(“Музична Украiна”, Киев)
НА БЛАНКЕ ПАРОХОДНОЙ КОМПАНИИ
Я уже говорил, и вы, наверное, обратили внимание, что письмо Шаляпина к Горькому написано на бланке “Гамбургско-Южноамериканского пароходного общества”. Обратила внимание, читая первое издание моей книги, и Кира Петровна Постникова. Увидев репродукцию фирменного бланка с флажком, она вспомнила про письма Ф.И.Шаляпина к ее отцу – Петру Ивановичу Постникову; одно из них было написано на таком точно бланке. Достав их и порадовавшись тому, что они у нее целы, Кира Петровна решила передать письма мне.
Как только она выполнила это свое намерение, я их обнародовал по телевидению – как раз в те дни исполнялось девяносто лет со дня рождения Ф.И.Шаляпина. А теперь включаю их в книгу: очень уж они хороши, эти письма, остроумны, талантливы и широко раскрывают образ Шаляпина, неповторимого даже в своем литературном стиле.
Для того чтобы все в них оказалось понятным, надобно знать, что была в начале нашего века в Москве, на Большой Дмитровке, лечебница Петра Ивановича Постникова – хирурга великолепного и добрейшей души человека.
Говорю это не с чужих слов, не понаслышке в мои молодые годы я сам знал его – Петр Иванович умер в 1936 году. А в 1906 в его лечебнице по случаю воспаления в гайморовой полости лежал Федор Иванович Шаляпин. Операцию делал Постников. Чтобы не портить лицо великого актера, не оставлять на щеке шрам, хотя бы и небольшой, Постников применил новый в ту пору способ и щеку резать не стал.
Лежа в лечебнице, Шаляпин сдружился не только с самим Петром Ивановичем и женой его Ольгой Петровной, но и с другими врачами и с фельдшерицами, получившими от него общее прозвище – “братия”. Это были почитатели таланта Шаляпина, не пропускавшие его спектаклей, а одна из фельдшериц, Р.В.Калмыкова, в 1908 году даже ездила в Париж, чтобы присутствовать на тех самых спектаклях “Русской оперы” С.П.Дягилева, в которых участвовал Ф.И.Шаляпин: надо же было послушать его в “Борисе”.
В настоящее время уже никого из этой шаляпинской “братии” нет.
Первое письмо помечено: “СПБ, 12/XII, 906”. Шаляпин жалуется на дирекцию императорских театров, которая перевела его из московского Большого театра на петербургскую сцену.
“Дорогие мои,
преславные и преподобные друзья Петр Иванович, Ольга Петровна и прочая любезная братия мужского и женского пола! С тех пор (как) нечистая сила, заседающая в кулуарах зданий императорских театров и нами, грешными, правящая, послала мена в вертеп, называемый Петровым градом, я мечусь и стрекочу подобно кузнецу в летнюю пору, с той только разницей, что истинный кузнец, стрекоча, славит Бога, а я стрекочу петербургской публике. И таково много стрекочу я здесь, что, правду сказать, даже побриться времени не нахожу – то репетиции, то спектакли, то депутации, то концерты – прямо светопреставление да и только – стакан вина и то не проглотишь сразу, а все по капелькам, в виде как гофманские капли принимаешь. Эх, соколики, куда лучше и приятнее жизнь в Московии – зайдешь, бывало, в лечебницу, так тебе и вино, и елей, и кофей, и котлета, пьешь и наслаждаешься, да еще и милые, добрые, хорошие лица угощают. Ну, впрочем, скоро прикачу опять к вам – 19-го уезжаю из вертограда, а 20-го даже и петь в Москве уже буду.
Вчера закатился на охоту верст за сто от Питера и застрелил зайца – жалко было косого, да охотничий азарт припер к горлу, ну и решил заячью жизнь, а, по совести сказать, совестно перед трупиком – совестно. Каждый день промываю гайморовскую тоннель, и дело, кажется, идет на лад, а впрочем, не знаю – к докторам ни к каким не захаживал и никого ни о чем не спрашивал. Что-то вы поделываете? Как все поживаете и здоровы ли?.. Ну, голубчики, до скорого свидания, обнимаю всех поодиночке, а милым дамам целую ихние ручки и прочие мелочи. Такого интересного, о чем можно было б порассказать, – пока ничего нет, а потому прилипаю устами моими к рядом стоящему стакану с винцом и пью его за ваше всех здоровье.
Да ниспошлет Саваоф вам всем то именно, кто чего желает.
Душою ваш
Федор Шаляпин”.
Второе письмо не датировано. Но писано на бланке гостиницы “Гранд Отель”, что на бульваре Капуцинов в Париже, да и по содержанию нетрудно установить, что оно отправлено из Парижа с “милейшей Раисой Васильевной” – фельдшерицей лечебницы Постникова Калмыковой в мае 1908 года, в те самые дни, когда Шаляпин потрясал парижан исполнением партии Бориса Годунова в опере Мусоргского:
“Милый мой, дорогой Петр Иванович!
