За три недели до открытия XI Открытого Российского кинофестиваля мы публикуем беседу Андрея ВАНДЕНКО с Президентом-Основателем “Кинотавра”, легендарным актером, sex-символом отечественного кинематографа, отцом знаменитого клип-maker’а Филиппа ЯНКОВСКОГО, свекром Оксаны ФАНДЕРЫ, супругом Людмилы ЗОРИНОЙ, кумиром многих поколений, деятелем культуры с мировым именем – Олегом Ивановичем ЯНКОВСКИМ.
– Вы в порядке – нашли себя в профессии, более чем успешны…
– Да, внешне я вполне благополучный, успешный, востребованный актер. Если, конечно, посмотреть навскидку, не вникать в суть.
– А если вникнуть?
– Ну-у-у… Внутри-то разные процессы бурлят…
Много лет я работал на четвертой скорости, было время, когда не находил буквально пары часов свободного времени, чтобы дух перевести. Я закончил институт, остался в Саратовском театре, а через год первое приглашение сниматься. И пошло-поехало: «Щит и меч», «Два товарища», «Жди меня»… В год делал по три-четыре картины, а иногда доходило до шести. Пока жил в Саратове, постоянно путешествовал транзитом через Москву – прямых самолетов и поездов не было, вот и колесил. Перебрался в столицу, но не стал меньше сниматься или ездить по городам и весям. Такой ритм продолжался четверть века, а потом вдруг пауза, тишина, пустота.
– Когда это случилось?
– В стране все рухнуло, кинопроизводство в том числе. Тогда и случилось. По приглашению Клода Режи я на полгода уехал в Париж, участвовал в международном театральном проекте, очень напряженно работал. Кстати, последнее эхо обваливавшегося Советского Союза докатилось и до Франции. В Париже я узнал, что подписан указа о присвоении мне звания народного артиста СССР. Это случилось за неделю до того, как страна с таким названием приказала долго жить. Первым народным в 20-е годы стал Константин Сергеевич Станиславский, а я оказался последним… К слову, на вечере, посвященном столетнему юбилею МХАТа, я даже позволил себе шутку на эту тему: «С кого начинали, товарищи, и кем закончили!» Зал оценил юмор, смеялся долго.
Ну вот. Закончились мои французские гастроли, весной 92-го я вернулся домой и… не узнал его.
– Успели все забыть за полгода?
– Контраст оказался разительным. Четыре часа назад я гулял по залитому огнями, благополучному Парижу и вдруг перенесся в Москву, где все такое… слово не могу подобрать… серое, унылое, безнадежное. Тоска, словно перед концом света. Я ехал по центру родного города и испытывал чувство, будто попал на чужую планету. Больше всего поразили барахолки у Большого театра и «Детского мира». Примерно в то же время в Москве открыли гостиницу «Савой», и бьющая в глаза роскошь на фоне костров на улице, людей, с рук торгующих шмотками, казалась жуткой нелепицей, сюрреализмом. Я остановил машину, выходить наружу не стал – никакого желания не было и долго-долго смотрел по сторонам. Это моя Родина? Я – свежеиспеченный народный артист этой страны? Даже мелькнула мысль: «Господи, куда я вернулся? Зачем?» Нет, об эмиграции, конечно, не думал – упаси Боже! – но одновременно и не представлял, чем теперь буду здесь заниматься. Кому тут нужны актеры? Не скрою, какое-то время я испытывал ужас от увиденного. Впрочем, тогда все, наверное, ощущали нечто подобное.
– Не все из Парижа возвращались.
– Да, мне было, с чем сравнивать… Кризис усугубился еще и тем, что я сидел практически без работы. В «Ленкоме» несколько лет не вводился в новые спектакли, тянул старый репертуар, о кино же на время вообще пришлось забыть, туда ворвались новые люди.
– «Ворвались», по-моему, очень подходящее слово.
