Никита Михалков, не самый крупный зверь

Рубрики: [Интервью]  [Кино]  

Никита Михалков

21 октября Никите-свет-Сергеичу МИХАЛКОВУ – 70. За месяц до своей годовщины, 21 сентября прославленный режиссер подарил поклонникам творческий вечер «Свой среди своих», что состоялся в Московском международном доме музыки. Помимо прочего Никита Михалков на этой встрече высказался и по поводу событий на Украине. К этой теме подтолкнуло известие о выдвижении его последней работы «Солнечный удар» на американскую кинопремию «Оскар»; НСМ узнал об этом выборе как раз в ходе своего выступления.

Режиссер заметил:

«Часть фильма мы снимали в Одессе за два года до тех печальных майских событий, которые произошли в 2014 году в этом городе. Что происходит сегодня на Донбассе – продолжение и следствие той Гражданской войны 1918-1920 годов. Многие причины вытекают из нашего извечного «авось». В фильме «Солнечный удар» есть детали, которые говорят о многом. Горничная ворует платочек, батюшка за освящение просит 10 рублей, и так капля по капле, ошибка за ошибкой – и мы имеем революцию и Гражданскую войну. Ничего просто так не бывает. Случайностей нет. Все имеет свою причину и следствие. Так, Россия как бы и не заметила, как в соседней стране выросло целое поколение, которое уже не поверит, что мы – их братья. Это происходило шаг за шагом, при нашем попустительстве. Сначала отменили изучение русского языка в школах, и пошло-поехало. Ничего удивительного в том, что лузер Саакашвили стал губернатором Одесской области. Все шло к такому повороту. И в этом есть тоже ответственность России».

Об этом вечере, своей академии и непростом пути самый известный российский режиссер побеседовал с Евгением Ю. Додолевым.

Свой для своих

– Здравствуйте, Никита Сергеевич. Знаю, что весь сентябрь вы были заняты экзаменами в свою академию. Академия существует с 2012 года юридически. В этом году что-то поменялось кардинально?

– Поменялось, конечно. Потому что у нас было три сессии по месяцу. А сейчас это будет годичная академия, такая уже – полнокровная. И, я думаю, что на сегодняшний день, как это ни звучит нескромно, это уникальная будет история. Надеюсь.

– Экзамены кто принимал? Кто в приемной комиссии был, кроме Михалкова?

– Я принимал актерскую братию. Хотиненко Володя – режиссерскую, он мастер режиссерской академии. Анатолий Мукасей – операторов. А продюсеров – Леонид Верещагин, мой генеральный продюсер.

СПРАВКА.

Академия кинематографического и театрального искусства Н. С. Михалкова — масштабный образовательный проект, ориентированный на профессионалов театра и кино, имеющих высшее профильное образование, целью которого является содействие профессиональному росту новой генерации специалистов, налаживанию творческих и человеческих связей между людьми из разных стран, обмену опытом на базе одного из главных культурных завоеваний — русского кинематографа. На протяжении 11 месяцев (с сентября по июль) студенты будут заниматься с ведущими российскими и зарубежными педагогами. Учебный год делится на три этапа. В первом участники проходят теоретическое обучение и работают над созданием рабочего материала. По итогам осуществляется «защита» созданного проекта. Второй этап посвящен практическим занятиям: репетициям и съемкам отобранного и утвержденного материала. Третий этап — пост-продакшн. Творческим результатом станет показ итоговых спектаклей, учебных фильмов, созданных участниками в период обучения в Академии, а также включение в базу выпускников Академии для участия в различных театральных, телевизионных и кинопроектах.


– То есть приемной комиссии, как таковой не было? Вот вы все отдельно беседовали с абитуриентами, и решали, кто достоин?

– Нет, нет. Почему? Я занимался актерами с моими коллегами, которые были рядом. Володя занимался режиссерами. И каждый по своей мастерской занимался.

– Когда вы человека выбирали в академию, для вас существенным был только его профессионализм или важно было, какое-то человеческое совпадение?

– Женя, это ведь все на кончиках пальцев… Понимаешь?

– Ну может быть такое, что человек чем-то не нравится вам, но вы при этом понимаете, что играет то он отлично. Берете или нет?

– Ну, понимаешь, если человек не нравится, то так не может быть, чтобы он не нравился, но…

– Может.

– Нет.

