Зинаиде СЛАВИНОЙ исполнилось… В общем, юбилей. Легендарная актриса старой Таганки, она играла так, как не играл никто. Она зрителей потрясала своим неуемным темпераментом и в трагических, и в комедийных ролях. С 1993 года она работает в театре “Содружество актеров Таганки” и по-прежнему любима зрителями.
– Откуда вы тогда, в начале 60-х, такая взялись?
– Из Риги. С детства мечтала стать актрисой. Еще раньше подумала об этом моя мама, которая запрограммировала: если родится дочка – будет актрисой, если сын – летчиком. Брат – летчик, я – актриса. Я не просто мечтала быть актрисой, а всеми силами добивалась этого. Первые мои роли еще в школе – госпожа Простакова и Марина Мнишек. Такие вот противоположные характеры. Всю жизнь и играю разных героинь.
Меня похвалили, я, конечно, вдохновилась и поехала в Москву поступать в театральные вузы. Поступала три года. Во все. На третий раз все же поступила к Анне Алексеевне Орочко в Щукинское.
На третьем курсе к нам пришел Юрий Петрович Любимов и присмотрел меня в спектакле “Добрый человек из Сезуана”. Объездили с этим спектаклем все клубы, все научные учреждения. В Жуковском, в Дубне выступали. Помню, я тогда говорила ребятам: “Вот здорово было бы нам всем работать вместе, в одном театре”. Так и получилось. Юрий Петрович добился, чтобы ему дали театр, и привел с собой восемь ребят с курса, кроме меня – Демидову, Петрова, Галдаева, Колокольникова, Климентьева, Комаровскую, Кузнецову. Потом осталось только пять наших, остальных набирали по конкурсу.
– А какой Любимов был режиссер? Строгий?
– Хороший. Я его полюбила сразу и на тридцать лет. Все взаимоотношения выяснялись на сцене, во время репетиций – с десяти утра до двенадцати ночи. По ходу действия рассказывались байки, анекдоты. Я часто ночевала в театре, в котельной, где не было ни света, ни газа, холодно, мокро. Спала на раскладушке вместе с мышами. Поначалу жизнь в Москве была бесприютная.
– Из какой вы семьи?
– Родилась в Новом Петергофе. Но отец был военным, и сразу после начала войны его часть направили в Моздок. Там мы пробыли всю войну, потом отца перевели в Ригу, где я чувствовала себя чужой: мой взрывной характер не совпадал с прибалтийским. Я чисто русская, но от мамы взяла такой вот темперамент и “черноту” свою тоже. Я подходила под все национальности, меня и за француженку принимали, и за узбечку, и за татарку. А фамилия моя – Славина – произошла от прадеда-красильщика. Он знал тайну красок и славился на всю округу, так и фамилию ему присвоили. Часто спрашивают, не псевдоним ли у меня? Нет.
– Значит, фамилия себя оправдала дважды?
– Выходит, так. Некоторых своих героинь я делала с мамы – Ниловну, Пелагею в “Деревянных конях”. Она была простой, очень доброй и трудолюбивой женщиной. В войну надо было кормить семью, так она ходила в лес, где шипели змеи, собирала ягоды и продавала их. Когда в Риге началось гонение на русских, я маму с папой забрала к себе в Москву. Папа четыре года назад умер, а маме 90 лет, жива-здорова, слава Богу. В общем, по моей семье жизнь прошлась как следует. Я народная артистка, потому что знаю, как живет народ. Знаю, что такое ходить по рынку и покупать товар на рубль дешевле…
– Наверное, самый тяжелый момент в вашей жизни – это когда театр раскололся?
– Нет, еще раньше. Когда Юрию Петровичу представилась возможность поработать за границей, он, конечно, этим воспользовался. Да, его спектакли запрещали, но потом разрешили, и возможность работать была. Главное, надо было не обижаться. Обида мешает дело делать. Когда Юрий Петрович уехал, для меня это был страшный удар, я впала в депрессию, даже хотела покончить жизнь самоубийством. Не верила в себя, не хотела работать, не хотела есть, пить, вставать с постели. Для меня это была трагедия, потому что было ясно, что уезжает он навсегда. Я у него об этом спросила, он так помахал рукой, что я поняла – навсегда. Он ни с кем не разговаривал перед отъездом, только меня позвал к себе. Я вбегаю, запыхавшись. А он посмотрел на меня и говорит: “Старая ты стала”. Я была в шоке.
– И какая была для этого причина?
– Никакой. Тридцать лет у меня с ним складывались идеальные отношения. Как далеко не со всеми актерами нашего театра. Я очень любила этого человека. Он был моим кумиром, подчинялась ему беспрекословно, была исполнительницей его воли. Мы работали душа в душу, понимая друг друга с лету. И вот когда он так уехал и сказал такие слова, я почувствовала, что осталась возле разбитого корыта. Я ломала голову, почему он так поступил со мной. Потом поняла: таким образом он сжигал мосты.
