Ивану Семеновичу Козловскому исполнилось сто лет
Он сам сотворил своего Юродивого, да так гениально, что всего две минуты его провидческого обращения к царю в “Борисе Годунове” вошли в отечественную историю. Его горестное – “Отняли копеечку” – будто и сегодня взывает к каждому из нас. По-корински (вспомните цикл “Русь уходящая”) до боли щемящий образ русского блаженного в костюме-рубище отмечен Сталинской премией.
Борис Покровский: “Козловский – до мозга костей – режиссер своих ролей. Он один такой. У него была своя стать – и внешняя и внутренняя. Ему не нужны никакие комплименты. Он просто Козловский, и этим все сказано. Как неловко, на мой взгляд, говорить о Пушкине, что он великий. Он просто Пушкин. Есть такие имена, которые навсегда связаны с Большим театром. Козловский и сейчас в нем”.
Певец создал на первой сцене страны уникальную портретную галерею: Лоэнгрин, Ленский, Фауст, Ромео, Берендей, Орфей, Вертер… В его репертуаре было около пятидесяти партий. И они всегда взрывали канон. В алмазном венце Мастера не счесть украинских и русских народных мелодий, старинных романсов, прославленных песнопений.
Жизнь артиста можно разделить на три периода: детство, юность и – почти 70 лет славы. В 1926 году он начал петь в Большом театре, а вскоре москвичи стали “ходить” на Козловского.
АНГЕЛЬСКОЕ ПЕНИЕ
Родился Иван Семенович сто лет назад в селе Марьяновка, что под Киевом. И всю жизнь с особым почтением относился к родным пенатам, как бы ощущая долг перед односельчанами. Кто мать забывает, говорил он, того Бог карает.
Синеглазый Ивасик любую мелодию схватывал на лету, как, впрочем, и его отец, Семен Осипович, портной по ремеслу, игравший почти на всех народных инструментах. У мамы, Анны Герасимовны, тоже был хороший слух. Когда сыну исполнилось семь лет, родители отправили его в Киев, в Михайловский монастырь, где жил их первенец Федя. Он был на шесть лет старше Ивасика. Братья пели в хоре, учились, а образование в монастыре давали серьезное. У Ивасика был альт. Когда голос начал ломаться, его освободили от хора. Мальчик увлекся лошадьми.
Монастырские годы дали Козловскому великолепную вокальную школу, знание церковной службы и богослужения. У него окреп природой поставленный голос, при этом сохранились его поразительная чистота и целомудренность, филигранное звуковедение, верное дыхание. Интересно, что ангельское пение мальчишеского хора всегда был мило сердцу Ивана Семеновича. Он любил выступать с хором училища Александра Свешникова и с юными певцами музыкальной школы родной Марьяновки, создание которой пробивал не один год и лет тридцать финансировал. Он все надеялся, что еще один марьяновский голос зазвучит вслед его.
Впервые на сцене Иван Семенович выступил с квартетом киевских студентов. Они исполнили “Ой, у поли озерце”. В зале была Мария Заньковецкая, знаменитая драматическая актриса. Она даже расплакалась, хотя и не была плаксивой. Это очень удивило певца: он и не догадывался, какой гипнотической силой обладает.
Помогает ему поверить в себя Елена Александровна Муравьева, обладавшая редким талантом педагога – вокалиста и владевшая особым секретом влияния. Она-то и внушила молодому Ивану, учившемуся в ее классе в Киевском музыкально-драматическом институте, главные певческие заповеди, а первая из них – относиться к голосу как к дару Божьему.
И еще один концерт младых лет любил вспоминать Козловский. Случилось это в восемнадцатом году, в Полтаве, где он служил в инженерных войсках. Вот он выступает в музыкальном училище перед красноармейцами, увешанными пулеметными лентами, с винтовками в руках. Иван спел уже две песни и начинает “Тишину” Кашеверова. До того в зале был шум, из рукавов шинелей чадили дымки. А тут чувствуется, как все притихли, растаял дым, зал стал прозрачным. Когда прозвучала последняя нота – гробовая тишина. Потом вдруг зрители стали топать ногами, стучать прикладами винтовок по паркету, так как руки были заняты… Такого потрясения своей души он больше не припоминал.