– Ну, у меня такое бывает: вот гениальный режиссер театральный, но такой неприятный, просто поговоришь с ним и после этого хочется пойти в душ смыть с себя все.

– Но ведь дело же не в этом, понимаешь. Дело в том, что наша задача заключается не в том, чтобы выработать холодный механизм. Это воспитание семьи кинематографической. Это создание атмосферы. Атмосферу создать с людьми неприятными невозможно.

Причем дело не в том, чтобы они были приятными тебе или льстили. Дело в том, что вот вы сидите втроем, разговариваете. Пришел человек четвертый, ничего он плохого не сделал, а все развалилось. «Ну, ладно, я пошел». То есть в ту атмосферу, которую вы создали, влетел инородный предмет. И все рухнуло. Объяснить, почему, вы не можете. Ничего плохого он вам не сделал. Ничего неприятного в нем нет, а развалилось.

Вот как раз для нас очень важно, создать некую ту атмосферу, в которой есть студийность и постоянный выход на импровизацию, на отвлечение, на этюды.

Это очень интересная работа, я горю.

Когда, допустим, говоришь, так: закройте глаза, соберите, пожалуйста, внимание в кончиках пальцах, проведите это внимание через колено, бедро, живот, грудь, шею, подбородок, губы, нос, глаза. Вот соберите в глаза. Представьте: вы входите в дом. Что-то непонятное. Идете по коридору. Сворачиваете на кухню. Приоткрываете дверь. Сидит ваш муж, и держит у виска пистолет. Ты начинаешь видеть, как она или он, неважно, они начинают себе представлять это. И у них рождается сейчас нечто необходимое, чтобы сказать что-то. И я говорю, теперь откройте глаза, и скажите… «давай выпьем чаю». И вот это, словно кошка летит с 15 этажа, крутясь, и падает на ноги, и вот, когда она открывает глаза и я ей даю совершенно противоположную задачу, она должна в долю секунды найти оправдание для того, чтобы сказать «давай выпьем чаю». Вот если человек это может делать – это наш человек.

– Чем нынешний молодняк отличается, скажем, от тех, кто в 60-е годы шел в профессию? Все-таки поколения не клонируются. Есть какие-то отличия?

– Нет, но они информационно вооружены очень: интернет, кино.

– То есть больше знают про профессию?

– Они больше видели. У них есть к чему стремиться. Как правило, они стремятся к тому, чтобы стать там Джеком Николсоном, понимаешь. Или Мэрил Стрип. Но Мэрил-то Стрип и Джек Николсон, и даже Пол Ньюман ходили уже в зрелом возрасте, будучи звездами, на лекции в Нью-Йорке, которые организовал Михаил Чехов. И мы по системе будем тоже заниматься. Поэтому вот этого наива актерского, когда ты смотришь, допустим, постановку МХАТовскую «Мертвых душ», и, когда там такой, знаешь, такой сок идет оттуда, да, так вот того наива у них нету. Но у них есть техника, которую они наработали именно тем, что много смотрели.

И, конечно, есть дарование. Мы, собственно, отбирали людей, в которых есть перспектива, конечно же.

– А кто вообще из молодых нравится, с кем вот вы бы поработали? Есть такие люди?

– Есть, но, понимаешь, очень опасно имена называть. Потому что это сразу тебя обязывает. Потом начинают: ну, как же, сам говорил же? И вырабатывается комплекс брошенной невесты. Так в голову что-нибудь влетит, скажешь, потом всю жизнь расплачивайся за это.

– Общее место, что режиссера Никиту Михалкова актеры обожают. Потому что он умеет работать с актерами. Это общее место. Но, тем не менее, с вашей стороны бывало, что вы человека пригласили в проект, а он вас разочаровал?

– Да.

– Часто такое случается?

– Нет.

– Это чья ошибка, ваша? Ошибка кастинга или ошибка процесса рабочего?

– Это неточно поставленный тест.

Я ненавижу пробы, потому что это унизительно.

– Какой актер любит пробы?

– Но режиссеры пробы любят. Его боятся. Он сидит вальяжно. Но для меня это мучительно. Потому что отказать актеру – это же надо мужество иметь. А обычно даже просто не звонят…

И вот это унизительное ощущение, его нельзя культивировать. Поэтому я, если уж приглашаю актеров, то тогда, когда понимаю, что, да, это вот то что надо. И только что-то очень резкое может меня от него отвернуть.