Конечно, ты уже не раз поругивал меня в душе за мое упорное молчание, но верь мне, что чувства мои всегда одинаковы к тебе и к твоей милой братии. Где бы я ни был и сколько бы ни молчал – я же вас всех, а тебя в особенности, люблю, и люблю искренно. Пользуюсь случаем послать это объяснением в любви с нарочным – милейшая Раиса Васильевна была так мила, что заходила к нам частенько, а также была и в опере, об успехах которой я просил ее рассказать по возможности беспристрастно.
Самого меня, после Парижа черти несут в Южную Америку в Buenos Aires – уж черт с ним! Попутешествую еще, а там отдохну в дорогой России. Я говорю дорогой – да, Петр, я вижу теперь, что наша родина, как ее ни мучают, – есть страна чистой сильной мощи духа. Всякие же американцы и т.п. двуногие меня разочаровали весьма – золото и золото – людей если не совсем нет, так так мало, что хоть в микроскоп их разглядывай.
Поболтал бы еще, да иду – должен поесть, сегодня пою спектакль французам в пользу раненых Марокко и, чтобы им была возможно ложно покичиться собой, – пою “Марсельезу”. Эх, французы!… И они начали, по-моему, разлагаться, и нет уже в них того прежнего святого духа, который носили в себе Сирано де Бержераки. Ну, милый Петра, целую тебя крепко и прошу передать драгоценной Ольге мои наилучшие пожелания и поцеловать ручку, а всей братии нижайший мой поклон.
Твой Федор Шаляпин”.
И, наконец, третье письмо, писанное на бланке пароходного общества, только, в отличие от письма к М.Горькому, датированное: “Июнь 27/14 1908. Рио-де-Женайго”.
Шаляпин сделал описку и смешал два алфавита – русский с латинским!
Итак, июнь 1908 года! Выходит, что письмо к Горькому нам удалось датировать с достаточной точностью.
“Братие!
Дорогой мой Петр Иванович!
Проболтавшись пятнадцать дней в седых волнах океана, хочу в виде отдыха написать вам несколько строк из другой части света.
Очень хотелось бы быть сейчас с вами и сыграть в домино. Как вы поживаете? Здоровы ли все, так же ли каждый день все режете и режете?
В этом году мне-таки действительно повезло на путешествия. После Америки Северной попал в Америку Южную. Хотя физически чувствую себя превосходно, однако от путешествия устал. И если бы не несколько аргентинских испанцев, влюбленных в “бакара”, можно было бы сойти с ума от скуки, – но, слава богу, карты спасают, хотя я не могу сказать, что играю счастливо, однако время проходит сравнительно весело – еще 3 1/2 дня, и приеду в Bunos Aires. Что представляет из себя Рио-де-Жанейро, не знаю, но вход в порт – красота несравненная. Можно сравнить только Босфор.
Сейчас собираюсь поехать на берег, где не премину выпить кое-что за твое здоровье, а также и за всю милую братию, которую люблю и всегда помню. В Buenos Aires останусь до 1 сентября здешнего стиля, а потом поеду в Россию, и может быть, даже прямо в Москву – тогда порасскажу о всем, что видел и слышал. Перед отъездом из Парижа получил “Почетного легиона” за Бориса Годунова – не столько радуюсь моему личному успеху, сколько считаю себя бесконечно счастливым за триумф нашего великого гениального Мусоргского. Как жаль, что он не живет. Я думаю, он был бы удивлен своему триумфу, особенно после того, как его чистили и перечистили на всех перекрестках в России (конечно, в свое время).
Ну, дорогой Петруша, целую тебя крепко и приветствую от души милую Ольгу Петровну, всей же братии мой искренний поклон.
Твой Федор Шаляпин.
Адрес: Theatre Colon Buenos Aires Amerigue du Sud”.
В этих письмах выражены отчасти те же самые мысли, которыми Шаляпин поделился с Горьким в своем письме, – и о родине, которую мучают, а она остается страной “чистой сильной мощи духа”, и о “разложении” французского искусства, и о величии гениального Мусоргского, и о собственном успехе в Париже в роли Бориса. Но эти повторы делают еще более интересными письма. Становится очевидным, что в них выражены не моментальные состояния Шаляпина, а коренные, непоколебимые его убеждения. А тут еще размышления об американском образе жизни!…
Радует в этих письмах благодарная память Шаляпина о своих московских друзьях. Где бы ни был – в Петербурге, в Париже, в Южной Америке, – его постоянно тянет к этим добрым, открытым людям, к талантливой среде московских интеллигентов, самобытных русских людей. Среди грома оваций, прославляемый восторженными рецензентами двух континентов, окруженный удивлением, признанием, почетом, он думает о них, делится с ними радостью от успехов, которые переживает не за самого себя, а за русскую музыку, русскую культуру, русское общество.
Нынешние поколения уже не застали Шаляпина. Наши представления о нем основываются на пластинках, фотографиях, кинокадрах, воспоминаниях. Но вклад Шаляпина в искусство так неизмеримо велик, так велика сила его таланта, что даже и того, что мы видим и слышим, довольно, чтобы посмертная слава его все росла и росла, чтобы все выше ценили гений Шаляпина, его создания и великие заслуги его перед мировым и русским искусством.