Федор в ту пору оставался в Киеве, пел в хоре Антона Кошица. Он звал брата приехать, но город переходил из рук в руки – то красных, то белых, так что Иван не мог даже сесть в поезд. Хор вскоре выехал в Европу, потом обосновался в Америке. Там, под Нью-Йорком, в семидесятые годы Федор и скончался. Десятилетием ранее он разыскал брата и сестру, вел с ними переписку, приезжал в Москву.
К счастью для отечественного искусства, Иван остался в Полтаве. Через год он дебютировал там на сцене оперного театра партией Петра в “Наталке Полтавке” Николая Лысенко.
Однако спев даже Фауста и Хозе, Иван еще не был уверен, что опера и есть его истинное призвание. В начале двадцать третьего года он получил приглашение в Харьков, и только там, как сам признавался, осознал, что может и хочет петь в опере. Начался “адов труд актера”.
Из Харькова почти всю труппу пригласили в Свердловскую оперу, где царила подлинно творческая атмосфера, и Козловский почувствовал себя как дома. Он спел здесь почти все партии лирического тенора.
А ГОЛОС ТАК ДАВНО ЗВУЧАЛ
В июне двадцать шестого года Иван Семенович исполнил на сцене Большого театра партию Альфреда в “Травиате”. Свирельный, волшебный голос молодого певца, его несомненное артистическое обаяние и неотразимая внешность сделали свое дело: с сентября он был принят в труппу, о которой мечтал.
В Москве был настоящий оперный бум. Козловский застал еще Собинова. Творил вместе с Барсовой, Неждановой, Обуховой, Михайловым, Петровым, Пироговым, Рейзеном… Его “соперником” был Лемешев.
Зураб Соткилава: “Обожание Козловского было всеобщее. Он был необыкновенным во всем. Как-то я увидел Ивана Семеновича в 16-м, директорском, подъезде Большого театра, через который он обычно проходил. Великий певец стал на колено и начал молиться. Это меня, тогда еще молодого человека, буквально потрясло. Потом я узнал, что Иван Семенович проделывал этот же ритуал, когда и выходил. Такого святого отношения к Театру как к Храму я больше не наблюдал ни у кого”.
За год до того, как не стало Маэстро, Соткилава дал в его честь сольный концерт в Колонном зале. 92-летний Иван Семенович просидел все два с половиной часа, потом поднялся на сцену и сказал: “Зураб, так тратиться не надо”.
Сам он относился к своему голосу, как музыкант к скрипке Страдивариуса. Перед спектаклем соблюдал строжайший режим, не дышал холодным воздухом, кутался в шарф. Научился “тратить” себя с наибольшей пользой. Зато пел и в девяносто лет.
Правда, в театре поговаривали, будто в полный голос Козловский пел только перед Сталиным. (А кто, впрочем, пренебрегал Кремлем – и тогда и сейчас?). Рассказывают, Иван Семенович заключил с одним певцом пари на ящик шампанского, что споет Фауста в полный голос. Спел. И в который раз потряс слушателей.
Знаменитый бас Василий Петров называл его “гомеопатом”. По его мнению, Козловский использовал голос гомеопатическими дозами. Однако его завораживающее пианиссимо слышно было и на верхнем ярусе. И еще жаловались дирижеры: им редко приходилось ждать, когда у певца кончится дыхание, чтобы играть дальше.