Бывает так – у меня так было несколько раз – когда тест ты ставишь на одной черте характера, роли. И актер проходит этот тест. А то, что, может быть не менее важное ты пропустил – раз это может, то может и так. Оказывается, это не так. Но это нечасто было.

– А вы ведь, как актер, наверняка на режиссеров, с которыми работаете, своим авторитетом давите. Я знаю, что Балабанов, когда вас пригласил в «Жмурках» играть криминального авторитета «Михалыча», принял трактовку, которую вы предложили. И Балабанов это, ну, условно говоря, проглотил как партнер или он это принял именно как режиссер?

– Нет, ну, слушай, Балабанов, царство ему небесное, замечательный. Это не тот персонаж, чтобы он мог проглотить.

– Вам пришлось его убеждать?

– Нет. Это было очень быстро и довольно просто. Потому что я ему сказал, ну, Леша, ну, глупо мне надувать щеки в черном кожаном пальто, и играть мафиози. Давай сыграем идиота просто, такого полного, и еще такого, который разговаривает так нелепо. И сын такой же у него.

Это придумано, так сказать, по ходу. И он это принял, он это принял сразу. И это, конечно, было довольно резкое решение. Но, я его убедил, я говорю, ну, понимаешь, такие роли нужны человеку, который уже себя в чем-то зарекомендовал, разрушить этот имидж, разрушить эту легенду о себе и так далее.

– Это смелое решение было. Такое, дерзкое, я бы даже сказал.

– Ты знаешь, это как вот корабль загоняется в док, чтобы ракушки с него счистить. Вот это терапия актерская.

– Очень рискованно.

– Но, понимаешь, это рискованно, очень рискованно, когда ты только начал. А, когда ты в общем, кое-что уже сделал, да, ну, творческая, не творческая неудача. Но это в удовольствие, понимаешь.

«Свой среди своих»

 – 21 сентября прошел ваш вечер «Свой среди своих». Тысячи интервью уже даны. Сотни творческих вечеров проведены. Что нового Михалков мог рассказать зрителям?

– Жень. Это ошибка. У меня не было такого количества творческих встреч.

– Ну, были тысячи газетных и телевизионных бесед. Уже про все, про каждый фильм с вами поговорили, про каждый эпизод жизни.

– В Москве я это сделал первый раз. Вот два раза было в июне, и сейчас третий. То есть вот этот блок – первый раз.

Я Москвы боюсь. И вообще внутри Садового кольца меня не очень жалуют.

– Как вам не совестно? Вот говорите все время, что вас «не очень жалуют». Просто, когда все в восторге, вы это пропускаете мимо, как нечто само собой разумеющееся, а стоит на вас чуть-чуть наехать, сразу реакция! И брат ваш такой же.

– Какой жуткий ты нарисовал образ. Подожди, подожди. Это не про меня. Ну, ты пойми такую вещь, что я вообще не обижаюсь никогда. Слава тебе Господи. Правда, действительно. Мама научила. «Никогда не обижайся. Ибо, если тебя хотели обидеть, не доставляй удовольствие. Если не хотели, то можно простить. Но если ты по-настоящему оскорбился, не делай ничего, что хочется сделать сразу после того, как тебя оскорбили».

– А вы так и не делали ничего?

– Поначалу делал, а теперь нет. Я держу паузу. Большой зверь долго ждет. Один раз прыгает.

– Большой зверь? Вы же про себя говорите, что вы небольшой зверь! Вы говорите, что вы = волк. Есть звери побольше, как вы знаете.

– Ну, побольше да. Но они в цирке работают. А волк – единственный из зверей, который в цирке не работает.

Ну, вот. Поэтому для меня такой творческий вечер – это, как ни странно, безумно интересно. Потому что тебя заставляют иногда отвечать на необычные вопросы, когда ты формулируешь какие-то вещи для себя сам. У меня же нет там заготовок.

– То есть вы хотите сказать, что это не вечер заготовок и штампов.

– Абсолютно нет. Мало того, я меняю даже программу показа отрывков из картин.

Помнишь, когда там эти два как бы гангстера, устраиваются в охрану возить зарплату. Один гениально стреляет, но не умеет плавать, а другой никогда не убивал, но хорошо плавает. И их нанимают в охрану. Значит, его спрашивает, вот этот самый, который их нанимает: «Вы умеете стрелять?» Он говорит, ну, в общем, да. Он кидает коробок спичечный, ну, стреляй. Как? Вынь пистолет, он вынимает. Целься – он целится. Стреляй. Пум, мимо. Говорит, ну, как же так, стрелок? Он говорит: а можно двигаться? Отвечает, ну, пожалуйста. И он быстро так: тюм-тюм-тюм и этот коробок улетает, понимаешь?

