(на приёме у психоаналитика)
Доктор, вы знаете, со мной происходит что-то необъяснимое. Какие-то пугающие метаморфозы со мной происходят. Дело в том, что раньше я была вполне себе нормальным человеком. Любила бабки, любила шмотки, любила группу «На-На»… В поте лица своего трудилась на телевидении: вела на одном популярном телеканале скандальную передачку для малолеток. Видите, доктор, пока всё нормально, пока никаких отклонений…
Напротив, доктор: не знающая в себе сомнений адекватность буквально сочилась из всех пор моего цветущего организма. Я демонстрировала наивысшую степень нормальности, доступную только избранным! Я была ходячим воплощением здравого смысла!.. И страна нежно любила меня за это, и трепетно носила на руках… (Хотя некоторый соблазн «уронить» – все же, безусловно, имел место. – Прим. Ред.)
Меня узнавали, доктор, у меня брали автографы. В меня непрерывно тыкали пальцем: как в дорогих ресторанах, так и в дешёвых торговых центрах. И всё это наполняло мою жизнь содержанием, а мой кошелёк – содержимым. В общем, я была, что называется, настоящей «блондинкой в шоколаде». В отличие от заокеанской самозванки по фамилии Хилтон, которая тщетно пыталась под меня закосить (где-то там, в своём лос-анджелесском захолустье) Чёртов фейк!
И всё было хорошо, доктор, очень хорошо и даже замечательно, пока не случилось то, что случилось. Я имею в виду, доктор, известные декабрьские события на разного рода площадях. Когда налетели вдруг все эти революционные вьюги, и всё завертелось, всё закружилось, и я тоже завертелась и закружилась вместе со всеми окружающими.
И не заметила даже в этой круговерти, как оказалась вдруг на каком-то митинге, и в руке у меня, словно граната, зажат микрофон, и я говорю, говорю, говорю… И толпа восторженно скандирует моё имя.
Я что-то тогда, доктор, очень хорошее говорила и глубоко оригинальное. Что-то такое о том, что свобода лучше, чем несвобода… Или наоборот?.. Или это кто-то другой говорил?..
Я даже, доктор, под влиянием революционной минуты замуж тогда вышла – за революционера, конечно. Потом, правда, опомнилась: поменяла его на кого-то более вменяемого. Впрочем, сейчас, доктор, все это неважно.
Влияние минуты, доктор, – проклятое влияние минуты! – сыграло со мной скверную шутку. Всеобщее увлечение, всеобщий энтузиазм! Это было, как помешательство: все куда-то бежали, все что-то кричали… В ресторане «Бедный Жак», где я тогда столовалась, все непрерывно провозглашали тосты и требовали устриц и демократии. Демократии и устриц! И демократия даже, кажется, пользовалась большим успехом.
Меня тогда словно подменили, доктор. Я разлюбила всё, что так преданно и бескорыстно любила всю жизнь: скачки, рауты, вояжи, а также – экипажи, эрмитажи, вернисажи… Не говоря уже о пляжах (конечно, модных).
В общем, демократические ценности внезапно заменили мне все прочие ценности мира. А я, между прочим, доктор, решительно никого об этом не просила!
И ещё одно меня сильно тревожит… В последнее время мною начала всерьёз восторгаться знаменитый телекритик Ирина Петровская. Какими только отборными помоями она меня раньше не поливала! Клеймила мою «пресловутую» гламурность, ставила под сомнение мой «нарощенный» профессионализм, «продажной девкой режима» меня обзывала… В общем, все ей во мне активно не нравилось: и душа, и одежда, и мысли. А тут вдруг начала восторгаться…
Скажу вам откровенно, доктор: меня это пугает. Если к вам вдруг начинает благоволить знаменитый телекритик Ирина Петровская, – это очень опасный симптом. Это может означать только одно: дела ваши безнадежны, а сами вы – полное говно.
Не знаю, доктор, что мне и делать! Может, гори оно всё синим пламенем? Может, пошло оно всё ко всем чертям? Может, к истокам припасть? Может – назад, домой, в колыбель, в родные пенаты, в Питер? Может, мне и правда, доктор, в Питер махнуть, а?..
В Петербург? В Петербург! В Петербург…