Порой доставалось дирекции. Вызовут его, скажем, туда, он пойдет, поговорит. Вернется домой, а часов в пять вечера звонит в театр и сообщает: “Сегодня петь не буду. Директор слишком долго со мной разговаривал, и я охрип”. Ничего он не охрип: так выражал свое несогласие с властьимущими. Не терпел, чтобы ему указывали…
Николай Петров, пианист: “Козловский оставил огромное наследие. Если бы он жил за рубежом, его музыкальная слава, не сомневаюсь, была бы не меньше, чем у великих итальянцев – Энрико Карузо, Беньямино Дильи, Тито Гобби… По силе выразительности его Юродивый сравним разве что с “Сикстинской мадонной”. Он выступал в огромных залах, и каждый из слушателей чувствовал, что Артист пел для него. Он – настоящий Рыцарь сцены”.
ЛЮБИМЕЦ СТАЛИНА
Иван Семенович был вне политики. Не вступал в партию. Не скрывал своей веры в Бога. Всегда и везде крестился, даже в кабинетах партийных работников. У него был сильный внутренний стержень: он просто не изменял своему нравственному закону.
И тем не менее его любил Сталин. Поскребышев, секретарь диктатора, рассказывал: как-то вождю доложили, что на Козловского собрано два мешка компромата. А тот ответил: “Хорошо, мы посадим товарища Козловского, а петь кто будет – вы?”
Однажды на приеме Сталин задал певцу неожиданный вопрос, а вернется ли он, если поедет за рубеж? “Тогда меня это ошеломило, потому что никогда никого не просил о гастрольной поездке за границу, да и время было суровое: не так сказал, не то сказал, не тому улыбнулся…”, – вспоминал Иван Семенович. Он промолчал, а Сталин сказал: “Проси, чего хочешь, а за границу не пущу”. И не пускал. Лишь раз Иван Семенович оказался там на короткое время – в сорок пятом, в Австрии, да много позже – на Цейлоне.
На другом приеме Сталин спросил, а кто мешает ему? Речь шла об исполнении вальса “На сопках Маньчжурии”. Козловский и тут промолчал. А в своих воспоминаниях записал: “Не хочу, чтобы мешали, но еще больше не хочу трагедий…”.
Тем не менее, когда страна жила в коммуналках, ему разрешили построить двухэтажную квартиру в Брюсовском переулке. А после войны еще одну – на улице Горького. Как и многим знаменитым в ту пору людям, дали участок в полтора гектара, разрешили построить на ней дачу. Такова была милость Хозяина.
Но мало кто знает, что Иван Семенович помогал Зинаиде Райх, когда арестовали Мейерхольда. Чуть ли не на следующий день он послал к ней племянника Женю с деньгами. Она говорила, что Козловский – единственный, кто от нее не отвернулся. Многие боялись даже с ней здороваться. Помогал он и семьям знакомых ему репрессированных людей.
В войну певец побывал почти на всех фронтах, в сотнях госпиталей. Его голос был для них как глоток свободы, за которой они шли в бой.
Во время хрущевских гонений на церковь Козловский добивался, чтобы в его концертах хоть одним номером звучала православная музыка, а если не разрешали, отказывался выступать. Это по его настоянию в Большом зале консерватории впервые прозвучала “Всенощная” Рахманинова. Кстати, каждый раз, когда Иван Семенович проходил мимо памятника Чайковскому, он незаметно осенял себя крестом и благоговейно кланялся.
В пятьдесят четвертом году в газете “Правда” был опубликован заказной фельетон: в Нижнем Новгороде, мол, Козловский заработал слишком много денег, да еще требовал за выступление легковую машину. Удар был сильнейший, Иван Семенович ушел из Большого театра. Года два не показывался на публике.
На самом-то деле он был довольно далек от материального мира, неприхотлив, скромен в быту, вплоть до еды. Любил, правда, хорошо одеваться. На его статной, высокой фигуре все сидело отменно. Он красиво себя нес, красиво держался. Как аристократ. Своим присутствием каким-то непостижимым образом даже возвышал любую аудиторию.
