“ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА” ИССЛЕДОВАЛА МЕНЯ КАК ВРЕДНУЮ, НО НУЖНУЮ АНОМАЛИЮ
Я иду, конечно, на определенный риск, но совершенно осознанно спросил у издателя в том числе “МузОБОЗа”, нашего верховоду Е.Ю.ДОДОЛЕВА возможности перепечатать архипространную беседу со мной изящной барышни Юлии АЛЕКСАНДРОВОЙ.
Причин, подвигнувших меня на этот весьма специфический и априори провокаторский шаг, – две.
Первая. Огромная часть читателей “МузОБОЗа” теребит меня относительно всего: моего душевного здоровья, своего душевного здоровья, курса доллара, моего отношения к – о, Господи! – внешней политике нашей страны, моих, так сказать, фундаментальных принципах, своих фундаментальных принципах, чепуховости моих пассажей, ну и так далее. Как бы ни ярилась моя оппозиция, но это – данность, и таким интересом к своей смешной персоне со стороны общественности я ГОРЖУСЬ (как еще можно к этому относиться?), очень им дорожу, холю его и лелею, как учил великий Додолев.
Я стоял за перепечатку потому, что блестящее интервью, которое исполнила Юлия А., смею надеяться, заинтересует МОЮ аудиторию.
А поскольку в этом интервью я не всегда, так сказать, на высоте, и за отдельные пассажи мне неловко, эти неловкости, разбросанные по тексту и осознаваемые мною, освобождают меня из плена подозрений, что я собой упиваюсь.
Вторая. Последнее время при всем при том, что круче меня мастера хорохориться на Руси нет, я жил в рассеянном свете, очень плохо жил, и причины упадочного тонуса общеизвестны. О степени упадочности я подробно рассказал лишь Додолеву и Андрею Юрьевичу ВУЛЬФУ. Другим не стал: не доверяю.
Особенно после того, как тема стала муссироваться на все лады, и в кавычках доброжелательная пресса (кроме той же “Вечерки” и “Комсомолки”) стала обсуждать темочку САМОСТРЕЛА, когда я ничего не видел из-за того, что у меня были подбиты глаза.
В этом контексте появляется Юлия Александрова (с нее тоже начиналась МОЯ МОСКВА, с Юли), квасной патриотки родного издания, и сначала желает мне, чтоб поправка была не за горами, а после отдает мне полосу.
ПОЛОСУ!
Как я рад, что сердце мое еще так податливо в смысле ХОРОШИХ эмоций.
В эпоху безвременья, в эпоху (об этом много писалось и пишется, и это абсолютная правда) антиколлегиальности появилось интервью в одной из самых народных (прошу подчеркнуть) газет нашей местности.
Все. Читайте.
Отар КУШАНАШВИЛИ, главред “МузОБОЗа”.
ЧЕМ ОТВЕТИТ МАУГЛИ НА СУДЕ АКЕЛЛЕ
Для непосвященных: Отар Кушанашвили (26 лет) – пожалуй, один из самых беспардонных персонажей шоу-тусовки. Те, кто не читает бульварную прессу, узнали его по программе “Акулы пера”. После эфира телешоу “В постели с…”, где он нагло наехал на трех эстрадных див, в числе которых оказалась сама А.Б., Отар загремел под фанфары – по полной программе. Его поймали, побили и обрили у собственного подъезда (об этом “Вечерка” уже писала). В этот духоподъемный момент его жизни мы привлекли Отара к ответу.
Про него говорят, что он, как щенок, который появляется в приличном доме, и все умиляются – хозяева, гости: “Как он мил! Как звонко он тявкает! Ой, смотрите: пописал на палас!..” И только когда щенок огрызнется да больно укусит, его выставляют за дверь.
Это одно из мнений. Есть и полярные – вплоть до поросячьего визга по поводу “щеночка”. Могу вас заверить, что ни одна из данных ему характеристик его не характеризует точно. Что касается той, которую я вынесла на ваш суд в первом абзаце, то не так-то просто Отара выставить. И – уж если облачать его в звериную шкуру, то он скорее волчонок. Маугли, выросший на волчицыном молоке.