Поэтому для меня как раз удовольствие заключается в том, что рискуешь. Я не вру, Женя, понимаешь. Я могу лукавить, я могу не сказать правды. Бывает ложь во спасение. Но я по большому по-серьезному счету не лгу. Недаром, когда ребята издали мои интервью за сорок лет… Женя, за сорок лет! Я открываю так страничку, смотрю, батюшки, 1965 год! И какой-то «Подольский рабочий». Думаю, что же я там тогда наговорил то? Открываю. Это может быть наивно, это, может быть, как угодно, но я ни от одного слова не отказываюсь.

Поэтому в этом смысле мне не приходится опускать глаза, и говорить: «такое было время, ребята, пришлось предать» или там «пришлось такое кино снимать». Господь управил так, что меня как-то это обошло.

– Есть темы табуированные или неприятные, которые вы стараетесь избегать в такого рода встречах с поклонниками?

– Нет, я ничего не избегаю. Я просто говорю, что этот вопрос настолько неприличен, что мне даже неудобно, что вы его задали. Ведь уровень ответа зависит от уровня вопроса.

– То есть тем самым сразу как бы оппонента опускаете?

– Ну не то, что опускаю…

– Но как же? Сама формулировка «уровень ответа зависит от уровня вопроса», она предполагает…

– Секундочку. Ну, если ты хочешь опустить меня своим вопросом, почему ты запрещаешь мне опустить тебя моим ответом? Это справедливо. Тем более, что ты там сидишь, пишешь записки, я тебя не вижу. А я здесь открыт.

– Да, да, то же самое, что с Интернетом получается.

– Конечно.

– Но, тем не менее, мне кажется, сложно представить, чтобы какой-то эпизод вдруг всплыл в разговоре со зрителями, о котором вы уже не рассказывали ранее или там все-таки было то, что называется эксклюзивом?

– Да, там всегда эксклюзивы. Всегда. Мало того, даже, когда на один и тот же вопрос ты будешь каждый раз давать разные противоположные ответы, ты будешь представлять узко медицинский интерес.

Допустим, у меня где-то бывает 2-3 встречи, допустим. Я прихожу на вторую встречу, спрашиваю, скажите, пожалуйста, есть ли кто-нибудь, кто был на первой встрече? Вот подымается там пять-семь рук. Я говорю, вот теперь поймите, что я буду работать на вас пятерых. Потому что вы должны будете услышать нечто другое, нежели то, что вы слышали в прошлый раз.

Поэтому здесь, конечно же, приходится варьировать. Но, в принципе, если ты уважаешь тех, кто с тобой разговаривает, если ты создаешь атмосферу и есть отдача, это интересно всегда очень. Мне лично. Может, потому что я не так часто это делаю.

Ну, скажем мастер-классы с молодыми совсем – это так занятно, так трогательно. В этом есть азарт какой-то удивительный. Понимаешь, я думаю, вот еще в чем дело. Я абсолютно не чувствую груза того, что мною сделано. Ну, все-таки 70.

– Да, я слышал, что вы ленты свои пересматриваете каждый раз, как по-новой.

– Я иногда не верю, что это мы сделали. Я тебе должен сказать, что вот это ощущение, так сказать, весомости сделанного, оно сковывает. Ты должен соответствовать тому, что думают про тебя те, которые думают, что ты много сделал. А, когда ты, как корабль в этом смысле очищен, да, я себя в этом смысле абсолютно чувствую каким-то мальчишкой, прости Господи.

Чужой для чужих

– Ваши политические воззрения, ваше отношение к геополитическим моментам и к ходам нашего руководства совпадает в целом со средой киношной или вы («вы», я имею в виду, и ваших единомышленников, таких, как Хотиненко) – в меньшинстве. Вот сами то как вы считаете?

– Ты знаешь, я как-то не считал этого.

– Полемик с коллегами не возникает?