Был суеверный. Новые концертные рубашки просто не признавал, выступал в штопанных-перештопанных. Как говорил, – на счастье. Выходил на сцену и в старых ботинках, они были ему как талисман. Ноты носил в старом портфеле, ветхом, обмотанном бечевкой, и выходил с ним на сцену.
Если перед машиной пробегала черная кошка, тотчас поворачивал обратно. Известно, что в театр всегда входил и выходил в одну и ту же дверь. Однажды вышел, а перед подъездом кладут асфальт. Ему предложили пройти через другой подъезд, но он отказался. Тогда положили мостки, по ним он и прошел. Не выносил, когда перед выходом на сцену кто-то переходил ему дорогу. Всю жизнь жалел, что из суеверия уклонился от съемки с Собиновым (есть примета – фотографироваться вдвоем – к разлуке)…
ПШЕНИЦА В ВЕНКЕ
Семь лет с нами нет Певца, а во многих московских домах до сих пор хранятся венки и букеты из колосьев пшеницы, им подаренные, – символ продолжения жизни и благополучия. Вручая их, он непременно говорил: “Сейте разумное, доброе, вечное…” Иногда осыпал зернами пшеницы, приговаривая: “Сею-сею, посеваю, с днем рождения поздравляю…”.
Не забыть мне каравай хлеба с зажженной свечой, который восемь лет назад Иван Семенович преподнес во время Первого чеховского театрального фестиваля украинскому артисту Богдану Ступке. Слабым, уже угасающим голосом он говорил нам, зрителям, о том счастье, которое только искусство может даровать людям, что музыка и пение очищают, поднимают душевные силы, проникают в глубины личности, недоступные слову.
Не припомню другого такого артиста, как он, который постоянно бывал в музыкальных и драматических театрах. В Консерватории у него было даже свое место – за шторой в директорской ложе. Он непременно говорил после спектакля или концерта добрые слова исполнителям – коллегам, друзьям, землякам.
Интересное наблюдение принадлежит Илье Эренбургу. Как это ни странно, считал он, большинство художников не любит искусства. Объевшись им, они живут только своим творчеством, а в часы, свободные от работы, вкушают, как им предписано, хладный сон.
Козловский тому счастливое исключение. И в молодые, и в зрелые годы ему мало было высоко держать планку своего искусства. Он ходил в музеи, на вернисажи, встречался с академиками, беседовал с представителями самых разных профессий, а те изумлялись его эрудиции, широте знаний. В доме Певца – тысячи томов, и многие хранят его пометки. С карандашом в руке он просматривал и около двух десятков газет и журналов, что выписывал. Всю жизнь сам себя образовывал.
Природа наградила Ивана Семеновича исключительной памятью. Если бы Бог не дал ему голоса, он обязательно стал бы историком, говорил он родным. Это один из самых образованных артистов и тонких художников минувшей эпохи.
Еще одно свойство. Он всегда, как истинный христианин, старался делать добро даже людям, не очень милым его сердцу. Те даже не догадывались об его участии в их судьбе.
Иван Семенович по первому зову готов был прийти на помощь людям, попавшим в беду, постоянно за кого-то хлопотал: помогал получить то квартиру, то звание, то путевку, устраивал в больницу, организовывал юбилеи, вечера… Так был устроен.
“В ВАШЕМ ДОМЕ, КАК СНЫ ЗОЛОТЫЕ…”
Вспомнилось, как в доме Ивана Семеновича праздновали 10-летие его внучки Анюты. После застолья Козловский начал играть на гитаре. И тут моя шестилетняя дочь вдруг пошла танцевать. От неожиданности я растерялась, а Иван Семенович показывает глазами: пусть танцует. Играл долго, долго. Потом сказал: “Наташе надо поступать в хореографическое училище”. И попросил своего секретаря узнать, как помочь дочери…
У Анюты уже семья: муж и двое детей. Она живет в квартире Ивана Семеновича. Девятилетняя светлоглазая Соня учится музыке, а семилетний цыганенок Ваня увлекается пока только карате.