– Мол, не доставайся ты никому…
– Да, что-то вроде этого. Я всегда была добрым человеком, но эта обида, злость на Любимова меня буквально захлестывали. И когда я согласилась работать с Анатолием Васильевичем Эфросом, который спас театр, то он мне сказал: “Я твою злость на Юрия Петровича обращу в замечательную роль”. Василиса в “На дне” меня и вправду поставила на ноги, заставила работать. У Эфроса за пять лет я сыграла в трех спектаклях – “Веселое воскресенье для пикника”, “У войны не женское лицо” и “На дне”. Моя творческая жизнь опять обрела смысл. Когда я была у Любимова, то не соглашалась играть Шарлотту в “Вишневом саде”, который ставил Эфрос. По наивности своей думала, что это будет предательством по отношению к учителю. Это было неверно, конечно, мне и сам Юрий Петрович говорил, что надо работать с разными режиссерами, почувствовать другую руку.
– Эфрос ведь был актерским режиссером…
– Это так. И потом он мягкий, деликатный человек был. Замечания делал на ухо, чтобы никого не обидеть, не спугнуть. Очень хороший человек. Но я привыкла к руке Любимова, поэтому для меня с Анатолием Васильевичем было работать непросто. Жесткости любимовской не хватало, его восприятия мира.
– Интересно от вас услышать, как произошел этот драматический раздел Театра на Таганке. Версию Юрия Петровича многие слышали…
– Обнаружились документы, которые говорили о том, что он хочет приватизировать театр, распустить людей и отдать его иностранцам в аренду на много лет. Я поняла, что театру конец, и, вспомнив его слова насчет того, что “старая ты стала”, побежала к Губенко за спасением. Коля Губенко для меня всегда был как брат, близкий, родной человек. Закрыв глаза на Любимова, я пошла за ним. И не жалею. Единственное меня тревожит, что театр наш не на бюджете, а на самоокупаемости. Лужков не ставит его на бюджет, и это для нас страшно.
– Знаете, к вашему театру есть претензии, что там часто коммунисты собираются…
– А что плохого в этом? Я знаю одно: как при коммунистах я мало получала, так и при демократах я ничего вообще не получаю. Тогда хоть на стабильной зарплате была. А теперь нет уверенности в завтрашнем дне.
– Странно, Зинаида Анатольевна, от вас это слышать. Ведь вы работали в политическом театре, который противостоял режиму.
– Извините, сам Любимов все получил от советской власти, даже Сталинскую премию. И начал хаять эту власть. Разве это дело? Я другой человек. Я отдала свою жизнь, свое зрение, свое сердце сцене и народу, и ничего за это не имею. Единственное, что мне с великим трудом дали, – вот эту двухкомнатную квартиру. Я была на Западе и видела, как живут там актеры. Там нет “народных артистов”, но если в кино сыграл хорошую роль, то уже имеет все. А мы всегда за свою работу получали копейки. Когда ощущаешь себя бедняком, то единственное, что хорошо, – понимаешь, как живется народу. Если актер в буфете просит, чтобы его накормили в кредит, потому что нечем заплатить за обед? У меня сердце обливается кровью, когда я вижу, что актеры просто голодными выходят на сцену. У нас, слава Богу, братство актерское есть. Если актриса располнела, она несет свое платье другой, которой это платье подойдет. Люди делятся, поддерживают друг друга. Скудно живем!
– Как ваша творческая жизнь теперь складывается?
– Горжусь спектаклем “ВВС”, “Афганом”. Мне кажется, статус старой “Таганки” перешел теперь к нам. Зритель чувствует, что наш театр злободневный. Особенно в этих трагических спектаклях. У нас есть и классика, и детские спектакли. Замечательно играют молодые актеры – Устюжанина, Федосова, Тайков, Перов, Цысс, Торшина, Елизаветинский, Завикторин. Продолжается у нас и поэтическая линия. На малой сцене молодые актеры исполняют свои стихи и песни. Хорошо к нам, старикам, относятся…
– Это вы, что ли, “старики”?
– Я, конечно. Есть еще из старой гвардии – Наталья Сайко, Инна Ульянова. Люблю Тынкасова Тему. Когда он “умирает” в “Афгане”, мне не надо ничего придумывать из былой жизни, а только смотреть, как он это делает, и слезы сами катятся из глаз. У него умирают кончики пальцев, он сам белеет, глаза закатываются. Дорогой мой мальчик! Я его маму играю. Он тоже меня любит и говорит: “Зина, твои слезы для меня как лакмусовая бумажка, иду смотреть на твое лицо”. Это такое содружество актерское, как когда-то в молодости было с Володей Высоцким, Колей Губенко на сцене. Здорово он придумал название нашему театру, оно очень верное. Он говорит нам: “Оправдывайте свое название, будьте братьями и сестрами на сцене”. Это очень поддерживает. Вот 6 апреля театр устроил мне юбилей, весь сбор в мою пользу пошел. Моя жизнь продлевается в хорошую сторону.
