День, вырванный из жесткого телевизионного ритма…
– Мне бы хотелось написать книгу, и не только одну, мне бы хотелось стать на литературный путь.
– А какую книгу? На какую тему?
– Мне бы, конечно, хотелось написать «Cто лет одиночества» Маркеса. Но меня, к сожалению, никто не просит ее писать, в том-то и ужас, что у меня ее никто не просит… Видимо, для этого уже есть Маркес. А в моем случае меня просто губит любовь к телевидению.
– Стоп. Одно дело – «просят», и совсем другое – чего я хочу.
– Дело в том, что самое трудное – это чтобы ты был настолько самоорганизован, чтобы происходило так, как об этом пишут:
«Сегодня в 8.35 во мне проснулась совесть,
Довольно лодыря гонять, засяду-ка за повесть».
Я страшно завидую людям, которые садятся за рабочий стол, что бы там ни было, в дождь и в жару, в пургу и в зной, садятся и пишут. Например, хоть три часа в день, с пяти до восьми утра, а потом делают что хотят. Токарева называет это «отрабатывать кассету», систему, которая вставлена тебе в спину неизвестно кем. Там есть определенная программа, которую ты обязан выработать до конца жизни. Мне кажется, что кто-то вставил мне кассету, а что там должно быть, мне не сказали. Видимо, программа эта связана с телевизионной дисциплиной духа: хочется видеть тут же, немедленно получаемый результат. Я хочу сказать: чтобы выйти один на один с листом бумаги, требуется гораздо больше самоотречения и мужества, чем чтобы выйти один на один с пустой студией или миллионной армией телезрителей в прямом эфире.
– Расскажите о ваших музыкальных опытах.
– Первая моя пластинка была связана с материалом, который написал гениальный блюзмен. Мне пришлось дописать кое-что свое, что-то переделать, но материал уже был. А вторую пластинку мне захотелось сделать уже на собственном материале. А у меня к нему большие претензии: я совсем не убежден, что достаточно безупречен и что не скажу себе, что я – шарлатан и свожу на рынок тухлые дыни… Если можно материал доделать – так, быть может, его доделать, а потом уже драйв? Но процесс доделки может длиться вечно, потому что человека, который привык к совершенству, обычно откидывает назад. Нужно стремиться к превосходному, но не к совершенному качеству. Это же графоман, вы понимаете… Музыка речи пьянит и кружит графомана. И вот в таких размышлениях проходит время.
– Надо перешагнуть барьер.
– Наверное. Главное – втянуться. Ведь когда пишешь, находишься в другом ментальном состоянии: ты как будто на воздушном шаре, вокруг вроде бы те же интерьеры и экстерьеры, которые и раньше окружали, пока не сел за стол, но над тобой они уже не властны, ты находишься в иной системе координат.
– А вы что-нибудь писали уже?
– Конечно. Дело в том, что, когда я работал в ТАССе при большевиках, мы, печатные журналисты, полагали, что высшая форма нашей работы – это литература. И не было таких журналистов середины 80-х, кто не боготворил бы Маканина, Кима, Есина, Трифонова. И все полагали, что надо писать, записывать, тогда уровень повысится. Надо сказать, что я тоже писал. Но писал не для себя, а для каких-то несуществующих потомков, полагаясь на грандиозность, а главное – на занудливость… ведь чем славянская литература грандиозней и занудливей, тем лучше, а чем она проще, ясней и занятней, тем для нее, славянской, хуже… И как результат – все мои записки я даже сам не могу прочесть без того, чтобы не зевнуть от скуки, так что уже говорить о других читателях?
Концептуальный взгляд на профессию
– Жизнь телевизионного работника – это самое благодарное существование, которое я когда-либо вел, потому что остальные существования я вел, будучи еще юным, а сейчас я не так уже и юн, и попросту должен был сказаться принцип накопления. Во всяком случае, какими бы функциями я ни занимался на телевидении, на каких бы уровнях здесь ни находился, я не знаю более благодарной, более ответной во всех смыслах работы, чем телевидение. Это потому, что многим кажется, что мы, телевизионщики, работаем набором секретов, а это не так. Мы работаем мировоззрением. Заурядными или незаурядными нас делает мировоззрение, подобно тому, как рыбу заставляет держаться на плаву в определенном уровне толщи воды количество воздуха, находящегося в ее воздушном пузыре: больше воздуха – рыба выше, меньше воздуха – она ниже. Так и у нас с мировоззрением. А мировоззрение тоже не любое. Некоторые незаурядные размышления о жизни, которые человек достигает, глядя по сторонам и видя то, что видит и простой человек, но не дающий себе труда проанализировать, и составляют основу незаурядных мировоззрений. У литераторов – то же самое. Хорошая проза позволяет нам видеть необычное в том, что нам хорошо известно. Ведь по оригинальности заключений о нашей жизни мы ценим Флобера, Бальзака, мы ценим графа Льва Николаевича Толстого… Не за вязь мы ценим Достоевского – хотя там масса потешных оборотов, – мы ценим его за то, что он видит то же, что мы все, но приходит к неожиданным для нас заключениям. Значит, это просто работа мудреца. Но позвольте, на телевидении заурядный человек производит приблизительно ту же самую работу, просто, быть может, у него дым пожиже и труба пониже в смысле ремесла, ведь наше ремесло умирает на утро. То, что казалось чрезвычайно актуальным вчера вечером, завтра никто смотреть не станет, за редким исключением. Но интересным для зрителя нас делает то же, что и писателя: если телевизионщик замечает что-либо неожиданное, любопытное.
