Поставив “Три сестры” и завершив тем самым свой собственный “чеховский цикл” на сцене Художественного театра (“цикл” длиною в двадцать лет!), Олег Ефремов поставил не просто хороший спектакль. Он поставил спектакль, про который – случай очень нечастый – можно говорить как о спектакле-событии, выходящем за чисто театральные рамки. Ефремов шел к этой премьере долго – восемь или десять лет, за это время выпустив “Бориса Годунова”, в котором чувствовались и усталость, и горечь, и разочарование, и неверие. Мудрости и покоя там не было. Они пришли теперь. Я не могу сказать, что “Три сестры” в постановке Ефремова поражают какими-то чисто внешними новациями: их там нет. Есть иное: подлинно авторское прочтение чеховской пьесы, прочтение, принадлежащее человеку, который очень многое понял и постиг не только и даже не столько в чеховской драматургии, сколько в жизни человеческой. Вот это постижение жизни, которое в какие-то моменты посещает людей избранных, и оказывается подлинным откровением ефремовского спектакля.
Огромное пространство мхатовской сцены может быть в этом спектакле и удивительно уютным, нежным, полным тепла и света, Домом, в котором мы встречаем персонажей в начале, – и почти враждебным, постепенно их от себя отчуждающим, отторгающим, физически выталкивающим и из Дома, который им более не принадлежит, и из Жизни, им более неподвластной. Валерий Левенталь, являвшийся соавтором Ефремова по всем его предыдущим чеховским работам во МХАТе, за исключением первой, “Иванова”, где художником был Давид Боровский, на мой взгляд, идеально понял режиссерский замысел.
Дом в первом чеховском акте залитый светом, поражающий своим простором, сиянием и белизной (отчасти, как отсвет того, чего уже нет в жизни его обитателей); во втором, ночном, уже мрачный, уже загроможденный каким-то предметами, хотя уголок в правой части сцены, своеобразная исповедальня, по-прежнему уютен: здесь, в старинном мягком кресле, будет сидеть Маша, а у ее ног, на мягких подушках, стоять на коленях Вершинин. Затем их место займут Ирина и Тузенбах, а потом Тузенбаха сменит Соленый, и тоже на коленях, и “смена лиц”, что пройдет через это святилище, не случайна; в третьем, после пожара, дом поразит своей неприбранностью, своим разором, мебели станет еще больше, она словно начинает потихоньку вытеснять его обитателей. И вместо уютно-укромной исповедальни, все в том же правом углу возникнет умывальник с зеркалом – в него будут смотреться по очереди участники действа, и каждый увидит в нем ровно то, что он должен увидеть. А в центре – неприбранная кровать, на которой будут сидеть сестры, да ширма, за которую они уйдут, чтобы если и слышать беспомощно-лживые выкрики Андрея (Дмитрий Брусникин), то хотя бы не видеть в этот момент его лица. А в последнем, четвертом акте Дом станет сумрачно-серым, отталкивающим. И голоса из него будут раздаваться чужие, раньше они здесь слышны не были.
А можно сказать, что режиссура Ефремова в этом спектакле – не видна, он не ставил задачи удивить, поразить, эпатировать, он сделал все вроде бы вполне “традиционно” и совсем по-другому. Он заставил нас расслышать в пьесе какие-то вещи, как будто впервые, чуть-чуть по-иному.
Ну, к примеру, казалось бы, мы ведь всегда знали, что Наташа – мещанка, человек, в доме Прозоровых чуждый, чужой. В спектакле Ефремова ее вторжение оказывается для Дома гибельным, и вслед за режиссером мы воспринимаем его как вселенскую катастрофу, как торжество того самого “грядущего хама”, о котором писал, как теперь все знают, Мережковский, но которого воссоздал Чехов именно в этой своей “провинциальной барышне” (замечательная работа Н.Егоровой, точная, но без малейшего шаржа, от того еще более зловещая). И слова Маши о том, как одевается будущая жена их Андрея, о каких-то вроде бы сущих мелочах, в устах Елены Майоровой – резкой, цыганисто-обольстительной, подчас озлобленной, нетерпимой, ожесточенной, а подчас вдруг пронзительно нежной – неожиданно обретают значение чуть ли не катастрофы, кошмара.
А потом, во втором акте в полутьме, когда все соберутся и начнут тихонько танцевать (они же молодые!), тенью проскользнет Наташа, что-то шепнет Чебутыкину, тот Тузенбаху, и музыка стихнет, и Андрей смущенно промямлит про больного Бобика… Машин взгляд на него презрительный, уничтожающий, и словечко “мещанка” в адрес Наташи, произнесенное с вызовом, с презрением, с ненавистью, прозвучит как приговор, как диагноз неизлечимой болезни.