– А педагогикой не занимаетесь?
– Если бы я ею занималась, то, наверное, умерла бы. Потому что надо затрачиваться так, как делаешь это на сцене. Вот мои педагоги когда с нами репетировали, то играли по-настоящему. Это что-то незабываемое. Актриса Полевицкая, совершенно невостребованная на родине после эмиграции, рассказывала мне, что если ей по роли надо было плакать и рвать на себе волосы, то она так и делала по-настоящему. Сейчас таких педагогов уже нет. Школа чувств и переживаний была у великой русской трагедийной актрисы Анны Алексеевны Орочко.
– А как личная жизнь сложилась?
– Ой, я такая счастливая. Замуж вышла поздно, но уж вышла так вышла. Встретила замечательного человека. Борис – юрист, но понимает меня отлично. Мы счастливо живем уже 22 года. Он мой Шуи Та, мое сдерживающее начало, помогает мне во всем. Хозяйка, правда, я ужасная. Ему, бедному, трудно со мной в этом смысле. Я переживаю, но таланта к этому нет.
– Я так понимаю, что, кроме театра, вас ничего в жизни больше не интересует?
– Я однолюб во всем. Не распыляюсь, не разбрасываюсь. Всецело принадлежу сцене и не жалею об этом. Люблю с мужем бывать в других театрах. Недавно посмотрели “Бонапарта” в Маяковке с удивительной актрисой, моей любимицей Оленькой Яковлевой. Ах, как она делает роль! Великолепную Гундареву видели. “Турандот” в Вахтанговском посмотрели. Конечно, это уже не та “Турандот”. Принцессу сейчас трудно подобрать. Пришлось немного попереживать за этот театр. Я видела таких исполнителей! В общем, для меня без театра нет света, нет вдохновения, мечты, правды жизни. Театр очищает, это катарсис. К сожалению, молодежь мы теряем, потому что у большинства мало к чему есть интерес, только телевидение, пожалуй, досуг заполняет. Нет, у нас в молодости все было по-другому, хоть мы и жили за железным занавесом. Какие песни, какие стихи у нас были! Сейчас поэты совсем не востребованы молодыми. Как же это может быть в России? Поют два притопа, два прихлопа. Я в ужасе от этого.
– Прошло уже много лет после разрыва с Любимовым. Скажите, прошла эта обида к нему?
– Нет, не могу простить. За театр обидно, за свою веру. Сейчас вот посмотрела с ним передачу “Двое” на НТВ и почувствовала, что очень соскучилась. Я увидела его молодые глаза, его прежний темперамент. Просто соскучилась по родному человеку, с которым проработала много лет. А предательство его не прощаю, и в гроб унесу эту обиду. Когда все рухнуло, это было для меня трагедией. Я жить не хотела. Снятся мои старые роли. Часто “проигрываю” “Доброго человека”, которого сыграла 1000 раз, “Тартюфа”, “Мать”, “Преступление и наказание”. Встаю в холодном поту…
– А если бы Юрий Петрович позвал бы сыграть что-то из того репертуара? Смогли бы?
– Все роли помню. Ведь по тридцать спектаклей в месяц играла. А бывало и по три в день. Падала замертво от усталости. Приходилось туго.
– Успех “Таганки” в те годы был необыкновенным. Как теперь с этим, есть отклик зрителей?
– Конечно. Что может быть лучше живого актера? Когда видишь, как он бледнеет, как выкручивается, если текст забывает. Помню в “Тартюфе” забыла текст, так я свои стихи сочинила, и проскочило. Актеры падали от смеха, а от режиссера попало. Мне всегда попадало. С любимой актрисы и спрос большой был. Много моментов интересных в жизни было. В Болгарии был случай: нам подарили 24 корзины цветов – от портала до портала. Я Володе Высоцкому говорю: “Смотри, какой успех. Теперь и умирать можно”. А он мне: “Еще не вечер, Зинаида, никогда больше так не говори”. В Германии мне даже подарили колокол со значением, чтоб мой голос был набатом. Меня там однажды поставили в десятку лучших актеров – среди Монро, Маре, Дузе. Гастроли были великолепные по всему миру. Есть что вспомнить. Теперь я выхожу читать в “ВВС”, а мне кричат: “Браво Славина, так держи!”. Это дорогого стоит. Зал полон , несмотря ни на что. Вчера на “Афгане”, когда мы, матери, зажгли свечи – зал встал, и мы видели слезы в глазах зрителей. О чем еще актрисе можно мечтать?
Ирина ШВЕДОВА.
На снимке: Зинаида Славина в спектакле “Добрый человек из Сезуана”.