– Поговорим о карьере… Что, почему и как…
Размышление о карьере
– Многое для себя я почерпнул из книги «Двенадцать принципов производительности» Геррингтона Эмерсона. Я прочел ее и был потрясен, во всяком случае, я уже не остался прежним. В этой тоненькой книжечке – она была написана в 1912 году – Эмерсон пытается доказать то, к чему потом, в 1948 году, пришел Норберт Винер, автор книги «Кибернетика», а именно: все закономерности управления мирозданием идентичны, какие бы области мироздания мы ни взяли. Поэтому построить карьеру, сделать жизнь интересной, цельной – это практически то же самое, что и построить, сделать успешным предприятие. Это одно и то же. Единственное отличие в том, что Тушинская фабрика производит чулки, носки, а твоя фабрика – карьеру в качестве продукции. Но это абсолютно одни и те же закономерности. Раз так, то, значит, человеку, точно так же, как и директору фабрики, следовало бы знать, что такое менеджмент. Многим кажется, что менеджер – это секретарши, телефоны, «Волга» с водителем и квартира. Это, конечно, неотъемлемая часть руководства, но это всего лишь третья стадия менеджмента. Менеджмент состоит из пяти ступеней: стратегическое планирование, тактическое планирование, распорядительство, диспетчирование, учет и контроль. Все. Под стратегическим планированием я понимаю, в случае директора фабрики, какую точно цель он хотел бы преследовать в своем производстве, а в случае человека – надо просто лет в двадцать пять максимум, а хорошо бы в девятнадцать закрыть глаза и задуматься над тем, что же в конечном итоге ты хочешь получить от своей жизни. Пусть это никогда не сбудется, но целиться надо выше по течению. Все равно течение снесет. Чтобы попасть в то место, куда хочешь, целься выше. Скажем, я бы хотел стать президентом России. Хорошая цель. Правда, чем дальше к ней будешь идти, тем будет очевиднее, что это не цель, а всего лишь средство, и никогда не станешь президентом, если у тебя в голове не будет по-настоящему высокой стратегической цели – сделать, чтобы максимальному количеству людей – в данном случае сотням миллионов – жилось бы по-настоящему хорошо, счастливо, здорово, весело и богато. Итак, если человек решает стать президентом страны, то его стратегической целью будет всеобщее благо, а тактической – как стать президентом. Это архитрудно. Зато в дальнейшем его жизнь выстраивается более или менее планомерно. Во всяком случае он не попадет в банду, не будет нюхать кокаин – разве тот, кто нюхает кокаин, может рассчитывать стать президентом в сорок пять? Нет, конечно. Уже он будет отличаться от других тем, что, по крайней мере, настроен на цель. В слове «цельный человек» я усматриваю корень «цель». Затем распорядительство. Имеется в виду, что у опытного эскимоса упряжка, подобранная им самим, сама чувствует, чего хочет ее хозяин. Опытный руководитель, скорее всего, назначит такого главного инженера, такого бухгалтера и таких начальников цехов, которые помогут ему наилучшим образом выполнить его тактическую цель. Стратегическая цель – это то, что должно быть осуществлено лет через пятьдесят, а тактическая требует реализации завтра к двенадцати часам дня. Поэтому опытный руководитель подберет себе таких людей, которые позволят ему достичь его тактических целей. Стратегических – необязательно. Стратегические – зависят только от него. Точно так же человек, который намерен сделать свою жизнь незаурядной, должен осмыслить, какие собственные качества и свойства потребуются ему завтра и послезавтра; что понадобится через десять лет – это уже следующий вопрос. И скорее всего, такой человек будет верно распоряжаться собой. Дальше идет диспетчирование. Никакие планы на свете не стоят выеденного яйца, если не анализировать, удалось ли выполнить какой-либо из них и за какой период. Движение на железной дороге стало бы невозможным, если бы его не отслеживала целая армия диспетчеров: следование поезда в такое-то время через такой-то пункт… Точно так же и человек, который вознамерился устроить свою жизнь, должен знать, не опаздывает ли он сегодня, если позволил себе попойку с друзьями, выполнена ли им к апрелю его тактическая цель, как он хотел, или нет. Затем наступает очередь учета и контроля, но это совсем просто: сколько ресурсов еще осталось и сколько их еще понадобится.
