Поэзия обладает способностью обрастать обертонами смыслов. Десять лет, с 1909 по 1918-й, у Пастернака длился роман с Еленой Виноград (в замужестве – Дородновой). Летом 1917 года (в основном) он написал книгу любви “Сестра моя – жизнь”. Это там: “Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет…” Там: “Соловьем над лозою Изольды захлебнулась Тристанова захолодь”. Там: “Любимая, – жуть! Когда любит поэт, влюбляется бог неприкаянный”. И другие волшебные стихи, непонятно как сочиненные. Неподражаемые.
И, представьте себе: буран заметает концы и начала. Любовники затворничают: поэт вдвоем с милой. И с любимыми книгами: Лермонтов (ему, как будто живому, посвящена “Сестра моя – жизнь”), Байрон, По: “…Пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По…” Эпиграф – из Ленау: “Бушует лес, по небу пролетают грозовые тучи, тогда в движении бури мне видятся, девочка, твои черты” (подстрочный перевод). Разгулявшийся после непогоды денек. И звучит шутливо-ироническое:
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
В однотомниках 30-х годов эти стихи печатались в начале книги. Пролетарские борзописцы, выполняя социальный заказ, унюхали ужасную идеологическую диверсию. Декларацию и апологию отщепенства. Отрыв от реальности, от революции и социализма. Припечатали Пастернаку клеймо чужака-отшельника, увильнувшего от эпохи.
Предлагаю сегодня новое прочтение. Адресовано тем, кто ведет споры, в каком живем веке – еще в XX или уже в XXI? В каком временном отрезке? Это, ей-богу, веселей.
И значительно ближе к тексту.
Два слова об увлечении Пастернака Лермонтовым. “Лермонтов именно в Прянишниковском иллюстрированном издании /…/ оказал на меня почти такое же влияние, как Евангелие – и пророки”, – признался Пастернак.
Ныне его сборники традиционно открываются более ранним: “Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд…” (1912). Стихи красивого, двадцатидвухлетнего. Пастернак родился 10 февраля 1890 года, н.с., еще в XIX веке. Сто десять лет назад.
Февраль – месяц Пастернака.
На доме у Старых Триумфальных ворот, где родился, есть мемориальная доска. Музей – в Переделкине.
Такие же выпуклые, как с Лермонтовым, параллели с Пушкиным, Некрасовым. С Блоком и Брюсовым.
У Бунина в “Жизни Арсеньева” – о Льве Толстом: “Как это удивительно – я современник и даже сосед с ним! Ведь это все равно, как если бы жить в одно время и рядом с Пушкиным”.
С Толстым Пастернака сопоставляли не раз. М.Кузмин, Ю.Тынянов сравнили “Детство Люверс” с повестями Толстого о детстве. Дм.Лихачев писал о “Докторе Живаго”: “Ближе всего в своем понимании хода истории Пастернак к Льву Толстому”. Вскоре после смерти Пастернака (30 мая 1960 года) А.Межиров нарисовал картину похорон: “Весь день палило, было душно /…/ Но гроб не тяготил плечо,/ И лоб клубился мыслью странной,/ Что Переделкино еще/ Сравнится с Ясною Поляной,/ Что жизнь прекрасна и добра,/ И не напрасно, нет, недаром,/ Дыша отравой и угаром,/ Поэт назвал ее – сестра”.
Впоследствии Межиров переработал стихи и приглушил пафос своего предсказания, но мне по душе строки, продиктованные непосредственным чувством утраты.
А ведь и я современник Пастернака. В 13 лет прочел у Маяковского, которого штудировал с утра до вечера: “Отношение к строке должно быть равным отношению к женщине в гениальном четверостишии Пастернака: “В тот день всю тебя, от гребенок до ног,/ как трагик в провинции драму шекспирову,/ таскал за собой и знал назубок,/ шатался по городу и репетировал” (неточная цитата из “Марбурга”).
Между прочим, “знать назубок” любимую – очень пастернаковское. У него Всесильный Бог деталей одновременно Всесильный Бог любви. А как же иначе? Знание в деталях – любовь к дому, земле, родине. К искусству. К женщине. Чувственная лирика прошла через всю творческую жизнь Пастернака. Ничего подобного любовному акту в “Спекторском” (“Когда рубашка врезалась подпругой/ В углы локтей…”) не создали стихотворцы и после сексуальной революции. Пастернак – певец поздней любви. Как Тютчев. “Смягчи последней лаской женскою/ Мне горечь рокового часа”. (Это уже в 63 года).