Сентиментальный горлопан спустился с гор, из грузинского села Трани, и стал “легендой”. Он тоже воспитался в стае, а когда показал зубы, и Шерхан, охраняющий территорию и Закон, заявил в полный голос: “Отдайте его мне!” – стая (вернее большинство) проголосовала за растерзание.
Начинал он нескромно и продолжает в том же духе.
Знаю Отара с его появления в Москве. Тогда он открывал дверь ногой. “Я – Оська, – представлялся. – Человек-легенда. Супер намба уан!”. И, целуя ручки барышень, обрушивал на нас водопад юношеских скорее амбиций, чем мыслей. Он быстро схватывал (хотя до сих пор многие говорят, что удачнее он калькирует плохое, чем хорошее). Он скоро понял, откуда тянутся нити шоу-бизнеса, театра марионеток. Но ему всегда было мало знать, где проходят и почему не рвутся эти нити, ему хотелось еще и самому дергать за веревочки.
Это было благословенное время, время Оськиного мужания и становления чуда-юдища шоу-бизнеса. Который тоже был еще щенком и поэтому не был еще таким уродливым (или просто тогда он нам казался милым). Мы отмечали день рождения Отара в съемной квартире у Павелецкого, мы бесились под песни Агутина. Леню тогда знала только могучая кучка продвинутых ребят, которым казалось, что они понимают толк в музыке. Он был для нас голосом высокой травы. Мы отчаянно и беспечно жили и так же писали, а самой высшей моралью для нас был стеб. И никто на нас не обижался тогда.
– Сейчас так сложно со всем этим, просто атас. Мне сегодня говорят: “Неужели ты способен всерьез рассуждать о кино хорошем, о театре… о маме?”. А вы как думали – что я такой тупой?!
– Ты называл себя Человеком-легендой. Сейчас как ты представляешься девушкам?
– Без приставок, без “человека-легенды”. Как сказал Горожанкин, директор ВИДа: “Да, легенда сбылась, но на кой ляд тебе такая легенда, если ты из подъезда боишься выйти?!”
– Что еще изменилось с того дня рождения, на котором ты боялся пригубить шампанское, со времени твоих публикаций в издании с труднопроизносимым названием – кажется “Рабоче-крестьянский корреспондент”…
– Я стал более небрежным. Это такая голливудская игра во всеуспеяние. Но она мне не совсем по плечу: я по определению не могу быть небрежным, однако – приходится, и я походя обижаю людей. Это ежедневная картина; дома, задним числом я корю себя за это. Раньше для меня процесс “Здравствуй – до свидания” был особенным: я витиевато это делал, обставлял как шоу. Но со мной общаются второпях и я отвечаю тем же – мне просто отрезают путь к тому Оське, которым я был. Или это у меня уже фобия?.. Фиг ее знает.
Два последних года ушли на становление меня как шоумена, и я не достиг больших успехов. Хотя с точки зрения чистого маркетинга я продал себя очень успешно. Каждая собака, тявкающая при виде меня, – это доказательство того, что торговую марку я продал. А вот удастся ли подтвердить славу стильного щелкопера крупными формами, большими интервью? Думаю, что смогу.
– Ты по-прежнему считаешь определение “продажный журналист” комплиментом в свой адрес?
– Коррумпированный журналист, журналист, берущий конверты, в наших условиях – это комплимент. За деревьями лес надо видеть. Если человек приучил относиться к этому ремеслу не как к побочному, а как к главному, – это ему комплимент. Осталось совсем немного – еще лет тридцать, – и продажность будет квалифицироваться как адекватная оценка труда.
– Вот ты говоришь, что лет через тридцать все сестры получат по серьгам. Ты к этому времени станешь миллиардером?
– Стану, но не через журналистику, к сожалению. Я не буду брать деньги тайком. Думаю, что основу бизнеса положат не деяния на музыкальном рынке, а мои шаги в плане промоушна ресторанно-клубной жизни. Но это будет лет через пять, когда я сменю репутацию хулиганистого мальчишки на что-то более солидное. Ибо этот бизнес – открытие своего клубного заведения – связан с получением кредитов.
– Интересно, кто такому раздолбаю, как ты, даст приличный кредит?