– А так и есть. За производство фильмов брались все, кто хотел. Поскольку думали не о творчестве, а об отмывании денег, то очень скоро количество выпускаемых картин выросло до четырехсот в год – в начале 90-х в России клепали фильмов больше, чем в Индии. Когда эти новые «кинематографисты» окончательно все оккупировали, отодвинув настоящих профессионалов в сторону, я принципиально перестал сниматься. Понимал: нельзя так распоряжаться своей судьбой. Декоративное присутствие на экране меня никогда не интересовало. Играть – так играть! Я отравлен хорошим кино, поэтому на барахло не мог согласиться. Конечно, если совсем приперло бы, наверное, поумерил гордыню и пошел сниматься, но, к счастью, передо мной не стоял вопрос: на что жить? У меня был кое-какой выход на Запад, возможность участвовать в театральных постановках в Европе. Без этого я, наверное, не выжил бы.
К счастью, безвременье закончилось. Кино стали снимать нормальные режиссеры по нормальным сценариям. Я сыграл в «Роковых яйцах», «Ревизоре», «Китайском сервизе», еще в нескольких вроде бы приличных картинах, но… Удовлетворения нет ни от одной из последних работ.
– А когда вы испытывали его в последний раз?
– Ой, прежде это случалось многократно, хотя по-настоящему меня распирало от восторга только однажды в 83-м году. Тогда всерьез боялся захлебнуться от счастья.
– Это после «Полетов во сне и наяву»?
– Все совпало! Я снимался за границей, позвонил жене из Италии, а Люда (Людмила Зорина – актриса театра «Ленком». – А.В.) говорит: «Олег, в Доме кино прошла премьера «Полетов». Ты даже не представляешь, какой успех! Показывали сразу в двух залах, люди сидели на ступеньках, стояли в проходах». Звоню через пару дней: «Олег, сегодня премьера «Влюблен по собственному желанию». Снова народ набился битком. Фильм приняли прекрасно». Представьте мое состояние! А если добавить, что я не просто снимался за границей, а играл у Андрея Тарковского в «Ностальгии», то… Наверное, так бывает раз в жизни.
– Грустно, наверное, что не повторится?
– Слава Богу, что было! Ведь могло и вовсе не случиться или, скажем, случиться не со мной. Повторяю, я же видел массу прекрасных актеров, которых обделила судьба. Мне повезло больше, и дело не в моей гениальности. Так совпало, карта легла. Я никогда не верил, что буду очень популярным, известным. Помню, совсем еще молодой Павел Лебешев на первой моей картине «Щит и меч» твердил: «Олег, ты ничего не смыслишь в жизни. Вот выйдет фильм на экран, приедешь в родной Саратов и глазам не поверишь, когда увидишь поклонниц, бегущих к трапу самолета с цветами».
– Побежали?
– Да! Правда, не к трапу самолета, но в театр стали ходить косяком. Мне это казалось странным, роль Генриха Шварцкопфа в «Щите и мече» я и тогда не считал серьезной, понимал, что режиссер использовал мою внешность, играть там было абсолютно нечего. Но, видимо, девочкам хотелось посмотреть на живого артиста, которого они до этого видели на экране.
– А разве «Служили два товарища» вышел не в это же время?
– Точно, получился дуплет! Чуть не запамятовал… Да, в «Двух товарищах» роль вполне достойная. Ну вот… Я тридцать лет проварился в кинокотле, наблюдал за разными судьбами и понимал: продержаться на пике успеха невозможно, поэтому заранее готовил себя к грядущим трудностям. То, что они придут, не сомневался, куда удивительнее другое: я до сих пор в обойме, мои старые работы по-прежнему помнят, любят.
– По-вашему, за последнее время Россия избалована шедеврами?
– Нет, но она беременна.
– Значит, процесс затянулся. Пора бы сделать кесарево сечение.