Возникает образ такого комсомольского вожака, который «весь в себе». Но я хочу сказать, что только так и делается карьера. В общем, образ карьериста прорисован. Да, все остальные молодые люди, которые будут ухаживать за своими душеньками, распивать шампанское и до утра загуливать в клубах, будут смотреть Пете вослед и сокрушаться: «Вот сухарь-то, вот Растиньяк, понимаешь ли…»
Я должен заметить, если кто-то посчитает, что моя карьера на телевидении и в жизни состоялась, должен заявить: да. Это моя плата за эту карьеру.
Собственная лестница
– Я выбрал верную профессию. При поступлении в Ростовский университет на факультет журналистики ничего особенного не требовалось знать, разве что только историю большевистской печати – иное дело, если бы я попал на медицинский факультет… А для журналистики необходимо было мировоззрение…
А дальше требовалась самодисциплина. Ежедневно. Ежечасно. Если ты позволил себе задержаться, если позволил загул в несколько дней, то обязательно должен был расплатиться за это несколькими неделями аскезы. Запои, загулы для Растиньяка невозможны в принципе. Я был бы рад. Я с завистью смотрел на людей, которые позволяли себе роскошные походы, роскошный образ жизни, а сам при этом, закусив удила, вел тяжелую, размеренную, семейно-партийную жизнь.
Наверное, все вышесказанное следует проиллюстрировать на собственном примере. Вообще-то я всегда хотел работать в «Комсомолке». О том, что хотел работать на телевидении, даже не говорю – надо было быть реалистом. Такая цель, конечно, тоже была, но я не думал, что она достижима – во всяком случае, в ближайшие десять лет. Скорее печатная журналистика, хотя меня никогда не тянуло писать… Когда папа меня впервые привел на ростовское телевидение – а он там вел передачу «Говорите по-русски» – мне было шесть лет. И я помню это сумасшедшее телевизионное мироощущение, эти камеры, которые крутились, весь этот космический антураж… Но это еще не была отрава. Просто в Ростове-на-Дону, где прошли мое детство и юность, делать было нечего, все было неинтересно, кроме того, что показывало телевидение. А вот там были восхитительные события, там были умные люди, был Андроников, комедии Гайдая, «Кабачок 13 стульев»… Мы с мамой садились вечером и смотрели телевизор, так что для меня другого выбора и не оставалось, другое попросту меня не интересовало. Тем не менее в Ростове думать о центральном телевидении было все равно что представить, будто я могу занять место Гагарина…
Но так получилось, что на третьем курсе института меня отобрали в ростовскую команду «Веселых ребят», которые заменили КВН. И тогда я впервые переступил порог «Останкино». И вот здесь мне и пришел конец. Это была уже отрава. Я дал себе слово, что когда-нибудь, рано или поздно, мытьем или катаньем окажусь в «Останкино» и буду работать на телевидении. Когда я попал на двенадцатый этаж молодежной редакции Сагалаева, то оказался выше, чем когда-либо: самые высокие здания в Ростове насчитывали девять этажей, а передо мной открылся фантастический урбанистический пейзаж: белоснежные дома невероятного размера закрывали всю панораму… Это потом я узнал, что вижу всего лишь Бескудниково, Свиблово и Медведково… Я понял тогда одно: судьба указывает мне цель. И дальше, еще не читая Эмерсона, пытался все подчинить этой цели. Я подумал, а где бы я мог работать, чтобы впоследствии иметь возможность попасть на московское телевидение. Донская заурядная жизнь вряд ли предоставила бы подобный шанс. И тогда я решил поехать в Магадан или Архангельск, чтобы уже на северной экзотике каким-то образом заинтересовать собой центральное телевидение. С этой целью всюду разослал письма с просьбой о разрешении пройти практику: как и всюду, на журналистском факультете была производственная практика. Ее я прошел в Архангельске. Там были готовы взять меня и на работу, но письмо запоздало, и начинать пришлось с районной домодедовской газеты «Призыв». И вот я впервые вылетел из-под маминого крыла… Раньше я, профессорский сынок, жил в центре города, был всегда под родительским контролем, одет, обут, накормлен, а тут оказался в рабочем общежитии… Наверху гуляют пьяные крановщики со своими восхитительными пьяными душеньками, легкими на поведение, тут же рядом – только что выпущенный одумавшийся рецидивист с портретом Брежнева, который не пьет, не курит, а каждый вечер берет радиолу и в обнимку с ней танцует по полу, поскольку больше не с кем. Ему тридцать лет, часть из них прошла в отсидке, и он недогулял… А мне хочется играть на банджо – я ведь играю на банджо в московской группе «Кукуруза» – и еще хочется ухаживать за дамами, а надо писать три заметки в день, да не простые, а все по фермам, по поселкам, ездить, значит, надо… Вечером – банджо, потом садись, пиши… А бывает, посвиданничаешь, опоздаешь на последнюю электричку, которая идет с Павелецкого вокзала в Домодедово, тогда садись и пиши на вокзале рядом с ворами и цыганами…
Крановщики зовут: «Иди, Димок, к нам, выпьем!..»