– Я все сделаю для этого. Я уже устоял в схватке с Пугачевой. После эфира программы “В постели с…” наутро мне все говорили: “Тебе – конец!”. Я испугался сначала, потому что даже моя сестра, которая верит в меня, сказала: “Она уберет тебя”. Я знал, что не уберет, я знал, что это хамство, свинство с моей стороны, что я буду извиняться… Но я уже не тот, кого можно убрать так просто. Это номер уже не пройдет. Этот суд, это противостояние злит меня по-спортивному. Да, я допускаю много ошибок, да, меня несет… Но уйти из профессии, не добиться в этом деле чего-то – не для меня. Я не уйду никуда!
– Один мой знакомый сказал, что ты напоминаешь ему молодого Маяковского в желтой кофте…
– Боже упаси, чтобы у тебя не создалось впечатления, что я серьезно отношусь к подобным комплиментам. Выудив все, что я знаю о персоне Маяковского того периода, я скажу тебе: да, я – горлопан. Я очень громко выговариваю те слова, которые мне кажутся аксиомами. Громко кричу и при этом немного играю. Поэтому в смысле забубенности поведения – да, похож. Но к счастью большому для русской интеллигенции меня преждевременно сравнивать с Маяковским в смысле влияния на массы.
– А как тебе такая характеристика (и тут я почти дословно процитировала самое начало этого материала – про щенка – см. высоко-высоко).
– Да, в этом много правды. Более того – сначала это было превращено в культ поведения. И многие люди меня стращали тем, что они отшатнутся от меня, если я не прекращу такими вещами заниматься (виртуально выражаясь, писать на ковер. – Ю.А.), а я не понимал, как можно делать то же самое, но в другой транскрипции. Кстати, это еще деликатное определение – “щенок” – по сравнению с теми, что я слышу на автоответчике и нахожу иногда в газетах. В “Известиях”, например: “грязный, неопрятный, темный человечек”, “необразованная м…ь” (судя по точкам, это, видимо, мразь) и тому подобные. Но мне всегда казалось, что слово “грязный” уже предполагает “неопрятный”. Так кто из нас необразованный?.. Меня критерии удивляют: мой словарь не так беден, как у большинства моих ровесников русских, если я неграмотен, то кто же грамотен? Я не претендую на Нобелевскую премию по части красивых слов и манер, но кто? Кого имеют в виду, чтобы я равнялся? Потому что столпы русской культуры, с которыми я беседую, даже ударения не всегда там расставляют. А я – человек с фамилией Кушанашвили – считаюсь примером вакханальной безграмотности.
А что касается… писанья на ковер. Я – контрастный. Дома – забитый, затюканный, тихий, очень сентиментальный и плаксивый человек. Но когда эти бандиты приехали ко мне, я вел себя очень неумно, я на них наезжал еще. Как они не убили меня! Я оскорблял их как мог! В схватках я абсолютно безголовый. А на презентации какого-нибудь фонда, когда я выхожу к микрофону со словами “впендюрить”, “жопа”, “засадил”, я представляю, что происходит с людьми, которые дома читают, скажем, переписку Набокова.
Приношу им свои соболезнования и думаю, что изобрету другую формулу поведения – не менее шальную, но не обижающую тех, кто относится к миру по-другому, чем я. Но это произойдет исподволь. Завтра утром я не проснусь другим.
– То есть ты изобретаешь свое поведение, ты сам себе имиджмейкер?
– Да. Когда я пришел в “Акулы пера”, я придумал ногу на ногу, чесание носа, уха, глаз… все эти манеры якобы раздражали следящего за программой зрителя. Раздражаются? Значит, они уже мои. Я придумал безбожно длинный вопрос – пока всех не стошнит. Я намеренно беллетристически оформлял эти вопросы и делал из них шоу. Говорящий на русском грузин волосатый выпендривается, жестикулирует, задает вопросы по двадцать минут каждый – это все работало на меня. И я понимал, что это будет хитом, это бередит душевные струны.
– Что ты испытываешь после инцидента с битьем и бритьем?
– Опустошенность из-за того, что унизили. Когда человеку не дают ответить, то его унижают.
– Ты ожидаешь повторения?
