невозможно их научить. Я даже не знаю, кого мне приглашать. Вот кого мне приглашать? Я сегодня ни одного исполнителя не знаю, который бы мог вообще хоть что-нибудь спеть. Ни одного, кроме себя, естественно. Я-то могу спеть все партии!
– Ну так спойте!
– Нельзя! Это тогда не опера будет. Нет, это не годится. Должны быть исполнители. Учить надо! Молодая Пугачева, года до 73-го, могла бы еще спеть.
– Маргариту?
– Нет, скорее Геллу.
– Вообще-то, когда возникает такая проблема, надо создавать свою собственную студию. Этому есть примеры в истории театра.
– Только не музыкальную. Да, вы имеете в виду Станиславского и Немировича, но и они брали уже готовых исполнителей. И потом та культура режиссерского понимания, которой они обладали, и сегодняшняя – это, как говорится, две большие разницы.
Я в Гнесинском училище и в институте преподавал эстрадный вокал с оперными приемчиками лет восемь или девять, а в ГИТИСе занимался чистой воды оперным вокалом, но в этом институте другое понимание музтеатра. Я пришел туда руководить вокальной кафедрой и продержался там на должности профессора около двух лет: сначала было понимание со стороны педагогического состава, а потом это понимание я потерял, разошелся с педагогами, потому что многих данное положение вещей в институте устраивает, а меня – нет, у меня другая работа есть.
Этим факультетом руководят режиссеры. Эта профессия в оперном театре, может быть, и незаслуженно, но вообще не считается за профессию. Одно дело, когда режиссер с именем приходит в музыкальный театр, где есть великие певцы, великие дирижеры, великие музыканты – это один подход, и совсем другой подход, когда в учебном заведении сидит какой-то режиссер и говорит: “Это не важно, как вы там поете, важно, как вы на шпагах деретесь, важно, какое у вас актерское понимание”. Я ему пытаюсь объяснить, что выпускники придут в театр пробоваться и как только откроют рот – их взашей выгонят, никто не будет их просить на шпагах драться или танцевать. Я потыркался, попыркался за 150 тыс. в месяц и понял, что не в силах ничего изменить, и ушел, хотя с несколькими моими учениками у меня были, на мой взгляд, просто невероятные результаты.
– Насколько мне известно, ГИТИС закончила ваша мама.
– Да, театральный факультет, но это со-о-все-е-м другой факультет!
– Значит, вы росли в семье, которая была близкой к искусству еще и с профессиональных позиций?
– Конечно, мои родители были близки к этому делу. Мама была профессиональной артисткой, потом профессиональным режиссером. Правда, работала она на Урале не с профессиональным коллективом, но многие ее ученики поступили потом в театральные вузы.
Да я как-то рано остался в общ