Я бы и рад выпить, я страшно люблю это – бражничать, за девчонками ухаживать, а они здоровые, молодые, заразы, да мне три заметки к восьми утра написать надо! В холле пишу, потому что ребята спят, неудобно будить… Между прочим, в одно и то же время в то же самое Домодедово, в ту же самую газету, из того же самого Ростовского университета приехал мой приятель Сережа Цой… Его мама спасла нас в первую же очень голодную и очень таежную для нас, южных ребят, зиму тем, что присылала трехлитровые баллоны корейской капусты ким-чи… Кем стал Цой, вы, надеюсь, знаете…Это пресс-атташе Лужкова. А я тут немножко на телевидении устроился…
Кузница кадров
Я хочу сказать, что если бы тогда, в двадцать два года, с нас не требовали по три заметки в день и мы не напоминали бы собой кремень, то вряд ли сейчас перезванивались бы – он из своего кабинета в мэрии, а я из своего кабинета в «Останкино».
А потом меня пригласили в «Комсомолец». Это была «кузница кадров» для всех центральных газет. А все мое поколение – то, чья юность пришлась на вторую половину 70-х, было воспитано на «Комсомолке» и «Литературной газете». Вот где работали небожители, светочи, властители дум… Чего стоили только Голаванов-старший, Юрий Щекочихин покойный, Чуковская, Борин, Песков!.. Вот куда хотелось попасть! И уже из «Комсомольца» меня пригласили в «Комсомолку», но не то чтобы работать, скорее, попробоваться. Причем в мой любимый юридический отдел – писать огромные судебные очерки. И даже послали в командировку, что было ну просто сумасшедшей удачей. Но тогда я понял, что если сейчас пойду в «Комсомолку», как мне того очень хотелось, то, скорее всего, сопьюсь и так в конечном итоге никем и не стану. Я понял, что буду ближе к своей стратегической цели, к телевидению, если сейчас наступлю на горло собственной двадцатичетырехлетней песне и пойду работать в ТАСС, куда меня тоже пригласили. Хотя ТАСС – это кондово, это дисциплина, с девяти до шести – вынь да положь, а если дежуришь – то с полдевятого до одиннадцати ночи. Это братская могила журналистов. Но зато это социализация, это своего рода натурализация эмигранта. В общем, это пока еще неизвестно как, но уже одним бочком ближе к телевидению. Так и вышло. Спустя четыре года – но это были страшные четыре года, и не потому, что люди были плохие, наоборот, люди были прекрасные, помогали, чем могли, просто сама система работы в партийно-правительственном агентстве не располагала к анархизму и битломании, к чему я привык в студенческие годы: требовались собранность, исполнительность и умение завязать себя в узел – когда Сагалаев, формируя молодежную редакцию, бросил клич по журналистским изданиям, есть ли молодые, но с проверенным кадровым циклом люди, я уже на следующий день стоял на пороге его кабинета. Так я попал на телевидение.
Карьера ли это?
Философские отступления
– Если наше прошлое определяет наше настоящее, то почему мы не думаем о том, что наше будущее определяет наше настоящее?.. Возможно, моя будущая телевизионная карьера каким-то образом определяла мой жизненный путь: не занесла меня в чудесную богему «Комсомолки», не завела в питейную, в которой пребывали на протяжении рабочего дня сотрудники боготворимого мною тогда «Московского комсомольца», а заставляла быть собранным.