– В любую минуту. Даже если я вдруг сейчас стану лощеным и во всем устраивающим свет. Мое имя уже набило оскомину, мне уже не вернуться и не повернуть вспять.
– Ты знаешь, кто тебя бил?
– Это были люди, присланные одной из певиц. Мы заключили миротворческое соглашение и решили не поминать эту историю. Как выяснилось, таких разборок не предполагалось. По мужским даже канонам это немыслимо, что несколько человек бьют одного. Просто я вел себя слишком напористо, и “мальчики” вошли в раж. Они даже, по-моему, не знали, за что бьют, им просто сказали проучить, и они постарались. Только один был настроен яростно, а другие его останавливали, говорили: “Хорош, мы так не договаривались, что ты делаешь?”. Трудно себе представить, но, прокручивая эту картину, я понимаю, что там были люди, симпатизирующие мне. Осталось одно серьезное напоминание об этой ситуации: повреждены глазные яблоки, и врач боится, что через полгода могут быть проблемы со зрением.
– Волосы ты будешь отращивать?
– Обязательно. А потом я, наверное, подстигусь как сейчас. Меня не шокирует, как я выгляжу. Но мне очень не нравится, что это было сделано насильственно.
– Естественно, инцидент произошел из-за твоих, мягко говоря, смелых и необоснованных слов в эфире БИЗ ТВ.
– Да, но по настоящему я обидел только одну Аллу. Ветлицкую я назвал женщиной, которая возбуждает сразу… Я не думаю, что это обидно. Если глагол, который я употребил, некорректен, то я за него извинился. О Королевой я рассказал случай из практики, естественно, утрированный мною. Более всего мне жаль, если я потеряю отношения с Наташей Королевой, потому что она – мой самый близкий друг. Мы оба приехали в мегаполис из разных краев, нам было интересно общаться, наблюдать друг за другом – как пробиваешься ты?..
Что со мной было во время съемки, я не могу понять. Я в общем-то человек небездумный. Но я очень хорошо помню, что со мной приехали девчонки, а это плохой допинг. Я был в кураже, хотя подспудно понимал, что все это плохо кончится. Одно слово влево или вправо решает судьбу человека, а я шел и влево, и вправо, и еще веслом бил по голове. Идиот!
Я отдаю себе отчет в том, что если я даже завтра возглавлю Красный Крест, буду читать стихи и носить на шее белый платочек, то мои недоброжелатели не успокоятся. Поступки со знаком “плюс” будут раздражать их не меньше, чем мои хулиганства. Я привык всегда быть на виду. И уже стал утрачивать контроль над собой: мол, кто на меня может всерьез обидеться? И вдруг сама Алла напрягается…
Уголовное дело возбуждено недавно. Гражданский иск она прекратила. Я думаю, что она в суд придет. И в этот момент моя котировка на рынке поднимется в десять раз.
– Ты хочешь выиграть это дело или проиграть?
– Я хочу его замять. Я хочу сказать на первом же заседании: “Я, конечно, извиняюсь миллион раз, как я уже извинялся. Я просто не понимаю, как человек уровня Пугачевой не умеет быть великодушным”. В случае проигрыша мне не светит тюрьма. Там другие санкции: отлучение от публичного выражения профессии на полгода или на год и штраф – типа 999 зарплат.
– Что для тебя страшнее – штраф или невозможность выйти в эфир?
– Для меня уже ничто не будет страшно, если она пойдет до конца. Просто я пойму, что она – злая. Ну я все, что мог, сделал, чтобы испросить прощения. Доступа к ее телу у меня нет. Как мне сказал Демидов, мои извинения ей он передал, и она их приняла – скрепя сердце. Но через неделю она предъявила гражданский иск. Его сняли почти тут же, потому что я приехал и сказал: “Ребята, мне стыдно, что я, представитель мужеска полу, опустился до такого базара”.
– За тебя кто-то заступается?
– За меня сразу же заступился Иван Демидов.
– Он – авторитет для тебя?