Итак, началось с Маяковского. Эпитет ослеплял. Есть, оказывается, поэт, которого Он называет гениальным! С тех пор я повсюду искал стихи, покупал у букинистов, что попадалось. Мой отец погиб на фронте. Мать, увидев у меня в руках Пастернака, сказала: “Это был любимый папин поэт. Папа обожал его”.
Я стал мечтать о встрече с Пастернаком. Как мечтают провинциальные мальчики.
И дважды был у него. Смотрел в огромные сверкающие глаза. И даже пил с ним водку.
Даты встреч – 21.8.1955 и 2.2.1956 – на автографах книги “Стихотворения” и переводе “Фауста”.
Этим встречам предшествовала приязнь с выдающимся артистом-чтецом Дмитрием Николаевичем Журавлевым. У Журавлева был “Живаго” – машинопись с правкой Пастернака. У себя дома, на улице Вахтангова, он декламировал отрывки. Врезался в память человек, у которого “дворянское чувство равенства со всем живущим”. И “второстепенный” пейзаж из части пятой “Прощанья со старым” – действие происходит в городке Мелюзееве: “Сюда недавно привели корову, купленную в дальней деревне. Ее вели весь день, она устала, тосковала по оставленному стаду и не брала корма из рук новой хозяйки, к которой еще не привыкла. – Но-но, не балуй, тпрусеня, я те дам, дьявол, бодаться, – шепотом уламывала ее хозяйка, но корова то сердито мотала головой из стороны в сторону, то, вытянув шею, мычала надрывно и жалобно, а за черными мелюзеевскими сараями мерцали звезды, и от них к корове протягивались нити невидимого сочувствия, словно то были скотные дворы других миров, где ее жалели”.
Обнаружить на звездах скотные дворы, откуда веет сочувствием корове, страдающему существу, способны только дети и гении.
Во Львове, в Киеве школьником, потом студентом я был на всех концертах Журавлева. А после концерта – за кулисами. Однажды увязался в гости к чтице Немежанской. Здесь, вкушая приготовленную в его честь фаршированную щуку, Журавлев читал пастернаковские “Темы и вариации” (стихи о Пушкине). Он гордился, что “хорошо знаком с Борисом Леонидовичем”. Показал – это уже в Москве – телеграмму от Пастернака, присланную к юбилею. Я запомнил: “Чтецу Чехова, Толстого, Пушкина, Тургенева, читающему с огнем творческой свободы и как равный”. Тот же мотив равенства… “Это мне дороже всех восторженных отзывов”, – сказал Журавлев.
Ехать к Пастернаку он не советовал. Но подробно объяснил, как найти. В электричке я повторял из “Баллады”: “Пустите, мне надо видеть графа”. Казалось, и дальше про меня “Но как пронесть мне этот ворох/ Признаний через ваш порог?/ Я трачу в глупых разговорах/ Все, что дорогой приберег”.
Пыльные обочины Переделкина. Кладбище. “И зовы паровоза с шестнадцатой версты”. Улица Павленко. Белобрысая лет пяти. Ты чья? По-московски растягивая: “Я – Федина”. На крыльце пастернаковской дачи девушка: “Зинаида Николавна, тут к вам молодой человек пришли”.
Увы, Пастернака не было. По делам в городе.
Я опять в ту же калитку через три дня. Борис Леонидович в дешевом рабочем пиджаке. Большерукий, большегубый. Совсем седой.
“Я думал, что вы из знакомых. А, Журавлев, понятно. Знаете, что я делаю? Перевожу Шиллера. “Марию Стюарт”. По просьбе театра. Обещали, что поставят и моего “Гамлета”. С “Гамлетом” было столько мытарств”. Пошутил о знатоке Шекспира: “Странная фамилия, не то феникс, не то аист, – Аникст”.
Заговорил о Суинберне: “У него тоже есть своя “Мария Стюарт”.
Между Суинберном и тем, что Пастернак переводит Шиллера, имелась особая связь, но я был слишком необразован, чтоб ее уловить.
О Живаго. “Почему доктор? Не люблю, когда изображают поэтов, как они пишут, актеров, как им хлопают, это всегда пошлость. Пусть лучше доктор. Помните: Чехов. Доктор, а какая творческая сила”.
