Поздняя осень сорок второго. Ташкент. Эвакогоспиталь 3661 в помещении бывшего экономического техникума. Палата на втором этаже. Четырнадцать солдат, раненных в боях за Воронеж и в излучине Дона. Раненных тяжело – с царапинами так далеко в тыл не увозили. Пролежав четыре месяца на спине с гипсом на обеих ногах, я начал потихонечку вставать на костыли. Дошел от своей койки до стола, вернулся обратно. Через день, поддерживаемый своим соседом старшиной Кульпиным, добрался до окна и, отчаянно устав, упал грудью на подоконник.
За окном начинался мир, от которого я давно отвык: улица, тротуар, идущие по своим делам люди, одетые в показавшиеся такими странными гражданские брюки, рубашки, платья, – не ранбольные в привычном нательном и не медики в столь же привычных белых халатах.
У журчащего арыка возле молоденького тополька стояла девушка. На ее плече висела черная нотная папка. Девушка разговаривала с окнами, из которых выглядывали стриженые головы раненых.
– Я могу вам спеть, мальчики! – крикнула девушка. – Что хотите?
– “Синий платочек”, “Катюшу”, “Каховку”, – наперебой просили окна.
-– “Взвейтесь, соколы, орлами”, – ляпнул какой-то шутник.
– “Взвейтесь, соколы” я не знаю. Лучше я спою вам песню, которую вы еще не слышали.
Это была песня о разлученной войной любви, о вере солдата в мужество подруги, жены, невесты, о вере, которая поможет ему пойти сквозь огонь и вернуться с войны живым. Вернуться, потому что его любят, ждут… Простые слова, хватали за сердце своей душевностью, искренностью чувств…
Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди.
Жди, когда снега метут.
Жди, когда жара.
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера…
Я запомнил эту картинку на всю жизнь: стриженые головы, торчащие из госпитальных окон, стройный тополек, теряющий пожелтевшие листья, девушка с нотной папкой у арыка и ее песня о желтых дождях…
Наша певунья посмотрела на часы, спохватилась:
– Ой, опаздываю в музучилище! Если узнаю новые песни, опять к вам прибегу.
– А ты не жди новых песен, приходи прямо к нам в палату, – приглашали окна.
– Меня не пропустят. Приходить разрешают шефам, а я не шеф, я просто прохожая. Учусь по классу скрипки. А хотите, я захвачу инструмент и сыграю вам Чайковского, Грига?
Не знаю почему, но студентка музучилища под окнами больше не появлялась. А вот шефы к нам приходили часто. После ужина столовая превращалась в клуб. Стулья составлялись в ряды, столы отодвигали к стенке, исходя из программы вечера натягивался экран, выкатывался рояль или устанавливалась трибуна. Лежачих приносили на носилках и укладывали впереди у импровизированной сцены. На стульях и столах рассаживались ходячие. Показывали кино, выступали писатели, артисты, музыканты. Среди них было немало знаменитостей, приехавших в эвакуацию из Москвы, Ленинграда, Киева.
Побывала у нас в гостях и самодеятельность женского эвакогоспиталя – был и такой госпиталь в Ташкенте. Только концертных костюмов у девчонок не было. А были такие же, как у нас, халаты неопределенного цвета б/у, из-под которых выглядывало все то же мужское белье армейского образца. Но это не смущало артисток, наших боевых подруг – разведчиц, радисток, медсестер, раненых, как и мы, в боях с врагом. Выступал хор – двенадцать славных девчонок – блондинок, брюнеток, рыженьких. У запевалы не было руки, хористки стояли на костылях, на протезах. Все были веселы, задорно смеялись. А у меня сердце обливалось кровью, я впервые видел столько девушек-калек…
Наверное, нечто подобное испытывали и другие зрители.
– Пока они все вместе, то многое воспринимается ими совсем иначе, – сказал старшина Кульпин, когда мы вернулись в палату, я на костылях, он с тросточкой. – Но захлопнутся ворота госпиталя, и придет такая певунья-хохотунья безрукой калекой в свою деревню. А вокруг десятки молодых, цветущих невоевавших девиц. И надо будет как-то жить, работать, создавать семью, если кто-нибудь возьмет ее замуж… Что ждет ее дальше? Ведь жизнь, она вот какая длинная…
Он развел свои ладони на целый метр…
Что сталось с этими девчонками из сорок второго года? Нашли свое место в жизни, встретили любовь? Может, кто-нибудь из них прочтет эти строчки, отзовется?
Илья ШАТУНОВСКИЙ,
Главный мемуарист ИД “Новый Взгляд”.