– Да, авторитет. Хотя раньше я относился к нему просто тошнотворно. Я не знаю, что с ним происходит, когда на него выкатывают телекамеры. Но в разговоре он – умнейшая персона. В какую игру он играет, знает только он сам. Человек, который за год выпускает около сорока программ, и они становятся любимы народом. Обвиняй его в популизме или в знании интересов зрителя, он – победитель. Думаю, что этой осенью он все-таки воплотит в жизнь расхожие разговоры о передаче “Музобоза” мне в ведение. В тот день, когда он снимет очки, я их надену.
– Желание быть известным, быть на виду превалирует у тебя над творческим порывом?
– До недавнего времени это желание было основным. Я хотел, чтобы просто употребляли мою фамилию, без всякого анализа качества того, что я делаю. Этот грех на мне висит и будет висеть.
– Не совсем в тональность беседы, но… Интересно, что ты читаешь?
– Вчера только купил брошюрку в Доме книги на Арбате, аннотацию на которую прочел в “Независимой газете”: беседа Иосифа Бродского с Соломоном Волковым о Марине Цветаевой. И “Рождественские стихи”, изданные той же газетой. А сейчас я читаю очень тяжелое, очень нудное чтиво, почти психиатрическое. Читаю по нескольку абзацев в день, никогда не читаю страницами. У меня две сложнейшие книги сейчас – дневники Нагибина и Самойлова. Более “грязной” книги, чем дневник Нагибина, я не читал вообще. В ней столько беспощадности к себе и к другим, что я просто в шоке. Из того, что меня просто потрясло, – очерк Юрия Черниченко, печатавшийся с “Известиях” в трех частях. Стилистика – это просто атас! И, конечно, я читаю всю прессу, которая выходит. В последнее время увлекся ньюсмейкерскими изданиями – “Коммерсантъ Дейли”, журнал “Деньги” и т.п.
– Дай какую-нибудь книжку помощнее Ване почитать. Ты осиливаешь тяжелые книги и серьезное кино – живешь, короче говоря. Неужели тебя не коробит, что твоя жизнь происходит там, где уровень крутости определяется тем, кто приехал на новом Линкольне, а кто – на подержанном жигуленке, и кто каким номером выходит на сцену…
– Первым, кто мне это сказал, был Лев Валерьянович Лещенко. Почему-то он ко мне благоволит. Он сказал: “Неужели с таким словарем можно писать о таком?”. Я ответил: “Можно. Если ты изящно это делаешь, если тебе это забавно, то можно”. Меня и мама об этом спрашивала: зачем ты Мережковского проштудировал, если ты пишешь про последний альбом Влада Сташевского?.. Я же не должен стесняться ассоциаций, которые у меня вызывают даже легкие поп-песни?
– То есть тебя это прикалывает.
– Конечно. Я делаю это с удовольствием. Если бы я еще на полной серьезке сопрягал “запах моченой антоновки” с творчеством Кая Метова, то грош цена была бы мне как лицедею. Пока мне все очень забавно. Когда мне опостылеет этот мир, я не смогу скрывать это. Но пока мне очень интересно, как я вывернусь очередной раз.
– Я заметила, что твои слезоточивые и напичканные эмоциями пассажи по поводу той или иной звездульки построены не по коммерческому шаблону: “Как хорошо он поет и как тернист был его путь к успеху”. Ты расточаешь комплименты по поводу того или поступка своего героя: благородного, рыцарского или смешного. Чаще всего по отношению к тебе. То есть просто обнародуешь свои личные отношения с персонажами. Где ты слизал такой удачный рекламный ход?
– Я буду развивать эту находку, потому что она принесла огромное количество дивидендов – моральных больше, чем материальных. Людям очень нравятся нюансы, частности. В кино ты запоминаешь сцену одну – где она целовала его или отказала ему. И вокруг этой детали все. Я придумал некое либретто, по которому я это делаю. Я в заголовках даже буду писать о личном опыте взаимоотношений с кем бы то ни было и доводить это до шизофренической изощренности.
– Что ты лелеешь в себе, пишущем?
– Я не опущусь до того, чтобы суконным языком провозглашать сермяжную ложь про то, что тот же Агутин – лучший певец страны, мира, Европы, Португалии и так далее.
Я обожаю одну из первых своих публикаций в “Мосправде”, которая сопровождалась фоткой меня в обнимку с р