Не то приехал, не то должен приехать Брехт. Потребовал, чтоб Пастернак читал его речь.
Смерть Сталина была самым близким по времени историческим событием, которое мы пережили. Пастернак вспомнил, что в Риме был обычай и поговорка: пусть бог, только мертвый. Мы пренебрегли этим, ничего хорошего не вышло.
Я спросил: что изменилось с 53-го? “То, что до 53-го я не мог бы с вами говорить о том, что изменилось, а теперь могу. Брать перестали. Ведь Переделкино поредело”. Он назвал Пильняка, братьев Грузинских, еще фамилии. Друзья, соседи. “Я удивляюсь, как меня не взяли. Только вы не подумайте, что я был связан с иностранной разведкой, это обо всех говорилось. Нет, я просто молчал. Молчал, когда все кричали ура”.
“В остальном все осталось по-прежнему. Та же разительная пропасть между тем, что пишется и что говорится, и тем, что существует. И еще (выразительно сжал кулак) – это единственный способ держать крестьян в деревне?”
Маяковский, Сурков, Тихонов. Что о них говорил Пастернак, я не запомнил. “Кто крупнейший поэт – из живых? Возможно, вы со мной не согласитесь. Думаю, самое большое дарование – Твардовский. Обратите внимание: в “Теркине” ни разу не упомянут Сталин!”
В ту пору я не знал, что Пастернак с самого начала безоговорочно и горячо поддержал Твардовского. В 35-м, на обсуждении “Страны Муравии”.
“У меня есть рафинированные читатели, поклонники контрастности, импрессионистичности моей лирики. Простота стихов “Живаго” их смущает”.
Об однотомнике 1936 года. Редактор Иван Луппол – Пастернак сказал: “потом его тоже взяли” – выбросил “Столетье с лишним”, “Брюсову”. “Высокая болезнь” осталась. “Я сказал: что же вы это не выбрасываете, это же прямой намек на Сталина”.
“В “Свадьбе”, “Осени”, “Зимней ночи” я изобразил ощущения близости женщины, но не натуралистично: так, как ни у кого не было”.
“Дать стихи? Все в печати. Черновиков и всякого “наследия” не храню, отношусь к этому халатно. Одна книжка стихов вообще пропала ненапечатанной”.
Я в то время увлекался переводами Янниса Рицоса, Парниса, новогреческих поэтов левого толка. “А вы не хотите переводить новогреков?” Он вежливо сказал, если пришлют подстрочники, он посмотрит. Во время следующей встречи помялся и сказал, что у него был недавно армянский поэт Ашот Граши. Принес подстрочники. Видно, что большой поэт, может, больше всех сегодня в Армении. Он, Пастернак, пообещал, что переведет, и теперь не знает, что делать. (Он все-таки перевел четыре стихотворения Граши, я их видел в журнале, кажется, в “Неве”).
Только я начинал похвалы в его адрес, он смущался, переводил разговор на другую тему.
Он говорил со мной очень ласково.
А водкой напоил, когда – вторично – я приехал в очень холодный день. В худом пальтеце. Водка была в графине. С лимонной цедрой. Было это за 12 дней до нового узлового события – XX съезда. Ниспровержение Сталина, выход “Живаго” в Италии, скандал, Нобелевская премия, мировая слава Пастернака – все было впереди.
На подписанной книге после “был очень рад познакомиться” и “на добрую память и на счастье” он, просияв, написал своим летящим почерком: “Очень хорошо”.
Он вручил записку в музей Скрябина, где давали своим на прочтение машинопись “Живаго”. Когда я пришел, в наличии были только три части.
В словаре Душенко (1997) из 4300 ходячих цитат XX века Пастернаку принадлежит около 70. Это много. Кое-что настолько известно, что неприлично цитировать (например, о неслыханной ереси-простоте). Но мне кажется, что пик его популярности прошел. Я не готов это объяснить. Не заслонен ли он, по крайней мере отчасти, Мандельштамом и Цветаевой? Удачных книг, осмысляющих его место и роль в русской литературе, не видно. Все 90-е годы в ИМЛИ готовили его академическое собрание в 12 томах. Но разве издали хоть один том? “О, если б я прямей возник!”, – воскликнул Пастернак в 1931-м. Неужели “непрямое” происхождение мешает этому трагическому почвеннику и после смерти?
Владимир ПРИХОДЬКО.
