Бывает ли такое: два века прошли, а мнение о поэте не устоялось? Пример: Баратынский.
“В лагере литературных новаторов в 1823 г. Пушкин (приступая к “Онегину”. – В.П.) соперников не имел (огромная пропасть отделяет его от, скажем, Жуковского, Батюшкова и Баратынского – группы малозначительных поэтов, наделенных более или менее равным талантом, от которых следует незаметный переход к уже откровенно второстепенной поэзии Вяземского, Козлова, Языкова и т.д.); но в лагере архаистов году в 1820 по крайней мере один соперник у него был: великий баснописец Иван Крылов…”
Я выписал это из набоковского комментария к “Онегину” (1964). Баратынский – малозначительный поэт. В детали не углубляюсь, чтоб не уходить от темы.
А вот Дмитрий Голубков, знаток поэзии: “Баратынский – гений; ум его резче, и самобытней, и глубже пушкинского” (1966, почти одновременно с Набоковым). Баратынский – гений. Иосиф Бродский, которому Баратынский ближе Пушкина, говорил, что на такой высоте нет иерархии. И вправду нет?..
200-летие Пушкина перетекает в 200-летие Баратынского. Яркая, противоречивая, загадочная фигура. Его судьба сложилась наособицу и в целом несчастливо. В пору литературной молодости он быстро стал известен и даже знаменит, а когда дарование поэта развернулось широко, его известность в быстроменяющемся мире была уже позавчерашним днем.
Нынешнему читателю это покажется странным, но славу поэтам в те времена создавали крупные, тяготеющие к эпосу вещи; лирика их только дополняла. Что касается поэм Баратынского, они не выдерживали сравнения с поэмами Пушкина; лирические стихотворения 30–40 годов не были поняты современниками и вызвали главным образом недоумение; о них, по словам Белинского, не толковали, не спорили. Тургенев, признававший “благородную художническую честность” Баратынского, его “бескорыстное стремление к высшим целям поэзии и жизни”, одновременно полагал, что он “не поэт в единственно истинном, пушкинском смысле”. К.А.Полевой, отдавая дань уму Баратынского, отказывал ему в поэтическом огне, в оригинальности, в национальности. Да и сам Белинский, великий и проницательный писатель, явно недооценил книгу “Сумерки”, осудил ее главные мотивы как ложные.
Что ж, к этому применимо сказанное Тыняновым по поводу другого автора: “Недооценки” современников всегда сомнительный пункт. Их “слепота” совершенно сознательна. /…/ Мы /…/ хотим увидеть свой стих, мы имеем на это право”.
“Свой стих”, иначе говоря, выражение собственных чувств, идей, мыслей, жаждал увидеть у Баратынского радикал Белинский. Он находил поэта чуждым духу самой эпохи. Про эту коллизию отлично высказался Межиров: Белинский метил в Баратынского, а попал в Ходасевича.
Впрочем, ныне выяснилось, что тупик Ходасевича далеко не последний тупик в русской поэзии.
В неприятии современниками Баратынского сказалась еще одна его особенность. Сблизиться с ним не так-то просто: язык современника Пушкина труден, странен, синтаксис запутан, в лабиринте инверсий недолго заблудиться.
Так же, как в лабиринте Бродского, еще одного “тупикового” поэта.
В 1830 г. Пушкин сочувственно процитировал слова молодого Киреевского: “чтобы дослышать все оттенки лиры Баратынского, надобно иметь и тоньше слух, и больше внимания, нежели для других поэтов. Чем более читаем его, тем более открываем в нем нового, незамеченного с первого взгляда, – верный признак поэзии, сомкнутой в собственном бытии, но доступной не для всякого. Даже в художественном отношении, многие ли способны оценить вполне достоинство его стихов, эту точность в выражениях и оборотах, эту мерность изящную, эту благородную щеголеватость? – Но если бы идеал лучшего общества явился вдруг в какой-нибудь неизвестной нам столице, то в его избранном кругу не знали бы другого языка”.
Романтическая “столица” симпатичного славянофила – по-прежнему только греза. И нынче для случайного читателя муза Баратынского темна (“Как дева юная темна/ Для невнимательного света”). Но истинный дослышит к нему обращенное: “…И как нашел я друга в поколенье,/ Читателя найду в потомстве я”.
Любопытно, что усвоенное с усилием мы ценим выше того, что усилий не потребовало. Судя по некоторым приметам, эта мысль входила как компонент в художественную задачу Баратынского, когда он – ради точности, ради реалистической правды чувств, – придавая выразительность стиху, усложнял синтаксис, архаизировал словарь и – бессознательно заставлял читателей быть в напряжении. Он проявил в этом и поэтическую смелость и свой гордый, самолюбивый характер.
Евгений Абрамович Баратынский (19.2./2.3/ 1800, с. Мара Тамбовской губ., – 29.6 /11.7/ 1844, Неаполь) родился в богатой дворянской семье, восходящей к шляхтичам, переселенцам из Польши; происхождение фамилии объясняют названием их родового замка Боратынь. Отец поэта – генерал-лейтенант павловской службы в отставке – был женат на Александре Черепановой, женщине образованной, выпускнице Смольного. Евгений (в детстве его называли Бубинька, Бубуша) был первенцем. Рос послушным, сдержанным. Сохранилось письмо, где отец пишет о “добронравном” сыне: “Бубинька два года не только розги, но ниже выговору не заслужил: редкий робенок!” Это означает, что розга была в ходу (кроме Бубиньки, было еще шестеро детей). Послушание и “добронравие” не определяли натуры живого, впечатлительного мальчика; пассивным от природы он не был. Угрюмость своего нрава он пояснил впоследствии неудовлетворенным в детстве стремлением к раскованности, отсутствием воли; “…во мне веселость – усилие гордого ума, а не дитя сердца. С самого детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив”.