Вообще в слове «карьера» есть какой-то душок. Впрочем, недаром, наверное, и есть: ведь из того, что я говорю, карьера – это постоянная дисциплина и одновременно постоянная прагматика, и порой там, где следовало бы ожидать живого чувства. А если ты умеешь чувствовать, то тебя сносит… Правда, потом выясняется, что это тоже карьера, но только эмоциональная… Есть же у Флобера понятие «воспитание чувств»… Это тоже карьера… Можем ли мы понимать под карьерой поступательное движение человека к заранее намеченной цели? Или под словом «карьера» следует понимать некий фатум, продвижение шахматных фигурок по замысловатой доске судьбы?
– Мне кажется, присутствует и то и другое.
– Очень даже может быть.
– Главное – что сам человек понимает под этим…
– Мне ближе первое определение.
Мне кажется, что без поступательного движения к заранее намеченной цели карьера невозможна. Желательно, чтобы цель была благородна – то есть такая цель, которая не только приносит благо тебе или двум-трем близким тебе людям, но и имеет некое бескорыстное, пусть идеалистическое, но обязательно гуманистическое содержание. При этом сущность карьеры не меняется, но из слова уходит этот мерзостный душок. Ведь чем нам мерзок Молчалин? Казалось бы, отличный исполнитель и тонкий стратег… Но все его достоинства направлены только на достижение своего собственного блага и ничьего больше… Чем омерзителен герой фильма Лунгина «Олигарх»? Ведь он борется за свободу предпринимательства в сложном обществе, он побеждает бездуховность бандитов и злокозненных депутатов… Однако он вызывает омерзение, потому что все его действия направлены на удовлетворение собственных амбиций.
Кстати, если говорить о деловой карьере, то без некоторого бескорыстия, без некоторого гуманизма в постановке стратегической задачи нельзя создать по-настоящему крупное состояние.
Если мы посмотрим на философию бизнеса, то обнаружим, что заработки импортеров автомобилей в развитые страны велики, но они – ничто по сравнению с заработками Генри Форда-старшего. Кажется, что Форд придумал конвейер, чтобы удешевить машину. Но это не так. Первое, что было в голове у Генри Форда, – это стратегическая цель, которую потом назвали бы автомобилизацией страны. И здесь было четыре составляющих: во-первых, чтобы машина была дешевой и хватало к ней запчастей, во-вторых, чтобы машин было много, в третьих, чтобы было много колонок с бензином, и, в-четвертых, чтобы были хорошие дороги. Как видим, дешевизна машины является только одной из составляющих его замысла. И как итог – его грандиозное состояние.
Примеры
Точно так же поступил Билл Гейтс. Немало людей подрабатывают тем, что составляют программы, и только он один подумал, как сделать управление компьютером для огромного числа людей настолько простым и ясным, чтобы не требовалось знать Паскаль, Бейсик и т.д.
Билл Гейтс произвел с компьютером то же самое, что и Генри Форд – с машинами: компьютеризацию страны. Ведь она состоит не в том, чтобы везде были компьютеры, а в том, чтобы компьютер стал такой же частью моей жизни, как стакан, а для этого надо было поставить перед собой гуманистическую задачу заставить машину говорить по-человечески, а не человека по-машинному.
Таким образом, без таких высоких, пусть даже несколько наивных, отвлеченных, на первый взгляд, от конкретной прибыли гуманистических идей не бывает по-настоящему великих карьер.
Какие из наших миллионных состояний сравнятся с состоянием Сальвадора Дали? Или сэра Пола Маккартни? А ведь сэр Пол придумал просто несколько песен о любви…
Как видим, без некоторой мировоззренческой незаурядности по-настоящему больших карьер в бизнесе не бывает. Тот, кто ставит перед собой прагматические цели нажраться самому, накормить семью и трех любовниц, попадает под действие, характеризуемое Рерихом как «идущий за малой добычей – с малой добычей и пребудет», пусть даже эта добыча чрезвычайно велика с точки зрения, например, почтальона. Такая вот философия.
В отношении телевидения могу сказать, что без мировоззренческой незаурядности не бывает по-настоящему интересных телевизионных карьер. Мы с легкостью увидим, когда человеком, делающим шоу, передачу, движет сугубо прагматика, замешенная на эгоцентризме. И так же видно сразу, когда человеком движет чувство ответственности за страну, ибо во многих домах нет вообще ничего, кроме голубого – теперь уже цветного – экрана. Порой это единственный источник, который связывает многих и многих людей с ноосферой – мыслящей оболочкой Земли.
Галина ПЕРЕВЕРЗЕВА.