Здесь все почти так, как было при жизни певца. Около лестницы, ведущей в спальню, – овальный обеденный стол. Хозяин дома садился обычно под портретом благочестивого старца Симеона Богоприимца. Это его молитву “Ныне отпущаеши…”, переложенную на музыку, божественно пел в концертах Козловский.
Перед домашней трапезой и после нее он обычно молился про себя, но не принуждал к тому же никого. Икон в доме было немного. В правом верхнем углу гостиной – лик Спасителя, привезенный Иваном Семеновичем из родительского дома. Рядом Богородица с глазами, словно бездонные голубые озерца.
В гостиной – рояль “Стенвей”, на котором играл сам Иван Семенович и его многочисленные гости. На стене – “Яблони” Александра Герасимова, фотопортреты, рисунок Бориса Шаляпина – портрет Козловского.
В комнате, где не одно десятилетие жила сестра певца Анастасия Семеновна, хранится архив. Несколько толстых тетрадей – дневники. Он вел их на протяжении многих лет. Человек довольно закрытый, одинокий, Иван Семенович доверял только бумаге, записывал свои наблюдения о людях, событиях, краски прожитого дня.
ЕГО РАДОСТЬ И ЕГО БОЛЬ
В книге Козловского “Музыка – радость и боль моя” есть такое признание: “Ради настоящей музыки мне приходилось отказываться от личных выигрышей в жизни, в карьере, во взаимоотношениях с людьми, стать “неуютным”, терять друзей. Все было”.
И вот парадокс. Обвенчанный с музыкой, он не венчался в церкви. Впрочем, и в загсе не расписывался.
Козловский приехал в Москву с певицей Александрой Алексеевной Герцик. Она была намного старше его и, как тогда говорили, “из бывших”. Из квартиры в Брюсовском переулке она уехала лишь после войны.
К тому времени у Ивана Семеновича была уже семья. Красавица Галина Сергеева, известная по фильмам “Пышка” и “Актриса”, родила ему дочек – Анну и Анастасию. Козловский построил для своих родных новую квартиру. Но что-то не сложилось, и в пятьдесят втором году он окончательно переехал в Брюсовский переулок, где с ним жила и сестра.
Конечно, Иван Семенович не был ни праведником, ни аскетом. Романтик по натуре, он любил жизнь во всех ее проявлениях. Поражал молодым задором и юными глазами. Верил в чудеса и любил чудачества, розыгрыши. В молодости играл в теннис, волейбол, в бильярд, был хорошим наездником, увлекался скачками…
Трогательно ухаживал за женщинами, целовал им руки, говорил комплименты. Носил на руках даже Марию Павловну Чехову, а на сцене – Галину Вишневскую, Юлию Борисову, Людмилу Максакову…
С тридцатых годов дружил с семьей академика Ивана Ивановича Артоболевского. За столом, рассказывают родные академика, Козловский всегда был тамадой, произносил тосты, остроумно шутил. Любил посмаковать коньячок. С удовольствием пел романсы. Обычно бывал один. Лишь однажды приехал с незнакомкой, представив: “Это моя жена, Ольга. Она научный работник”. Ольга Николаевна была с Иваном Семеновичем до последнего дня…
И еще Иван Семенович всегда тянулся к молодежи. Однажды пригласил в гости саму королеву эстрады.
Алла Пугачева: “Я пришла. Козловский оказался обаятельным. Вокруг него суетились милые женщины. Он страшно удивился, когда я запела поставленным голосом.
– Ой-ой-ой. Как же так? Вам надо петь романсы, – посоветовал он.
Я сказала, что еще успею.
Тогда он ответил: “Может, не успею я”.
***
Человек-эпоха, он служил искусству – в этом были и его призвание, и его потребность.
Лидия НОВИКОВА.