– Возникает. Но с определенного времени ты начинаешь обращать внимание не на то, что думают о тебе, а на то, то, что думаешь ты о других. Поэтому, если ты, уверен в том, что ты чувствуешь, если ты чувствуешь так не потому, что ты должен чувствовать, чтобы там больше денег получить или привилегий и так далее; если это твое естественное состояние, то тебе, в общем, должно быть совершенно безразлично, кто и как пытается тебя с этой дороги свернуть.

И знаешь, мне тоже странно, я не изменился внутренне, Женя. При Советской власти я был точно таким же.

– А это хорошо? Разве не надо меняться, развиваться?

– А я не знаю. Но как тебе сказать? Это не то, что ты приспосабливаешься, просто мое ощущение Родины, мое ощущение того, что ничего не может быть для тех, кто тобой руководит, выше, чем интересы национальные твоей страны. Ощущение справедливости, сострадания, основанные на твоей культуре, русской литературе, традициях. Если ты в себя это впитал, я убежден абсолютно (прости Господи, не хочу я обидеть никого), все ответы на все вопросы от рождения до смерти лежат в плоскости одной только русской литературы. Они там все лежат. Будь то Карамзин, Толстой, Чехов, Бунин. Все там есть. Понимаешь? Поэтому это не значит, что ты должен говорить, что, знаете, Дюма или там Стендаль – это, мол, нет, не то. Но это мое.

Я смотрю на полотна Тициана, и думаю, как гениально и какой замечательный художник. Мать честная. Как это написано! Но я себя там не чувствую.

А я смотрю картиночку Федотова «Сватовство майора» и я знаю, как это пахнет. Я знаю, как, какой, я это знаю. Это мое. Поэтому я здесь свой.

А там я смотрю, я там чужой.

Поэтому для меня абсолютно в этом смысле ничего не менялось. Не в смысле политической ситуации, но я, как был монархистом тогда, так им остался. Убежден абсолютно, что это Россия. Пусть меня проклянут и будут смеяться, но государь оставлял власть и страну не партии, не Думе, а своим детям. И он перед детьми отвечал за то, какую страну он им оставляет. Хорошо это или плохо? Возможно, невозможно? Конечно, невозможно. Но я так думаю.

И нужно относиться к своей власти, как к тому кресту, который ты несешь, а не к той мечте, которую ты лелеешь. Люди, которые пришли во власть с мечтой о ней, они очень опасные люди. И я их боюсь.

– Вот прямо знаю, что оппоненты сразу бы на этот тезис сказали, что Михалков себя видит Никитой Первым.

– А лучше «Царь Никита и сорок его дочерей», пусть почитают Пушкина.

Свой среди чужих

 – Сваливали вы когда-либо вину за что-либо на своего брата и сестру?

– Конечно.

– И на брата и на сестру?

– Конечно. Но так же, как они на меня. Это вообще сестринско-братские отношения. «Я? А вот ты ему скажи». «А он что?»

А мои дети? «Это ты?» «Нет». «А кто?» «Аня». «Ань, ты?» «Я?!» И все. Пошло. Потом выясняется кто. Другой разговор, до какого возраста это идет. Если пока поперек кровати лежат, одно дело. Но, если это вырастает в отношения уже более зрелые – это беда в семье.

– Никита Михалков никогда не уходит от ответственности? Вы всегда берете ответственность на себя?

– Ну, стараюсь, да.

Уж сколько раз случалось мне беседовать с Никитой Сергеевичем, а все картины ясной нет. Если принять тот факт, что он внутренне неизменен, полностью открыт и естественен, то это будет означать «конец человеческой географии». Согласиться с этим трудно. Да, цирковым животным НСМ не станет никогда, но и от перемен он тоже не застрахован. Хочется думать, что при всех уже рожденных шедеврах, главный фильм еще не снят, главные ученики еще не явились миру, а главные тезисы еще предстоит сформулировать. Поэтому каждая следующая встреча с Михалковым это неизменно ожидание. Ожидание появления нового измерения того, что лишь кажется вдоль и поперек изученным. И как бы ни был творческий человек масштаба Никиты-свет-Сергеича верен себе, он неизбежно впитывает время, которое, как мы знаем, никогда не стоит на месте.


Евгений Ю. Додолев

Владелец & издатель.

Оставьте комментарий

Также в этом номере:

«Убей меня трижды»: Трижды криминал
Взгляд из Москвы
Лапидарный защитник угнетенных
ФБ-взгляд
Его звали Юрик
«Легенда»: Мамочка, я полюбила бандита
Эпоха и ее обитатели


««« »»»