– Для новой творческой идеи десять лет – не срок. Думаю, какое-то время нам придется еще помучиться, перебиваясь за счет классики.
– К слову, о классике. Вы сегодня упоминали Тарковского и его «Ностальгию». Известно, что этим съемкам предшествовала ваша долгая размолвка с Андреем Арсеньевичем…
– Так, чтобы избегать друг друга, переходить при встрече на противоположную сторону улицы, нет, этого не было, но, действительно, несколько лет мы почти не общались.
– Это все из-за «Гамлета»?
– На съемках «Зеркала» Андрей признался мне, что хочет поставить спектакль в «Ленкоме», я рассказал об этой идее Марку Захарову. Естественно, я рассчитывал сыграть Гамлета, но в последний момент Тарковский пригласил Солоницына, а мне предложил роль Лаэрта, от которой я отказался… Через несколько лет, когда Анатолия уже не было в живых, Андрей позвонил мне: «Если не держишь зла, приходи». Я сыграл вместо Солоницына в «Ностальгии», и тогда Андрей сказал, что хочет снять со мной киноверсию «Гамлета». Очевидно, он не вполне удовлетворился первым театральным опытом. Увы, идея с Шекспиром не состоялась. Тарковский остался на Западе, меня перестали выпускать к нему на съемки, так все и заглохло.
– Значит, на Тарковского вы зла держать не стали, но в принципе умеете это делать?
– Конечно. Я достаточно обходителен и дипломатичен, но если достанут, навсегда вычеркиваю обидчика из своей жизни, он перестает для меня существовать.
– И много таких, вычеркнутых?
– Настоящих предательств, к счастью, было немного, а вступать в выяснение отношений из-за мелочей – не мой стиль. Повторяю, мне проще прекратить общение с неприятным человеком. Жалко на разборки жизнь тратить. Мне все-таки уже пятьдесят пять, надо бы не о суетном, а о вечном подумать. Опять же – за спиной род: внук, внучка, сын… Это для меня очень важно.
Прелесть и гнусность актерской профессии в том и заключаются, что она, профессия, пытается поглотить тебя с головой, всего без остатка. Стоит дать ей волю, как вскоре забываешь и о доме, и о семье. А как вы думали? Привыкаешь в определенном ритме жить, работать, да и к аплодисментам, поклонникам тоже привыкаешь, начинаешь в этом нуждаться, подсаживаешься, как на наркотик.
– А вы пробовали?
– Что?
– Наркотики.
– В буквальном смысле? Однажды еще в Саратове покурил по глупости какую-то травку. Все, больше ничего. Нет, наше поколение не в пример здоровее нынешнего.
Но я говорю о другом наркотике – о творческом состоянии, возникающем у артиста, который однажды познал успех и стремится его повторить. Даже когда идешь по улице, важно чувствовать на себе узнающие взгляды прохожих. Без этого в нашей профессии никак.
– А сегодня на вас девушки оглядываются?
– Вы знаете, да. Те самые культовые картины, о которых мы с вами уже говорили, не дают меня забыть. Впрочем, я прекрасно понимаю: мой герой ушел, а кумиром нового поколения мне уже не стать, поэтому мечтаю о более скромных вещах. Например, сыграть в хорошей классике. Скажем, по Тургеневу.
Да, я умерил пыл. Радуюсь, если удается не размениваться, не торговать лицом в дешевке. О чем-то похожем на «Полеты» или «Мюнхгаузена», признаться, уже даже и не заикаюсь. Впрочем, воспоминания пока спасают, греют.
Я говорил вам, что актеру нужна работа, ответная реакция зрителей, без этого мы хиреем, вянем. Но еще страшнее холостой ход: ты тужишься, надуваешь щеки, пытаешь изречь нечто особенное, а внутри пустота. Понимаете, прежде моим героям было, что сказать, поэтому их слушали тогда и готовы слушать до сих пор.
Сегодня наступило молчание.
Увы, не великое.