В 1812 г. мальчика отвезли в Петербург для поступления в Пажеский корпус. Встречи со сверстниками оказались разочаровывающими: “…я думал, уезжая, – писал он матери, – что мне будет гораздо веселее с мальчиками моих лет, чем с маменькой, потому что она уже большая; но увы, я очень ошибся! Я думал найти дружбу, а нашел лишь холодную притворную учтивость, расчетливую дружбу: пока у меня было яблоко или что другое, все были моими друзьями, но потом все было опять потеряно…” (подлинник – по-французски). Разочаровало поверхностное преподавание. Гнетущая атмосфера Пажеского была несравнима с той, какой в Царскосельском лицее дышали будущие друзья Баратынского – Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер; впрочем, ему про то известно пока не было. Учился Баратынский неважно: в третьем классе был оставлен на второй год. Он признавался, что больше всего любит поэзию и хочет стать автором; просил мать, как о милости, позволить ему уйти во флот. Представлял, как в бурю стоит на палубе, а “морские чудовища” дивятся кораблю – могучему произведению человеческого гения.
Здесь уместно сказать вот что. Есть люди, которые до сей поры норовят припудрить историю, спрятать под слой грима подлинные черты ее персонажей. Открываю “Календарь-2000″ издательства “Либерея”. “Либерея” – это, наверно, “свободная”? В заметке о Баратынском “свободная” сообщает: “Он тяготился жизнью в корпусе и был исключен из него”. За что ж исключили: за то, что тяготился? Стоит ли делать вид, что просвещаешь, одновременно темня и туманя?
Может, и я хотел бы приладить Баратынскому крылья ангела. Так ведь не держатся. Опадают. Экскурсоводка из литмузея окрысилась на меня за то, что полушутя назвал Баратынского “алкан”. Погрешил, что ли, против истины? В годы совковые из книг о поэте вычеркивалось такое свидетельство: “Все четверо братьев Баратынских любили выпить более должного”. То есть скорей всего получили эту популярную слабость по наследству. От польских пращуров? К концу жизни Евгений Абрамович стал запойным, близкие опасались за его потомство, Е.Хомякова писала П.Бестужевой: “Вообразите, душа моя, что Баратынский стал ужасно пить. На днях Алексей (Хомяков) нашел его дома пьяным, ужасно жаль – 8 человек детей”. Пил Баратынский и один, и с Киреевским. И эти свидетельства вызывали недовольство моралистов-лгунов.
Прикладываться Баратынский начал рано. А из корпуса его исключили за позорное деяние – воровство. 16-летний паж с приятелем украли 500 рублей и черепаховую табакерку в золотой оправе. Табакерку, заметая следы, изломали, золото продали.
Чтоб все прокутить.
Попались.
Скверная история. Но ведь не обойдешь. Литературоведы отмечают крайний инфантилизм “героя”: “В этом катастрофическом событии поражает противоречие между совершенно детскими подробностями (изложены Баратынским в откровенном письме Жуковскому. – В.П.) и его “судьбинным” значением в жизни Баратынского” (Сергей Бочаров).
Можно выражать недовольство императором Александром I: по его личному повелению Баратынский был исключен из корпуса и было запрещено принимать его на гражданскую и военную службу, кроме как – если пожелает – солдатом. А как бы на месте тирана поступили вы?
(Любопытно, что Баратынский ошибкой попал в знаменитый “реестр каторги” Герцена (“О развитии революционных идей в России”, 1850). Герцен – наш великий учитель, но это явный поклеп на империю).
В последующие шесть лет Баратынский был никем. Кража в Пажеском превратила его в изгоя. Вскоре осознав свое изгойство, он заболел “нервической лихорадкой” (острая форма депрессии). Думал о самоубийстве.
Родные добивались “прощения”. Он начал писать стихи. И все укреплялся в мысли, что над ним тяготеет суровый рок: “В молодости судьба взяла меня в свои руки”. И никакого тебе раскаяния. Романтически трактуемый мотив рока вошел в его лирику. У действующих лиц в его поэмах едва ли есть “категория выбора” – их злоключения целиком определяет непознанное, судьба.
Экскурсоводку из литмузея завораживает тезис: поэту позволено, что не позволено прочим смертным; старик из московской трущобы, киряющий в обществе таракана, не может быть сравнен со стихотворцем, провозгласившим: “Я сегодня пью один”. Откуда такое высокомерие?
А если поэт украл? Если убил? Неужели не подвластен общей морали, человеческому суду?
Думаю, что подвластен. Увы. Слишком многие сочиняют в рифму. В России каждый второй. Что если все рифмачи станут домушниками?
Это не значит, что на поэзию Баратынского бросает тень юношеское преступление. И прочие слабости его.
Я люблю поэзию Баратынского. Она прекрасна.
Владимир ПРИХОДЬКО.