В третьем акте не только пожар, происходящий, казалось бы, где-то в других домах и кварталах, охватит и подчинит себе этот Дом, превратив его обитателей в погорельцев, словно предвещая финал их истории, но и та болезнь, диагноз которой столь точно определила Маша. Болезнь пойдет вглубь и даст свои страшные метастазы. Проиграет свой бой с Наташей из-за няньки Анфисы и Ольга (Ольга Барнет). Это будет заведомо обреченный бунт.
И последнее явление Наташи в последнем акте. Уже “в туалете”, эдакая “гранд-дама” из кухарок. Теперь она – полная хозяйка положения и единоличная владычица Дома. И все, чем смогут ей ответить сестры, – это “великолепное презренье”.
Я потому столь много внимания уделил Наташе, что в спектакле Олега Ефремова она стала будто “лакмусовой бумажкой” и, как ни странно, подспудной пружиной действия, источником психологических мотивировок. Она не так уж много говорит – она действует, где-то там, за рамками пьесы, но, как видим, весьма успешно и эффективно. Что же остальные? О, они все говорят, говорят, говорят… Никогда, пожалуй, так не ощущались пустой, многословной, бессмысленно-абстрактной болтовней все эти многочисленные прекраснодушные монологи Кулыгина, Андрея, Вершинина, Тузенбаха, Чебутыкина… Этими монологами они как бы сами себя заговаривают, от самих себя пытаются скрыть собственную беспомощность и собственную бездеятельность, и собственную анемичность. И опору ищут они все в тех же слабых хрупких молодых женщинах. Увы, они этой опоры дать им не способны. Мне показалось в этом спектакле вполне очевидным еще одно общее свойство всех почти его персонажей: как ни странно, всеобщее равнодушие.
Да, Кулыгин (Андрей Мягков его замечательно играет) несомненно прекрасно преподает латынь, а Вершинин (Станислав Любшин), может быть, даже сносно командует батареей. И что же дальше? Ведь этого мало! А поскольку все всем “все равно”, то постепенно они разучились делать даже то, что умели, или потеряли к этому вкус (что еще страшнее!), как разучился Чебутыкин, а ведь когда-то и он наверняка был хорошим врачом.
Словно все время играет в какую-то игру барон Тузенбах Виктора Гвоздицкого. Он играет во влюбленность в Ирину, они дурачатся, смеются, шалят, но любит-то он ее как-то тоскливо, безрадостно, бесстрастно. И она в последней сцене с ним, ему, которому дала слово стать его женой, говорит о том, что “не любила ни разу в жизни”.
Вот так, думая только о себе, только о своем, каждый и прожил свою жизнь. Все ушли, исчез, словно никогда и не был, их Дом медленно, но неуклонно, он уехал в глубь сцены: пока не скрылся совсем, и опустились рисованные декорации, окружив осенними, с облетевшей листвой деревьями огромное пустынное пространство сцены с трех сторон. Только три одинокие фигурки, три женщины в черном: Маша, Ирина, Ольга.
Елена Майорова, Полина Медведева и Ольга Барнет потрясающе произносят финальные слова своих героинь. Несмотря на весь ужас, несмотря на разверзшуюся перед ними бездну, несмотря на образовавшуюся вокруг них пустоту, убеждение: “надо жить”. И только Ольга, в третий раз повторяя: “Если бы знать”, – внесет в эту знаменитую фразу некую долю сомнения, или скепсиса, или многоточия…
Этот потрясающий нравственный стоицизм, это желание жить – наперекор всем и всему – доступны только таким, как эти странные, загадочные, неразгаданные сестры Прозоровы. Потому, наверное, что, обучив их в детстве разным иностранным языкам, которые в этом городе “что-то вроде шестого пальца”, их заодно обучили и чему-то еще – тому, чему никогда не научиться Наташе. В этот финальный момент Маша, Ирина и Ольга останавливают свое одинокое, лихорадочное, непересекающееся метание по сцене и подходят друг к другу. Вот теперь, только теперь – они вместе, только теперь они три сестры, и теперь-то и возникает та надежда, с которой уйдем мы после этого глубоко трагического спектакля. Семейной драмы, превращенной Олегом Ефремовым в трагедию на все времена.
Юрий ФРИДШТЕЙН.
Фото Михаила ГУТЕРМАНА.
На снимке слева направо: Ольга – О.Барнет, Маша – Е.Майорова, Ирина – П.Медведева, Наташа – Н.Егорова.
